ТРИ СЕРПА. МОСКОВСКИЕ ЛЮБИМЫЕ ЛЕГЕНДЫ. ТОМ I
О ковре
При царе Исааке Комнине и патриархе Михаиле Керулларии жил-был в Константинополе серебряник Козлок. Большой мастер и искусник, всякие он маленькие вещицы делал, и такой невообразимой тонины, глядя, никак не поверишь, что из серебра они, а не из снежинок ‒ морозных цветов: белых елочек, травок, усатых и рогатых листочков, паутинок, прутиков, ну чего только ни навыдумает мороз, выдумщик и колдун, ‒ первый серебряный мастер резчик Козлок.
Под старость глаза у него ослабели и работы он своей не может работать, а так ‒ подвернется чего, то и делает: случится, даст кто ведерко починить, или сито продырявится, тоже и сито поправит.
А с такой мелочью нешто прибыль! и дай Бог как-нибудь день прожить.
Так он и жил ‒ так доживали они свою старость, Козлок и Анна Петровна. Жизнь их была неразделима: и Козлок, когда что говорил, всегда скажет: «мы».
Анна Петровна в молодости ковры вышивала, и тоже на тонину глаз у нее меткий, и тоже, как старость-то пришла, и ушка в иголке не может найти и в канве в дырку не попадает. Занималась она чинкой, что погрубее.
И починка, и чинка ‒ это тоже всем нужно, без этого редко кто обходится, и как-нибудь справились бы они с жизнью, да ведь годы не те ‒ оба прихварывать стали и не споро дело делается, не посидишь ночь, как прежде. И если они еще жили на белом свете, то только чудом, в которое оба верили; и как бы круто ни бывало, не отчаивались и никогда не роптали.
Как это в жизни бывает нескладно: вот он, Козлок, серебряный мастер, и все самые видные мастера серебряники, о которых только и слышишь, вся современная серебряная Византия ‒ от его мастерства и науки, все прославленные изделья по
165
его манеру, а он живет через силу, и хоть бы вспомнил кто! Очень они бедно жили, и с каждым днем бедовее.
*
Николин день ‒ Козлок именинник. И говорит Козлок старухе:
‒ Анна Петровна, чучелой я прожил всю свою жизнь: завтра Николин день, а нам не с чем и в церковь пройти, свечку поставить.
Анна Петровна говорит:
‒ А вот ковер, ‒ и точно оправдываясь: ‒ только моль разводит.
Ковер висел во всю стену ‒ и не продали, а у себя хранили, память: когда-то, давно это, сделан был в большом горе: у всякого есть такое, про что человек так и промолчит до смерти и с ним уйдет на тот свет за ответом.
‒ Снеси ты ковер к Солнцу, ‒ («Солнце» ‒ статуя Константина Великого с лучистой головой, стоит посреди Константиновского рынка), ‒ тогда десять рублей на матерьял пошло: что-нибудь да дадут.
Снял Козлок ковер со стены, повыбрал с него сухие молинки, вытряхнул, аккуратно сложил и так завязал, точно на край света собирается; сам укутался потеплее, всё, что нашлось, ‒ на Николу зима с гвоздем ходит! ‒ и пошел к Солнцу.
И уже совсем близко, обогнул Платоновскую церковь, ‒ а вон и Солнце! И тут какой-то ему навстречу:
‒ Куда, Козлок, идешь?
‒ Коврик продавать.
‒ А много ль за него просишь?
‒ Анна Петровна говорит, двенадцать рублей он ей стоил, ‒ прибавил от себя Козлок, ‒ а я уж и не знаю: сколько дадут.
И принялся развязывать ‒ долго развязывал, эк его, как запутал! ‒ наконец, высвободил ковер из бумаг и на руку его метнул, как на Бульварах в Париже алжирцы торгуют.
Прохожий, не глядя:
‒ Бери шесть, ‒ ковер мой.
‒ Спасибо, ‒ Козлок шапку снял, ‒ спасибо! Ну, слава Богу, выручил, получайте ковер.
166
И тот взял ковер, вынул деньги ‒ шесть рублей, и Козлоку на ладонь рублями.
Козлок зажал деньги и руку в карман, и там опустил рубли. А когда вынул руку варежку надеть, глядь ‒ а уж покупщика с ковром нет, а стоит вокруг народ, и все на него чего-то смотрят.
‒ Чтой-то ты, дед, видел что ли кого: стоишь и сам с собой разговариваешь?
А Козлок так рад, не знай, чего и говорить:
‒ Я Козлок, серебряный мастер, я завтра именинник!
И всем это очень понравилось, кричат:
‒ Козлок! ‒ Козлок! ‒ с наступающим днем ангела! с именинами!
Сложил Козлок веревку, сунул в карман ‒ пригодится еще! ‒ и пошел, пошел к Солнцу: теперь он всего накупит и с покупкой домой, да еще и останется, на всё хватит.
* *
*
Анна Петровна как осталась одна ‒ в комнате пусто! ‒ это без ковра так осиротело ‒ и горько: точно последнее отняли. Что же делать-то: больше нет у них ничего! И всё равно, скоро в путь ‒ за ответом? ‒ всё равно, соседи возьмут, да и праздник-то, может, последний.
Присела к окну, посветлее, взяла себе белье чинить: для праздника-то хоть не рвань наденет. И сидит так за работой, старика ждет.
Стук в дверь, ‒ а это всегда очень пугает: думается, за деньгами по счету, тоже за газ не заплачено! А надо открыть. Поднялась она. Открыла ‒ нет, не за деньгами, а какой-то сверток.
‒ Ваш коврик получайте!
А она брать не хочет: как же это так ‒ назад?
‒ У Солнца встретились, ‒ и точно обрадовался чему, ‒ Коз л ока я давно знаю: серебряный мастер! он мне и говорит: сделайте мне любезное дело, снесите этот ковер домой Анне Петровне.
Анна Петровна взяла ковер ‒ есть чему радоваться? И стало ей очень досадно ‒ хотела еще расспросить: сам-то Козлок что же; куда сам-то пошел с пустыми руками? А тот уж за дверь. И ей показалось: как дверь-то распахнул он, на лестнице свет ‒ ‒
167
Или это от сердца в глаза ей огонь?
Она швырнула ковер:
«Всю жизнь вот так! Последних пустяков не может сделать ‒ "сделайте любезное дело!" скажите, как это важно, а сам-то, небось, не посмел! А явится, начнет врать, оправдываться... всю жизнь чучелой!»
И не может она успокоиться ‒ так с ней всегда от внезапности и неожиданности ‒ не может она успокоиться, досадно: «пошел продавать ковер и вернул с каким-то...» ‒ и не может она ничего делать; как села, так и сидит, спичку грызет.
* *
*
Козлок, толкаясь у Солнца, накупил вот какой кулек: и апельсинов, и мандаринов, и халвы ‒ специально для Анны Петровны, любимое ее, ‒ и фиников коробку, и винных ягод, и баранок, и два горшочка йогурта, и варенье. Да еще рубль остался.
И затеял он попугать Анну Петровну, чтобы «ефект получился» ‒ так он часто делал. И как вернулся, кулек нарочно оставил в прихожей, а сам входит с пустыми руками ‒ и если бы не так взволнована была Анна Петровна, а когда такое, человек не смотрит, она сразу бы догадалась: ведь у него на лице солнце играло!
‒ Больше ты меня не увидишь, ‒сказала она не глядя, ‒ я от тебя только одно зло видела всю жизнь. Скажите, пожалуйста: «сделайте любезное дело!»
И схватя со стула ковер, бросила его на стол.
Козлок узнал ковер ‒ ничего не понимает.
‒ Я никого не посылал!
Да чтобы не запутывать дело, скорее в прихожую, ухватил кулек и тащит. И на ковер всё: и апельсины, и мандарины, и халву, и финики, и винные ягоды, и баранки, и йогурт, и варенье.
‒ И еще вот рубль.
И рассказал, как по дороге к Солнцу он встретил какого-то, и тот окликнул: «Козлок, куда идешь?» ‒ и за шесть рублей сторговал ковер.
‒ Я ему нарочно сказал, что ковер тринадцать стоил! ‒ прихвастнул Козлок.
168
У них был сын и пропал ‒ сарацины в плен забрали ‒ давно это было, очень они его любили: тоже над всякими маленькими вещицами, бывало, старается, пальчики нежные, пушинку завьет! ‒ и Анна Петровна в добрые свои минуты старика по памяти о сыне «папой» называла.
‒ Папочка, ‒ сказала она, ‒ да ведь это был Никола.
И слезы от счастья показались на ее измученных от работы и тяготы, погасших и вдруг засветившихся глазах.
А Козлок почувствовал себя виноватым: Козлок старался припомнить и восстановить.
‒ И ты его не узнал?
‒ Да я плохо вижу, ‒ оправдывался Козлок, ‒ «Козлок, куда идешь?» Я взглянул, и как будто знакомый, думаю, не мастер ли это Рассыпное, помнишь, такой к нам ходил? А потом вижу, нет, это не Рассыпнов. И знаешь, как деньги-то он мне дал, и говорит: «я, говорит, тебе, Козлок, и еще бы дал, да у меня у самого нету!» А люди говорят: «Чтой-то ты, Козлок, с ума спятил, сам с собой разговариваешь и руками машешь?»
‒ А мне, как он вышел, показалось: свет за ним ‒ вся лестница освещена...
‒ ‒ ‒
И так, пока они друг другу рассказывали, припоминая все мелочи, и что каждый думал и о чем догадывался, наступил вечер и у Святой Софии ударили ко всенощной.
По морозцу ‒ первые морозы Никольские ‒ заспешили они в церковь и от счастья не помнят, как и всенощная кончилась. После всенощной дождались патриарха и рассказали ему о своем чуде.
А на обедне патриарх всенародно рассказал о ковре.
И по указу патриарха велено было из дома Святой Софии выдавать старикам вспомоществование ‒ шесть рублей в месяц: «чтобы покойно им было жить ‒ их последние дни».
* *
*
В первую получку Козлок пошел к Солнцу, накупил на все гостинцев и с улицы созвал гостей. Много охотников нашлось послушать о чуде и на ковер посмотреть.
Проживавший о ту пору в Константинополе переяславский епископ Ефрем тоже зашел к старикам ‒ от него я и узнал о ковре.
169
А по смерти их чудесный ковер взяли в церковь. И всем видно: висит ковер у Николы Димитровского, что за Святой Софией, в приделе у апостола Петра.
170