КОММЕНТАРИИ

ТРИ СЕРПА

Московские любимые легенды

Впервые: Ремизов Алексей. Три серпа: Московские любимые легенды. Париж: ТАИР, 1929. Т. 1‒2 (далее ‒ ТС І и TC II).

Первую притчу о Николае Чудотворце («Никола Угодник») Ремизов напечатал в газете «Голос Москвы» в 1907 г. Последующие легенды писатель публиковал в периодических изданиях и сборниках в 1914‒1916 гг. Ремизов предпринимал попытку выпустить их в издательстве А. Ф. Маркса. 8 ноября 1915 г. он сообщал А. И. Тинякову: «У меня Николины сказки лежали в Ниве больше году» (цит. по: Докука и балагурье-РК II. С. 651; публ. И. Ф. Даниловой). Затем Ремизов

797

объединил легенды в книге «Николины притчи», состоящей из 24 текстов (Пг., 1917; далее ‒ НП-1917). В ней Ремизов привел список основных отечественных первоисточников данных легенд (с. 123‒124). Они учтены как в комментариях О. П. Раевской-Хьюз к «Николиным притчам» в Лимонарь-РК VI, так и в комментариях наст. изд. Подробнее о НП-1917 см.: Лимонарь-РК VI. С. 716‒718 (комм. О. П. Раевской-Хьюз). В 1918 г. вышел сборник «Никола Милостивый. Николины притчи» (далее ‒ НМ-1918), составленный из 5 легенд («Никола Милостивый», «Свеча воровская», «Глухая тропочка», «Никола Угодник», «Задача»), Следующий сборник, связанный с Николаем-чудотворцем, ‒ «Звенигород окликанный. Николины притчи» (Париж; Нью- Йорк; Рига; Харбин: Алатас, 1924; далее ‒ ЗО). В него были включены произведения из НП-1917 и добавлено вступление «Теплый пламень».

Л. Львов писал Ремизову 8 августа 1924 г. о ЗО: «Вам огромное спасибо за Николины притчи. Это самая лучшая книга в мире. Пишу о ней. Но не знаю, где печатать» (цит. по: Обатнина 2001. С. 296). Позднее Л. Львов опубликовал рецензии на ТС I и TC II (Россия и славянство. 1929.12 янв. № 7. С. 4; 31 авг. № 40. С. 3‒4).

Главный редактор издательства «YMCA-Press» Б. П. Вышеславцев писал Ремизову в октябре 1925 г. о ЗО: книга «дает русской душе то, о чем она больше всего тоскует: запахи весенних полей, родной земли, звук исконной народной речи и наивность язычески-христианской <веры>. Но за всем этим есть нечто бесконечно более глубокое, что я оцениваю как гениальное достижение: это святые в русском духе, прикосновение к Божественному, к наглядным глубинам народной сказки, к самому заветному в ней» (цит. по: Лимонарь-РК VI. С. 774; публ. О. П. Раевской-Хьюз).

К. В. Мочульский так откликнулся на появление ЗО: «Литература ли это, или фольклор? "Народное" или индивидуальное творчество? В применении к Ремизову ‒ вопросы праздные. К народным притчам отнесся он благоговейно (кто, как он, умеет любить и хранить русское наше достояние: лучшего казначея не найти!). <...> Ремизовскую речь издалека узнаешь и обрадуешься. Единственная, неповторимая, особенная <...> и своя, родная. Старые сказания о Николе-угоднике, знакомые, испокон веков по России ходили: привыкли мы к ним так, что и вспоминать перестали. Но вот Ремизов собрал их, записал, пересказал со вниманием, верой любовной ‒ и ожили они для нас: засиял светлый лик на законченной древней иконе.

В этих притчах ‒ простота до строгости, кто без кокошников и пестрых изразцов, без малинового звона и кумачовых рубах русского духа не понимает, тот над книгой этой соскучится. Тишина ее и сосредоточенность покажутся ему убогостью. Вымысел не богатый, живописности мало, лубка совсем нет. Куда как незатейливы чудеса

798

и деяния угодника. <...> Искусство Ремизова ‒ во внутренней правдивости, почти прозорливости: тот же сюжет и поэффектнее можно было развить и приукрасить и присочинить немножко ‒ ведь так и просится! А он знает: одним тоном выше, одним штрихом больше ‒ и будет фальшь. Лишнего не следует ‒ это как в молитве: самые необходимые, самые простые слова. <...> В притчах Ремизова святость без монашеской елейности: Никола ‒ крестьянский бог, ходит в "лапотках". <...> "Русский народ сказкой сказал о Николе: свою веру, свои чаянья, свою правду". Кто другой, кроме А. Ремизова, мог бы отважиться пересказать эту "сказку"?» (К. В. [Мочулъский К. В.]. Звенигород окликанный. Николины притчи: [Рец.] // Звено (Париж). 1924. 22 сент. № 86. С. 3).

Ю. Айхенвальд так определил достоинства книги (в частности, в контексте творчества писателя): «Известно, что Ремизов пишет узорным и затейливым слогом, что русское у него иногда искажается в руссизм, что он поэтому бывает порою непонятен без справок у Даля, без погружения в темные колодцы самого изысканного фольклора. Но "Николины притчи" всем этим как раз и не страдают: они написаны просто, чудеснейшим языком, которого нельзя не заслушаться, которым вдосталь не насладишься; они черпают свое содержание из свежих и студеных родников народной легенды, преломляя его в личном творчестве самого одаренного автора; они исполнены глубокой содержательности и неподражаемой красоты. Здесь не орнаментика, подчас так пленяющая Ремизова, но не всегда пленяющая у него; нет, здесь ‒ подлинная живописность, открывающая перспективы во всю даль русского миросозерцания... <...> Несомненно, в России был бы запрещен "Звенигород", потому что он говорит о России, о русской сказке, о русской вере... <...> Микола изображен как представитель и наместник Бога, облеченный всеми его полномочиями и силами, но в то же время сохраняющий все человеческие повадки и обличие. Именно это соединение божественности и самой земной, самой домашней человечности придает Николе Угоднику его неотразимую привлекательность и обаяние. У Ремизова это не безличный и сверхличный отвлеченный святой; это ‒ определенная личность, определенный характер и темперамент; это ‒ святой с мировоззрением, с известными привычками и особым складом ума и речи... <...> На фоне быта воссоздал его Ремизов, и оттого <...> разнообразно проходят перед нами живые бытовые картинки. <...> Глубока, и радостна, и прекрасна та погруженность в русскую стихию, какая отличает книгу Ремизова. Больше она, чем книга; это ‒ клад родной земли, нечаянно оказавшийся в земле чужой; это ‒ драгоценная словесная иконопись...» (Каменецкий Б. [Айхенвальд Ю. И.]. Литературные заметки // Руль (Берлин). 1924. 8 окт. № 1170. С. 2, 3).

799

В рецензии на ЗО З. Н. Гиппиус основное внимание уделила своеобразию ремизовского искусства: «Скажу сразу, что делает Ремизова писателем с "необщим выраженьем", непохожим на других: это ‒ его умение сливаться с очень реальной и очень таинственной стороной русского духа, к которой мы и подходить не привыкли. Ремизов вовсе не "описывает" его, он говорит, ‒ когда говорит ‒ как бы изнутри, сам находясь в нем.

Таинственную сторону России даже зовут, пусть неточно, но понятно ‒ "Юродивой Русью". Что это такое? Если взять широко ‒ это вся жизнь русской народной души, ее сложный рост в истории. Это ‒ неразнимчатая сплетенность язычества, христианства, сказки, порыва к правде; это ее смех и горе, ее хитрость, слабость и сила. Страницы Ремизова, где он сам становится частью этой жизни с ее безмерностью и неуловимой мерой, с ее всегдашним, хотя бы чуть заметным уклоном к "юродству" (напрасно мы понимаем его только в отрицательном смысле!), эти страницы и драгоценны, их-то и нельзя не любить, если любишь и чуешь Россию. <...> Не знаю, все ли "притчи" Ремизовым только взяты, или сочинены иные, но это безразлично: они единого духа. Ремизов тут почти не "писатель", просто один из многих "создателей" Николиных "сказов".

Разбойник, вор, лукавый или простодушный обманщик, совершенно так же, как и добрый Иван, "сын купеческий" ‒ все они, в трудную минуту, готовы позвать: "святой Никола, где бы ты ни был ‒ явись к нам!" Зовут и верят: будет им понятие и помощь от этого старичка, ведь он и чудотворец ‒ и свой брат, вечный труженик и странник, вечный заступник. <...> Бесполезное дело ‒ подходить к этой сложной области русской жизни с чисто эстетической меркой. Тут нужно чутье. То же художественное, ‒ но иного порядка; ведь нужно понять глубочайший реализм такой "фантастики". Ремизов в ней ‒ самый настоящий реалист» (СЗ. 1924. Кн. 22. С. 447‒448; курсив З. Н. Гиппиус).

В. Н. Тукалевский размышлял об органичной близости легенд Ремизова к народному духу, сознанию, мировосприятию и творчеству: «Ремизов ‒ писатель, которого будут не только читать, но и изучать. Уже и теперь так часто слышим: "пишет под Ремизова, школа Ремизова, язык Ремизова" и т. д. <...> Каждая фраза у Ремизова "со значением", мало того, еще и фраза эта на странице напечатана ‒ одна ближе к краю, другая дальше, а то и посередине. Нет "лишних" слов, нет "напрасных" слов, за каждым абзацем таится та "мудрость" народная, которую так близко, так чутко "чует" Ремизов. Яснее, ближе чем кто-либо, особенно из современных писателей, почуял Ремизов часто простые, краткие народные слова, ну, хотя бы: "оно ‒ конечно"... А в этих-то буквах, звуках ‒ целая "философия". Больше: недодуманное мужи-

800

ком Ремизову ‒ ясно. И вот эту-то правду народную, эту истину простонародную Ремизов нашел слова выразить. А ведь часто слышим только будто звуки, и они для нас ‒ "невыразимые". Ремизов нашел ключ к этим звукам несказанным. Оттого-то и быть ему, Алексею Михайловичу: ключарем российского слова.

Все притчи Николины, а их много собрал Ремизов, оттеняют, каждая, особую черту народного характера. <...> Так бы и хотелось действительно писать "научную статью" по рассказам Ремизова, как это делается применительно к произведениям народной словесности. Но суть в том, что "притчи Ремизова" это не обычный знакомый нам материал, а очищенный от ненужного лишнего слова; взято все метко, а главное "правильно". Так сказано, что не отличишь от народного сказа. Еще черта ‒ все читаешь: Никола ‒ такой, сякой ‒ Никола, он "все может". И чем глубже проникаешь в Николины чудеса, тем яснее, что Николу создал сам народ, таким, каким он его знает, ‒ он "все может"; а это и есть то русское "авось", "вывезет" ‒ за что так попадает от всех русским людям за их "непрактичность". А Никола-то и есть это ‒ "вывезет". Причем не в том безалаберном отношении, отрицательном, а в самом лучшем: твердая уверенность в своих силах, вера в себя, в человека. <...> Повторяю, нельзя о "Звенигороде" несколько слов написать. Каждая притча ‒ это материал для специального исследования. Но в то же время каждая притча ‒ открывает всё новые страницы в "книге живота" народа русского, а может быть и не одного русского?» (Т-ский Вл. [Тукалевский В. Н.]//Воля России (Прага). 1924. № 16/17. С. 233‒234; курсив В. Н. Тукалевского).

Для истории создания и публикации ТС существенно обращение Б. П. Вышеславцева в цитированном выше письме к Ремизову от октября 1925 г.: «Мне хотелось бы вдохновить Вас на книгу о "Николае Угоднике". По-моему, только Вы можете ее написать. А она нужна русскому человеку <...> Книга должна быть написана приблизительно так, как Вы писали свои "византийские" вещи» (Лимонарь-РК VI. С. 774; публ. О. П. Раевской-Хьюз). Редактор YMCA-Press предлагал создать книгу о Николае-чудотворце, сходную, к примеру, с жизнеописанием «Преподобный Сергий Радонежский» (1925) Б. К. Зайцева. Однако замысел Ремизова изначально был совсем другим. Так, 5 марта 1926 г. он писал Л. Шестову: «Читаю по-франц<узски> о St. Nicolas <1>. Я до сих пор не могу решиться подписать контракт с Вышеславцевым и попросить денег: боюсь, что житие такое выйдет ‒ НЕ ПРИМУТ. Т<ак> к<ак> ничего неизвестно о жизни, я думаю перевести все на современность ‒ в Париж. А это не больно-то! Вот этим всем занят

 

<1> Вероятно, имеются в виду труды французских ученых: Тилемона, Байэ и др. (см.: ОНЧ. С. 637, 641).

801

с утра до поздней ночи. Все делается, ничего не готово» (РЛ. 1994. № 2. С. 143‒144; публ. И. Ф. Даниловой и А. А. Данилевского).

В № 1 парижского журнала «Версты» за 1926 г. были опубликованы четыре легенды: «Вне закона», «Урс», «К стенке», «Беспризорные». В примечании от редакции сообщалось: «В изд<ательстве> YMCA PRESS появится книга Алексея Ремизова "Николай-чудотворец". С любезного согласия издательства печатаются некоторые главы из этой книги» (с. 37). Дата под текстами: «11. 4. <19>26. Париж». О данной публикации Д. П. Святополк-Мирский писал Ремизову 7 июня 1926 г.: «...Николай Чудотворец, мне кажется, вещь совершенно огромная, даже для Вас» («...с Вами беда ‒ не перевести»: Письма Д. П. Святополка-Мирского к А. М. Ремизову (1922‒1929) // Диаспора: Новые материалы. Париж; СПб., 2003. [Т] V. С. 381; курсив Д. П. Святополка-Мирского; публ. Р. Хьюза). В YMCA-Press легенды о Николае так и не вышли. В 1931 г. в этом издательстве Ремизов напечатал свою книгу «Образ Николая Чудотворца. Алатырь ‒ камень русской веры» (далее ‒ ОНЧ). На экземпляре, подаренном В. И. Малышеву, Ремизов указал: «Эта книга ‒ введение в легенды о Николе (Николай Мирликийский)» (Волшебный мир Алексея Ремизова. С. 26). Об истории публикации ТС и ОНЧ см.: Розанов Ю. В. Никольский цикл А. М. Ремизова и проблема «последней книги» // Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск, 2008. Вып. 8. С. 589.

Многие легенды впервые были опубликованы в заграничной периодике: «Версты», «Звено», «Последние новости», «Современные записки» и др. В. Набоков в рецензии на XXXVII книгу СЗ очень сдержанно отозвался об опубликованных в ней притчах цикла «Московские любимые легенды»: «Поклонников Ремизова эти легенды (о Николае и его чудесах), вероятно, приведут в восторг; обыкновенному же читателю будет скучновато. Нельзя безнаказанно писать о чудесах: чудесное испаряется. Механическое появление чудотворца Николая, особенно во время кораблекрушения (в новой книге Ремизова "Три серпа" изд. Таир, Париж ‒ корабль тонет чуть ли не на каждой странице), утомляет и читателя, и чудотворца. Неутомим только сам Ремизов. Нарочитая наивность этих легенд так раздражает, что иное меткое слово автора как-то даром пропадает, теряется в общем докучном узоре. И что уже вовсе неприемлемо ‒ это анахронизмы. Прелесть анахронизмов, встречающихся в древних апокрифах, заключается в том, что они естественны; там нехитрое воображение преломляет незнакомое в знакомые образы, превращает пальму в березу. Ремизов же щеголяет сознательными анахронизмами, на фоне древнего быта, для изображения которого потребовалось глубокое знание старины ‒ я бы сказал, навык старины. Это несомненное знанье и делает его анахронизмы неприятными. Кроме того, в них чувствуется не столько

802

московский быт (как, казалось, должно было быть, судя по заглавию), сколько русский Париж» (Руль (Берлин). 1929. 30 янв. № 2486. С. 7).

В издании ТС нет обозначения порядка томов. Однако в ОНЧ Ремизов указал, что «посмертные чудеса воспроизведены в I т. "Трех серпов"», а земное житие святителя воссоздано в легендах II тома (Лимонаръ-РК ѴІ. С. 644). О легендах TC I Ремизов писал также в «Примечаниях» к ОНЧ (исключая следующие: «О трех купцах», «О ковре», «О трех иконах», «О двух сосудах», «Обманутый Иаков», «Наречённая доля»): «...главные посмертные чудеса Николая-чудотворца, все же бесчисленные будут только вариантами» (Там же. С. 646). Легенды в TC II: «чудеса при житии» («Кипарис», «К стенке», «Продовольствие», «Налог», «Кораблекрушение») (Там же). В настоящем издании тома расположены в последовательности, указанной самим писателем.

Первый том ТС вышел еще в конце 1928 г., о чем можно судить по надписи Сергею Яковлевичу и Анне Васильевне Осиповым на подаренном им экземпляре; она датирована 29 ноября 1928 г. (Волшебный мир Алексея Ремизова. С. 25).

Каждый из томов содержит 26 легенд. 13 заключительных притч TC II были взяты из НП-1917. Оттуда же почерпнута легенда из TC I «Наречённая доля» (в НП-1917 она фигурирует под загл. «Николино письмо»).

В ОНЧ Ремизов дал еще один, более обширный, перечень первоисточников для обоих томов. Среди них он отметил труды В. О. Ключевского (Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871), архимандрита Антонина (Капустина), архимандрита Леонида (Кавелина), гр. Г. Кушелева-Безбородко (Памятники старинной русской литературы. СПб., 1862: «Чудо о некоем половчанине»), А. Вознесенского и Ф. Гусева (Житие и чудеса св. Николая Чудотворца и слава его в России. СПб., 1899), Г. Анриха (Hagios Nicolaos. Der heilige Nikolaos in der griechischen Kirch: Texte und Untersuchungen. Leipzig; Berlin, 1913‒1917. Bd. 1‒2), Симеона Метафраста (Жизнь и деяния святого отца Николая; Anrich G. Hagios Nicolaos. Der heilige Nikolaos in der griechischen Kirch: Texte und Untersuchungen. Bd. 1. S. 235‒267; см. русский пер. С. В. Поляковой: Византийские легенды. Л., 1972. С. 140‒155 (в комм. приводятся ссылки на данное издание)), А. Беатилло, Н. Путиньяни, Леонардо Перино, аббата Марэна и др. (Лимонаръ-РК ѴІ. С. 635‒637).

Название двухтомника восходит к зачину легенды «Никола-угодник» (1907): «Чудна некая вещь: явился Николе верхом на коне с серпами в руках ангел Господен. "Время жатвы пришло, пробудись, стань и иди на свою землю!"». Ср. в легенде «Кипарис»: «И вдруг видит: всадник ‒ в руках серпы. "Я ангел, держащий жатвенные серпы, ‒

803

сказал всадник, ‒ меня послал Господь дать тебе один из серпов: время жатвы приходит на весь мир"». Данный фрагмент восходит, в свою очередь, к Апокалипсису. Непосредственно «три серпа» находим в тексте архим. Антонина (Капустина): «...я есмь ангел, держащий серпы жатвы. И послал меня Господь Бог дать тебе один из серпов тех. Ибо время жатвы наступает для всего мира. И надобно тебе иметь оружие и печатствовать жнитву и передавать. Я подошел к ангелу посмотреть на оружие и вижу как бы три серпа шириною в 5, а длиною в 15 локтей. <...> я Михаил Архангел, служащий тебе ежедневно. Мне повелел Господь Бог открыть тебе то, что имеет быть во всем мире. <...> серпы, которые ты видел, суть сила и печать Господа» (Антонин. С. 477, 479).

В связи с ТС Ремизов сделал такое пояснение в анкете Андрея Седых «Писатели о своих книгах»: «"Три серпа" ‒ византийские легенды о Николае Чудотворце, любимые на Москве и пересказанные по-русски, как русские, о русском. Современная обстановка легенд ‒ Париж, Москва, Бретань ‒ в духе народных рассказов, законный прием передачи легенды, которая есть выражение явления духовного мира и стоит вне истории и археологии. Легенды о человеке, которого страждущее человеческое сердце наделило в веках отзывчивым на все беды чудотворным сердцем ‒ книга мира, мудрости, молитвы, тесно связанная с бурной "Взвихренной Русью"» (ПН. 1930. 1 янв. № 3206. С. 4). Это признание перекликается с надписью на экземпляре TC II жене писателя С. П. Ремизовой-Довгелло: «25. 1. <19>30. Paris. Многое из того, что чувствую, написал я в этих легендах. Я хотел представить человека, изнеможенного жалостью своего сердца и только чудом умудренного избранностью своей и благодатью. Так вышел Николин образ, именно умудренная жалость» (Волшебный мир Алексея Ремизова. С. 25).

Н. Кодрянской Ремизов так писал о многовековой притягательности образа Николая Угодника: «Немыслимость, невозможность подойти к Богу побудила человека создать легенду о праведном человеке ‒ Николе Чудотворце... А в русских веках Никола Угодник и Чудотворец ‒ заместитель Бога на русской земле» (Кодрянская 1959. С. 85); «В моей книге о Николе Угоднике ‒ в ней собрана вся доброта, какую увидели мои глаза, или чего я пожелал в жизни» (Кодрянская 1977. С. 110). Ср. также о Николае-Чудотворце в ОНЧ: «Николай-чудотворец одарен всем, и помощь от него людям во всем и забота его о всех. <...> Никола "заступник" ‒ между Христом и людьми ‒ "Новый Спаситель" <...> "Новый Спаситель" ‒ не второй Богочеловек, не Сын Божий, единственный Спаситель, принявший грехи мира, Свете Тихий, озирающий землю до самой тайной завязи жизни; "Новый Спаситель", замещающий Христа на земле, ‒ человек, рожденный от че-

804

ловека, человек избранный из сотворенных Богом людей, человек с открытым и готовым на помощь сердцем, со всей теплотою сердца светящего и согревающего, с внимательными глазами ‒ ясным зрением и внимательным чутким слухом к самой тихой жалобе и к самой скрытой замаскированной скорби, предстательствующий перед Спасителем за грешного и бедующего человека с его загадочной и превратной судьбой» (Лимонарь-РК VI. С. 610, 613).

Согласно историческим данным, в Ликии, области на юго-западе Малой Азии, жили два святителя Николая: архиепископ Николай Мирликийский ‒ в III‒IV веках (как установили современные ученые, даты его рождения и смерти: ок. 260‒335; подробнее см.: «Правило веры и образ кротости»: Образ свт. Николая, архиепископа Мирликийского, в византийской и славянской агиографии, гимнографии и иконографии / Сост. и общая ред. А. В. Бугаевского. М., 2004. С. 55, 67‒68, 85‒86), а архиепископ Николай Пинарский ‒ в VI в. Николай Мирликийский родился в г. Патаре (Патары). Большая часть его жизни прошла в г. Мира (Миры), главном городе Ликии. Там он был похоронен в соборной церкви. В 1087 г. мощи св. Николая итальянцы перевезли в итальянский г. Бари. В ОНЧ Ремизов особо отметил: «Как и что, о роде и племени Николая Мирликийского, и о нем самом по книгам нигде ничего документально не значится, и имя его ни в каких исторических деяниях не зарегистрировано. Но это отсутствие документальности ни в какой мере не отрицает его земного существования. <...> ...явление духовного мира, выражающееся в образах сказки или легенды, живет своей жизнью вне истории и географии и не нуждается ни в какой статистике и хронологии. <...> Образ Николая-чудотворца возник из слияния двух образов: Николая Мирликийского и Николая Сионитского Пинарского» (Лимонарь-РК VI. С. 610‒611, 635). В житиях святых деяния этих чудотворцев смешались. Ю. В. Розанов отметил: «В рассказах Ремизова святой Николай действует в некотором условном хронотопе, включающем реалии Малой Азии, Франции и России разных исторических эпох вплоть до современности» (Розанов Ю. В. Никольский цикл А. М. Ремизова и проблема «последней книги». С. 586). Ср. также в «Примечаниях» Ремизова к ОНЧ: «О Николае-Чудотворце исторических матерьялов нет, есть только легенды. И надо было "воссоздать" эти легенды, из которых выступил бы живой образ, самый человеческий из человеческих ‒ Никола. Легенды собраны в моей книге "Три серпа", Изд. Таир, Париж, 1930; сказки в моей книге "Звенигород окликанный", Изд. Алатас, Париж, 1924 г. То, что пишется, пишется не для кого и для чего, а только для самого того, что пишется. И если результат работы хоть в какой мере приближается к замыслу, задача исполнена. А понятно это или непонятно, к делу не относится, потому что, как

805

нет одного понимания, так нет одной оценки ‒ на всех не угодишь. 2.III.1931. Paris» (Лимонарь-РК VI. С. 649).

Одним из первых на выход TC I откликнулся П. Пильский: «Сладостны и тихи, тихи и благоговейны эти любимые московские легенды, ‒ сколько их подслушал, сколько собрал Алексей Ремизов, неутомимый раскопщик старорусских драгоценностей языка и сказаний. Удивительный и оригинальный писатель! Будто о нем самом говорится в его легенде "О двух сосудах", об этом умении, этой науке писать "единственным почерком, каким славился Августарий, ‒ пером августариевым, с паутинной запутанной вязью". Алексей Ремизов строго следует заветам этого учителя и знает, что "для каждой литературной формы есть своя начертательная форма, ‒ каждое литературное произведение должно быть написано по-своему, а написать как-нибудь, значит разрушить форму, а разрушить форму и обессмыслить ‒ одно и то же".

И его "московские легенды" написаны удивительно. Прост, искренен и величав их стиль. Внушительна и убедительна их немногословность, оставляющая глубокое, захватывающее впечатление. <...> Чрез всю книгу проходит, ее пронизывает, освещает внутренним светом убеждение в том, что вера непобедима, и всякое насилие обречено на гибель, побеждаемое человеческим сердцем. Чем-то современным, сегодняшним веет от строк Ремизова, указывающих на то, что для всех иконоборцев самыми опасными врагами представились те, "кто в стороне от всякой борьбы делал свое духовное дело", а "дело, не как-нибудь сделанное, по самому своему духу подрывало "иконоборческий догмат" и было большим соблазном для смирившихся поневоле"» (П. П-ский [Польский П. М.]. А. Ремизов. Московские любимые легенды // Сегодня. 1929.12 янв. № 12. С. 8).

М. Осоргин в отзыве на TC I писал об особенностях восприятия своеобразных, причудливых ремизовских текстов: «Кто умеет читать Ремизова ‒ тот оценит эти легенды; кто не приспособился ‒ для того ни их святость, ни их шутливость не могут быть убедительными. Про Ремизова не раз и недаром сказано, что он ‒ писатель для писателей, а не для читателей; так это за ним и останется, пока не придет на него мода. Но "мода" на Ремизова потребует несколько повышенного читательского уровня, ‒ той любви к русскому языку и той способности его чувствовать, которыми обычный читатель писателя не балует, а обычный писатель от читателя не требует. И все же удивления достоин тот холодок, с которым средняя читательская аудитория относится к автору "Взвихренной Руси"... <...> "Три серпа" ‒ перелицовка священного на язык домашнего обихода, любопытный опыт интимного сближения неба и земли, веры и суеверия, молитвы и детской болтовни. Ни рассказать содержание "любимых московских легенд", ни

806

объяснить манеру авторского письма нельзя, ‒ мы не на уроке словесности. Можно назвать книгу очаровательной, ‒ но уж дело читателя верить на слово или, проверив, составить личное впечатление» (М. О. [Осоргин М. А.]. Легенды А. Ремизова // ПН. 1929. 21 февр. № 2892. С. 3).

Критик журнала «Воля России», подписавшийся криптонимом «Z», словно отвечая М. Осоргину, отметил в рецензии на этот же том: «...не следует думать, будто Ремизов труден или недоступен для широкой публики... <...> Наоборот, ряд книг Ремизова ‒ увлекательное чтение. <...> это настоящая литература, требующая от читателя и вкуса, и известной сметки. Но это литература занимательная, и порою на книгах Ремизова отдыхаешь душой. Таков и последний сборник чудесных легенд о св. Николае. Их не устанешь читать: так много юмора, любви к человеку, тонкой наблюдательности и вымысла в этих византийских и латинских легендах, бо́льшая часть которых услаждала века тому назад русских людей своими чудесами и небылицами. <...> Эти сказания о купцах и царях, о пленных, о сарацинах и милости Николы одеты Ремизовым в наряды современности. Ремизов постоянно употребляет этот прием, делающий его легенды особенно забавными и живыми: он, говоря о Византии первых веков христианства, упоминает детали нашего быта, и вот до Парижа докатывается Византия, и прошлое становится как настоящее и стирается грань между веками и людьми ‒ всегда одинаковы были их страсти, и злоба, и добро. <...> Порою сближения принимают явный характер сатиры: особенно в сказании о гимнографе Иосифе. <...> Язык этих легенд, настоящий русский язык, гибкий, образный, меткий, полный игры и силы ‒ каким умеет владеть только Ремизов, и который напоминает сказки и легенды Лескова: только Лесков в рост с Ремизовым-стилистом. <...> В сущности все легенды Ремизова ‒ о живом добре, и частицу этого добра унесет чуткий читатель со страниц прекрасной книги» (Воля России. 1929. № 2. С. 165, 166).

Восторженно отозвался о ТС А. В. Амфитеатров в письме к Ремизову от 30 августа 1930 г.: «Очень большое впечатление произвели на меня "Три серпа". Помимо мастерства и одушевления, какая это умная книга: как ловко приспособлена к вхождению в нынешнюю полуверную душу. Поражает меня реалистическая сила Вашего воображения» (Amherst. Вох 2. F. 5. № 57). Позднее А. В. Амфитеатров в пространной заметке попытался определить жанровые особенности ремизовских повествований-стилизаций о Николае Чудотворце: «А. М. Ремизову пришла в голову идея ‒ доказать, что не только сохранение, но даже дальнейшее развитие древнейших фольклорных мотивов возможно в бытовых условиях современной жизни. И больше того: что современный человек, если для него фольклорный мотив имеет учи-

807

тельную ценность, передает то или иное сказание не в основной старинной форме, но под густым налетом современных же подробностей, которые сказание оживляют новою реальностью... <...> Удачный или неудачный опыт? нужный или ненужный? Право, не знаю, как решить. Увлекательно и обольстительно ‒ не оторваться от занимательных страниц, захватывает чародейство слов, захватывает жизненное поновление бытовых драм. Ну, а иной раз все-таки широко открываешь глаза, изумленный:

‒ Что это? с какой стати? откуда он взял? зачем?

Так все время и качает А<лексей> М<ихайлович> читателя... от восхищения к недоумению. Потому что Николай Чудотворец А. М. Ремизова:

Катается на автомобиле.

Летает на аэроплане.

Плавает на пароходах.

Говорит по телефону.

Подписывает чеки.

И так далее. <...>

Пока А. М. Ремизов остается просто излагателем легенд или сближает их с русским сказочным эпосом, его пересказы истинно превосходны, и в них даже допускаемые им дополнения, распространения и "отсебятины" удачны, метки, остроумны: фольклорного знания и чутья А<лексе>ю Мих<айлови>чу не занимать стать. Но попытки его вносить "модерн" в события и идеи глубокого средневековья, на границу мирового перелома от языческой культуры к христианской срываются с тона» (Амфитеатров А. Святые на автомобиле и аэроплане // Сегодня (Рига). 1932.6 янв. № 6. С. 4).

В целом высоко оценил ТС и Г. Адамович: «Книга эта неровная. Кое-что в ней на лубок сбивается. Но в большей своей части она прелестна. Ремизов рассказывает о святителе с полной простотой и свободой, так, что кажется даже, если бы он какую-нибудь шутку позволил себе, она не была бы оскорбительна: св. Николай для него будто дорогое и близкое существо, и живая любовь к нему чувствуется везде. Книга не церковна, но все-таки по-настоящему религиозна. Ремизов сначала рассказывает о событиях из жизни св. Николая, затем передает народные легенды об этом "нищелюбце", странноприимце, вечном страннике, вечном труженике, чудотворце ‒ заступнике за Русскую землю. Эти русские легенды ‒ лучшее, что есть в "Трех серпах".

В своем желании сделать св. Николая нашим современником Ремизов вводит в повествование современнейшие понятия и слова: дактило, банк, трест, аэроплан, авиатор, ‒ и так далее. Но, по-видимому, Ремизов хочет, чтобы мы читали рассказы о древнем святителе как нечто, происходящее в наши дни. И этого впечатления он достигает.

808

Ремизов ‒ вообще писатель "для немногих", витиеватый и спорный. "Три серпа" одна из самых легких его книг, однако он в ней отразился целиком. Ее перелистываешь и читаешь без всякого напряжения, но если остановиться и подумать, чуть ли не в каждой странице ее открывается новый, более глубокий смысл» (Иллюстрированная Россия (Париж). 1930. 11 янв. № 3 (244). С. 14).

Рецензируя ТС II, критик И. Воинов писал: «Эта книга <...> раскрывает перед нами... вселенскую миссию Николы, заступника обездоленных, вечно болеющего за темную, греховную человеческую душу. Угодник милостивый глядит на нас ласково, всегда действенный, живой, всегда на посту... <...> В той простоте народного говора ‒ лучистая, радостная теплота. Она захватывает читателя подлинным пафосом крепкой мужицкой веры, явственным ощущением чуда. <...> Лик Николая ‒ милостивого, "нашего" Николы, особенно светел и ясен в тех небольших рассказах Ремизова, где местом чудес святителя является бескрайная русская земля. Все здесь у автора трогательно, правдиво, слова сами плывут в душу, поднимают мысль к Богу, к тайникам слепой, беспредельной веры». При этом И. Воинов обратил внимание на стремление писателя смешать реалии разных времен: «Ремизову, однако, не всегда удается выдержать единство стиля. Старая привычка к затейливым словечкам, к излюбленному, чисто ремизовскому, "юродству" ясно обнаруживается в некоторых "сказах" сборника. Совершенно неожиданно, но нарочито намеренно, смешивает он в рассказах далекие, почти легендарные времена с тусклыми буднями наших дней.

Мы не можем признать, что такого рода "трюки" содействуют чистоте и выдержанности стиля... Есть что-то неприятное, пожалуй, даже оскорбительное, в перенесении той нашей повседневности в сказание, хотя бы и стилизованное, о житии святого. <...> Справедливость, все-таки, требует признать, что в "Трех серпах" таких "сказаний" немного. Потому-то и есть на чем отдохнуть, обрадоваться нечаянной встрече с Николой, почувствовать за собою его шаги, сохранить в сердце взгляд ласковый ‒ свет благодати» (Возрождение. 1929. 15 авг. № 1535. С. 3). Более категоричным был И. А. Ильин. Он, в частности, писал Ремизову после ознакомления с текстами ТС в конце января 1931 г.: «...не могу <не> сказать Вам от себя, что Легенды о Николе в Трех Серпах меня огорчили. Это играющее смешивание эпох производит впечатление иронического отношения к сюжету: как заведомо и наверное не могло быть такого междуисторического всесмешения ‒ так значит автор и к самим чудесам Николая Угодника относится заведомо несерьезно, с играющей насмешкой. Вот осадок от чтения, и Вы представить себе не можете, <...> какая темная, протестующая грусть родится от этого в душе: как если бы кто-нибудь священному

809

Предмету зачем-то язык показал...» (цит. по: Обатнина 2008. С. 152; курсив И. А. Ильина). Эти свои соображения И. А. Ильин развил позднее в книге, одна из глав которой была посвящена Ремизову: «Есть неумолимый художественный закон, согласно которому все, что может быть исключено из произведения, должно быть исключено из него: все лишнее, немотивированное, утомляющее, развлекающее, растрачивающее внимание читателя. И с этим законом Ремизов не считается. <...> Это отсутствие заботы  о б  о р г а н и ч е с к о й  ц е л ь н о с т и  произведения и о  е г о  о б р а з н о й  п р а в д о п о д о б н о с т и  выразилось у Ремизова с особенной наглядностью в его двухтомном произведении "Три Серпа. Московские любимые легенды". Фантастические рассказы о Св. Николае, Мирликийском чудотворце, составлены автором так, что читатель с первых же страниц испытывает художественный испуг и разочарование, и не расстается с этими чувствами до конца.

Дело в том, что в этих рассказах бытовой и образный материал берется сразу из первых веков после Рождества Христова, из средних веков европейской жизни, из православной Руси, из большевистской революции, из современного эмигрантского быта во Франции и из русской сказки. И все это обрушивается на читателя. <...> Сущность художества состоит, вообще говоря, в том, чтобы  п о к а з а т ь  о б р а з,  п р а в д о п о д о б н ы й  и  н а г л я д н ы й  д о  р е а л ь н о с т и, вызвать доверие читателя и завладеть его воображением; и через такой образ ввести ему в душу  х у д о ж е с т в е н н ы й  п р е д м е т. Между тем хаотическое смешение эпох, бытовых стилей, бытовых темпо и, что еще хуже, смешение  с в я щ е н н о г о  с  в о л ш е б н ы м,  с в я т о г о  в с е м о г у щ е с т в а  с  к о л д о в с т в о м  и  с  т е х н и к о й  ‒ все это вызывает в душе читателя  о т к а з  д о в е р я т ь,  в о о б р а ж а т ь  и  с о с р е д о т о ч и в а т ь  х у д о ж е с т в е н н о е  в н и м а н и е. Ему рассказывается такое, что заведомо  н и к а к  н е  м о г л о  б ы т ь, так что и автор и читатель  о б а  з н а ю т,  ч т о  э т о г о  н и к о г д а  н е  б ы л о. Это подчеркиваемое автором сознание неправдоподобности и нереальности образа ‒ оказывается  г у б и т е л ь н ы м  д л я  х у д о ж е с т в е н н о г о  а к т а. <...> И разочарованный читатель с изумлением спрашивает себя: почему же  т а к и е  легенды именуются "московскими" и "любимыми"?!» (Ильин И. А. Творчество А. М. Ремизова // Ильин И. А. О тьме и просветлении. Мюнхен, 1959. С. 119, 120; разрядка И. Ильина).

К. В. Мочульский в рецензии на двухтомник писал: «"Московские любимые легенды. Три Серпа" ‒ пересказ своим голосом старых сказаний о Чудотворце. Автор ‒ последний из народных сказителей. Он продолжает творимую легенду, начало которой в XI веке. И принимая из рук народа нить рассказа, он знает, какую возлагает на себя ответ-

810

ственность. Поддайся он соблазну подражания и "стилизации" ‒ и светлый образ померкнет. Из иконы получится "портретная живопись". Ремизов и не пытается "народничать". От своего имени и своим голосом рассказывает он; двадцатый век, эмиграция, Париж ‒ бедственная жизнь человека в изгнании ‒ все, что есть и что пережито, ‒ кладет свой отпечаток на сказания о Святом Николае. Духовное явление в истории и географии не нуждается, анахронизмов не боится, с бытом ладит и чудесно примиряет самое древнее с наисовременнейшим. Для Ремизова легенды ‒ не археология, а жизнь, со всеми ее мелочами, и сегодняшний день, и вечность. <...> В "Трех Серпах" есть лирические монологи автора, жалобы на горькую судьбу и плач по "бедовой доле", здесь ‒ свое и народное ‒ сливаются. Русский Никола ‒ простой и благостный; старик с насупленными бровями и сияющими добротой глазами. "Христос, ‒ говорит Ремизов, ‒ это очень высоко и очень требовательно". А Никола ‒ он "запазушный", благостный Христос, "притоманный" (т. е. домашний). Этим духом простоты, смирения, домашности и земной веры наполнена книга Ремизова» (СЗ. 1932. Кн. 48. С. 480).

811