ТРИ СЕРПА. МОСКОВСКИЕ ЛЮБИМЫЕ ЛЕГЕНДЫ. ТОМ I
О трех иконах
При царе Льве Исавре и патриархе Анастасии жил в Константинополе Феофан, богатый и сильный человек, много он добра всякого делал и считал себя счастливым человеком. И правда, великое это счастье ‒ иметь средства помогать людям, и какое несчастье, когда нечем ‒ и есть одно только слово, которое, бывает, что и дойдет до ожесточившегося сердца, успокоит человека и укрепит, а как часто ‒ да если бы еще на ветер! а то хуже, только растравит.
Жена Феофана имела такое же отзывчивое сердце, была заодно с мужем, и оттого в доме у них всегда был лад. И оттого дом их всегда полон ‒ к ним тянуло людей, и не только бедных и странных, которым они помогали, но и таких же, как они сами, одаренных всякими благами и по судьбе удачливых в жизни.
И чем ближе подходили они к беде и несчастью бедняков и странников, тем глубже проникало в их сердце желание: об-
180
легчить трудную жизнь с непостижимой и какой жестокой судьбой. И делая людям добро, не искали они себе за это славы ‒ все человеческие похвалы и превозношения казались пустым и совсем неважным, если сравнить с захватывающим чувством счастья, какое испытывали они, помогая людям в беде. И правда, как надо оглохнуть, ослепнуть и одеревенеть ‒ и не увидеть, не услышать, не почувствовать свет, звук и теплоту добра, от которого сама тяжелая земля ощущается, как воздух, а легкий воздух, как дуновение.
*
Сидит Феофан в своей комнате ‒ ночь. И не может он никак успокоиться и чувствует себя несчастнейшим в мире и очень хорошо понимает, что никто не виноват в его несчастье, только он сам. Весь вечер ждал, и еще была надежда поправить, а теперь такой час ‒ поздно: а это-то и есть самое ужасное, когда видишь, что ждать нечего ‒ поздно.
Много за день перебывало народу и какой-то ‒ вот про него-то Феофан и не может забыть! ‒ его-то он и ждал весь вечер: это был какой-то вроде как заштатный священник и, видно, очень бедный... может быть, запрещенный, и не за злое дело, не такой он, а по слабости человеческой... или оклеветали, ну, мало ли чего бывает! ‒ а пришел он всех позже и лезет вне очереди, и показалось Феофану... не трезвый, и Феофан с сердцем ему сказал: «Идите, проспитесь и потом приходите!» ‒ и тот молча и кротко повернулся и пошел.
Не может простить себе Феофан: и как это так случилось: так грубо отогнал человека? а теперь где отыскать? ‒ как поправить? Ни отыскать, ни поправить он не видел никакой возможности.
В доме давно все спали, а он всё сидел ‒ и его взбудораженная совесть беспощадная мстила ему за все его минуты счастья «доброго человека», который так грубо поступил с человеком.
И ему показалось, ‒ а ночью, да еще когда так, всё очень чутко ‒ ему почуялось, как будто кто-то на столе книги тронул. Поднял он голову ‒ и сразу отлегло от сердца: какое счастье! сбоку за книгами сидел у стола ‒ по грудь видно ‒ тот самый заштатный священник и, видно, отдышаться не может,
181
запыхался: спешил ли он, или трудно было в дом попасть? ‒ действительно, очень трудно в дом попасть.
«Как вы меня обрадовали: вернулись! ‒ сказал Феофан, ‒ всё время я о вас думаю. Вы понимаете, я даже не спросил ваш адрес и... ваше имя, иначе как же отыскать? И как это хорошо, вы сами пришли, мне так совестно».
Но тот не отозвался ‒ тот только посмотрел спокойно, кротко и глубоко от самого сердца, и этим взглядом как бы говорил он от мудрого сердца спокойно и кротко:
«Что об этом ‒ мало ли чего бывает! ‒ и не надо больше думать, вот я и вернулся...»
И Феофан сказал:
«Вам что-нибудь нужно?»
«Мне ‒ ничего не надо!» ‒ ответил странник. И Феофану показалось, как будто свет заструился вокруг его головы и плеч ‒ это так, будто ножницами вырезали из пространства его фигуру: голову по грудь, а там, где прорезали ножницы, заструился свет.
И странник сказал:
«Если что нужно, ты меня позови ‒ Николай, архиепископ мирликийский».
И свет хлынул из прорези, и лицо его развеялось в свете.
* *
*
В Константинополе жил знаменитый иконописец Аггей: он был известен не только в Византии, но и в Египте, Сирии и Палестине. В Константинополе Аггей был первым человеком. Но пришли другие времена, и славная доля византийского иконописца стала долей гонимого и невольника.
Декретом царя Льва почитание икон объявлено было как идолослужение.
И на первых порах еще ничего ‒ разрушали только священные изображения по улицам и на площадях, а по церквам иконы подвешивались выше, чтобы трудно было прикладываться, но после убийства комиссара Стахия ‒ Стахий с топором сам полез и стал рубить мозаичное изображение Спасителя над бронзовой дверью дворца, возмущенная толпа опрокинула лестницу, и его разорвали! ‒ после такого эксцесса дело обернулось круче, и чем дальше, тем жестче.
182
Все иконы велено было вынести из церквей и частных домов ‒ и сжигать, а иконопись, как «дело соблазнительное, противоречащее духу христианства», запрещалась под угрозой штрафа, тюрьмы, ссылки и даже расстрела, хуже! ‒ забьют кнутом в цирке.
Под эту борьбу на иконном фронте первым попал иконописец Аггей.
С Аггея взяли подписку, что он прекращает свое ремесло и употребит свои знания и искусство на дела, полезные для государства и прежде всего по своей специальности художника: на возбуждение искусством духовности в человеке, а никак не изуверства. Аггей должен был закрыть свою мастерскую и распустить учеников. И еще с него потребовали: внушить ученикам вредность своего ученья, ‒ но от этого он отказался, потому что в своем искусстве он ничего не видел ни вредного, ни соблазнительного, наоборот, его искусство возбуждало только духовность в человеке. И тогда его отдали под надзор и объявили ответственным за учеников.
Безработный, под постоянной угрозой ареста, ссылки и кнута ‒ в самом деле, как можно ручаться за другого, чего тот сделает, тем более, что лучшие его ученики, а это очень хорошо понимал Аггей, никогда не бросят его ученья! ‒ Аггей жил одиноко, в загоне, и писал мемуары.
И те, кто заискивал перед знаменитым художником, теперь осуждали его ‒ говорили, что слава его недоразумение и что он бездарность, а хорошие знакомые избегали с ним встречи, а друзья отреклись от него.
Феофан был связан дружбой с Аггеем. И его очень мучила судьба его друга; если бы дело заключалось только в деньгах, он помог бы ему, но ему надо было дать не денег, а свободу!
К этому «бывшему» иконописцу Аггею, как официально звался теперь знаменитый византийский художник, отправился Феофан после той странной ночи, когда был он и самый в мире несчастный и счастливейший из всех. Он пришел к Аггею, к своему другу, просить написать для него три иконы: «Спасителя», «Богородицу» и «Николу».
Если бы с таким предложением явился с улицы, Аггей, конечно, отказал бы, но от Феофана он с радостью принял заказ. Феофан рассказал ему о своей чудесной ночи, и это еще больше
183
побудило художника: он уже видел написанными эти три такие непохожие иконы ‒ три образа: Спаситель, Богородица и Никола.
* *
*
Заказ был исполнен. Всё обошлось благополучно: работу никто не прерывал, ничто не отвлекало, не случалось, не было и обыска, который мог бы всё расстроить да еще и навлечь большие неприятности.
Со всякими предосторожностями Аггей принес иконы Феофану.
В своем богатом доме в самой лучшей комнате, куда из посторонних никто не мог проникнуть, Феофан поставил их в ряд: посередке Спасителя, справа Богородицу, слева Николу:
«Спаситель» ‒ как судия, распределяющий долю ‒ судьба, дела которой человеку непостижимы и человеком ощущаемы, как удача в жизни ‒ как промысел, т. е., как заботливость, предусмотрительность и предосторожность вне воли человека, или как боль, как какая-то «беспричинная» кара, постоянная неудача, тягчайшая и никак «непонятная» справедливость, «несправедливость», как выговорит отчаяние;
«Богородица» ‒ как воплощение беззаветного милосердия, нежнейшее сердце, которое уже тем только, что вот тихо бьется, умягчит и самую лютейшую боль и подымет сомкнутые горем или бесцельностью отяжелелые веки;
«Никола» ‒ как человек, таких сколько хотите, прошедший все человеческие дороги беды и, конечно, какой-то вины и той простой радости, что вот живем мы все на земле и, как хотите, при всех невзгодах, а ведь есть что-то такое, почему умирать никому не хочется, есть какие-то уголки, которые держат, привязывают ‒ к улице ли, к полю, к морю, к горам, к степи, к лесу, или к человеку, ну, к тому, кого или что человек любит; «Никола» ‒ человек, которого ничуть не страшно, но перед которым совестно.
Замысел художника пришелся по душе: и Спасителя Феофан увидел судией, Богородицу милосердием, и был несказанно обрадован, увидя в Николе своего знакомого «заштатного» священника ‒ странника, который приходил к нему.
184
Еще оставалось нелегкое дело: освятить иконы.
Ни один поп не согласился: очень строго ‒ и кто б это захотел рисковать! ‒ с места погонят и запретят, да и в тюрьме насидишься, а станешь оправдываться, не очень-то поцеремонятся, живо зашьют в мешок ‒ и в море.
Феофан был богатый и сильный ‒ доступ ему всюду. С патриархом он был знаком. И он решил идти просить самого патриарха.
* *
*
Патриарх Анастасий был заодно с царем: почитание икон он считал грубым пережитком язычества, противным духу христианства, и искоренение этой идолопоклонской повадки обязанностью всякого истинного христианина и прямым своим долгом как главы церкви.
Патриарх Анастасий был вдохновителем «иконоборческого догмата»: анафемы ‒
против тех, кто изображает матерьяльными красками образ воплощенного Слова; против тех, кто изображает в подобии человека сущность и ипостась Слова; против тех, кто изображает ипостасное Единство и называет этот образ Христом; и тем, кто изображает плоть, отделяя ее от Слова;
и тем, кто изображает «Рожденного от Девы» и этим разделяет Христа;
и тем, кто изображает обожествленную плоть;
и тем, кто изображает Слово, принявшее зрак раба в Свою Ипостась, ‒ в виде человека, и тем вводит четвертое лицо в св. Троицу;
и тем, кто изображает святых красками, вместо того, чтобы воспроизводить их добродетели в своей жизни.
И не без его участия из Константинополя высланы были все монахи.
Но патриарх Анастасий рассудительный человек: если бы это какой с улицы толкнулся к нему, то само собой он не только отказал бы, но и привлек бы к суду, как нарушившего царский декрет, но Феофан, правда, старорежимный, но во всех своих поступках вполне лояльный. А кроме того, патриарх Анастасий большой был любитель искусства, и именно иконописного ис-
185
кусства: у него было редкостное собрание икон, и главным образом из иконного фонда, составленного из отобранных икон по церквам и из упраздненных монастырей.
И когда от Феофана он узнал, что иконы работы такого мастера, как Аггей, он охотно согласился приехать к Феофану освятить иконы.
Освящать иконы, конечно, совсем ни к чему и, пожалуй, даже кощунственно, в этом был глубоко убежден патриарх, но ведь освящение было для него поводом посмотреть иконы, и он условился с Феофаном о своем визите.
Поутру Феофан и его жена были на обедне в св. Софии. Служил патриарх. Было очень торжественно: присутствовал царь. Феофану надо было выяснить, когда ожидать патриарха на освящение, а подойти не было никакой возможности. Но патриарх сам вспомнил: архидьякон Дормедонт передал Феофану, что святейший прибудет после всенощной.
Готовили ужин: Феофановский повар постарался ‒ меню из любимого патриархом. Посторонних никого, только иконописец Аггей.
И патриарх приехал с избранным клиром. И прямо прошел в комнату, где стояли иконы. Иподьяконы готовили кадило: синий дым росного ладана проникал душистыми цветами и медовым воском.
Патриарх не скрывал своего восхищения: «Спаситель» и «Богородица»!
‒ А это что за чучела? ‒ обратился он к Феофану, вглядываясь в образ Николая-чудотворца.
Вспоминается, как один развязный молодой человек, глазея по стенам, спросил хозяйку ‒ барышню ‒ показывая на портрет: «это что за обезьяна?», и та не сразу: «мама», ‒ и было тягостно и неловко, также и на «чучелу» ответил Феофан ‒ ‒
‒ Николай мирликийский! ‒ резко перебил патриарх, ‒ этому смердовичу здесь не место.
«Смердович» от «смерда» ‒ низкого происхождения: хотел ли патриарх сказать, что рядом с божественным: божественной судьбой-судией и божественным милосердием ‒ сердцем всего мира ‒ «звездой морей» такое человеческое недопустимо, или заметил, что образ Николы слишком живописен и никак не икона?
186
Аггею он сказал:
‒ Так... этого писать нельзя.
А Феофан должен был вынести икону ‒ и он понес ее в свою комнату, поставил к книгам там, где в ту ночь явился его обрадовавший странник.
Патриарх служил молебен с водосвятием и освятил иконы: «Спасителя» и «Богородицу». Служба кончилась. Патриарх разоблачался.
И тут один старый священник, кажется, единственный из сохранившихся от старых времен в клире патриарха, тихонечко дернул Феофана за рукав ‒ Феофан подумал совсем на другое и повел священника в коридор. А старичок шепнул ему, что «Угодника он освятит!» И в комнате у Феофана, заперев двери, священник скороговоркой прочитал молитву и припрятанной кропильницей окропил образ святой водой. Счастливым вернулся Феофан к гостям, да и гости были довольны: время к столу, а стол ‒ царский.
* *
*
За ужином Аггей сидел с патриархом. Тема ‒ любимая патриархом: иконы, которые он с такой жестокостью гнал во имя одухотворения веры и искоренения языческого элемента, ‒ «искусство, недоступное массам!» Аггей возражал: он указывал на чудотворные образа как на пример чудодейственного искусства, покоряющего как избранных, так и убогих. А на это возражал патриарх ‒ что для массы любая чурбашка может стать чудодейственной, и всё сводилось к тому, что сначала надо воспитать массы, и тогда можно что угодно. А выговорив свое принципиальное, патриарх сказал слово: похвалу иконописцу Аггею, величайшему византийскому мастеру.
И когда он кончил, нежданно появился новый гость: это был эпарх Феофилакт, приближенный царя Льва: к Феофану его привел след Аггея.
Только подбор вин на всякого любителя и знатока, а то бы расстроился вечер! Опытных людей на бутылке не поймаешь. Всё шло гладко, и как будто так и полагалось: Аггей и Анастасий за одним столом у Феофана. Ужин затянулся за полночь. К всеобщему удовольствию эпарх Феофилакт так же, как поя-
187
вился, так и исчез. И без него сразу почувствовалась свобода и непринужденность.
Заметил Феофан, как архидьякон Дормедонт щелкнул себя по воротничку, дав понять, что надо еще вина, и, подмигнув, укоризненно скосился на патриарха: патриарх держал в руке пустой стакан. Феофан встал распорядиться. Но ему говорят, что вина нет ‒ ни одной бутылки. Феофан поднял на ноги весь дом. Но опять-таки, что поделаешь, такой час ‒ всё закрыто.
Какая досада! С таким чувством прошел Феофан в свою комнату: всё-таки надо что-то придумать. А чего придумаешь? Не подавать же в самом деле патриарху после самосского шабли? Феофан, присев к столу, взглянул на икону: она так и осталась у книг.
«Мне очень неловко просить вас об этом, ‒ сказал Феофан, говоря, как тогда, как сидел у него на этом самом месте странник, ‒ но если можно ‒ ‒ все лавки закрыты, достать негде!»
И встал ‒ ‒ пошел к гостям.
И когда проходил он по коридору, бежит навстречу Павел:
‒ Три бутылки достали! ‒ запыхался, ‒ три бутылки достали! ‒ и прижимает старые, не разобрать даже что.
А когда разлили из этих бутылок, ну знаете, ‒ ви-но! в Вавилоне у царей Вавилонских за столом такого не подавали: пей, не напьешься, еще!
Только на заре патриарх поднялся домой ехать ‒ «с миром изыдем!» ‒ по слову архидьякона Дормедонта столпотворенного.
* *
*
Дома патриарха ждали: в ночь приехал с островов Василий Карминогенет, очень важный византийский вельможа: с его дочерью припадок ‒ в исступлении. И просит патриарха возложить на нее евангелие.
Очень некстати, но отказать невозможно. Патриарх отпустил Василия, пообещав быть через час: ему хотелось немного оправиться после бессонной ночи. Но когда Василий уехал, он раздумал: утро было чудесное ‒ шел тихий дождик.
И, не распуская клира, патриарх взял евангелие от Луки ‒ и на корабль: плыть на остров, где его ждут с нетерпением и верой.
188
Как хорошо пасмурное утро на море, и я не знаю, где дышится легче: на лугу, покрытом пестрыми звездочками, или над звездящейся тихой волной! Патриарх вышел на палубу и под тихим дождем почувствовал, как укладываются его мысли, взбудораженные бессонной ночью, как стебельками никнут они и устилается большая дорога ‒ покой. Это чувство покоя, как волна ‒ эта серая живая волна вплывала в глаза и плыла бесконечная ‒ ‒
И вот откуда что взялось, не узнать стало моря: как было тихо ‒ волна наступает и в безветрии рвет вихрь; темное облако опустилось над кораблем ‒ ночь. Патриарх слышит: «погибаем!» кричат, и на миг молния прорезала ночь: у борта стоит архидьякон Дормедонт, высоко подоткнул рясу, в белых штанах: «погибаем!» кричит. И опять ‒ ночь. Патриарх поднялся, но только что сделал шаг, нахлынувшая волна ка-ак бацнет по спине, и он покатился: «погибаю!» кричит. И, глотая волну, вспомнил, как еще в детстве молился, и единственное имя поднялось от сердца с последней надеждой ‒ имя Николы. И почувствовал, как кто-то схватил его за руку ‒ волна отхлынула ‒ и он увидел: тот самый ‒ с иконы Аггея ‒ заштатный священник: это он держит его за руку.
«Смердовича позвал! ‒ сказал священник, но совсем без укора, ‒ и разве он может помочь?» А патриарх глядел на него и ‒ веря: «поможет!» ‒ и виновато: всё вспомнил.
«Ну, что там! пойдем: я тебя на твой корабль посажу, плывите назад в город».
И по скользящим волнам, как по скалам, повел его к кораблю.
‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒
На корабле была большая тревога ‒ едва живы остались! и в суматохе, спасаясь, кто как мог, никто не помянул о другом. Но когда буря затихла и опять все узнали друг друга, хватились ‒ нет патриарха! Большая была тревога. И вот когда, наконец, нашли ‒ эка куда его забросило! и как это он уцелел! ‒ от радости подняли крик.
И патриарх, как от сна, раскрыл глаза и не может сообразить:
‒ Где мы?
189
‒ На пароходе, ‒ отвечают, ‒ и все мы целы.
И рассказали патриарху, какой был страх ‒ чуть не опрокинуло корабль! ‒ и еще было страшнее, когда хватились ‒ нет патриарха! ‒ и нигде его не могут найти.
‒ Я виноват перед Николой, ‒ сказал патриарх, ‒ а он меня спас.
И рассказал патриарх, как тонул он и как на его зов явился Никола, взял его за руку и повел по волнам к кораблю и, посадив на корабль, велел плыть назад в город.
‒ «Смердовича позвал! ‒ повторял патриарх, ‒ и разве он может помочь?» ‒
‒ Может.
Корабль плыл назад в город. Не поверить, что только что пронеслась гроза, так было ясно.
И когда вернулись в Константинополь, патриарх послал за Феофаном: принести ему три иконы ‒ работа иконописца Аггея: «Спаситель», «Богородица» и «Никола». Феофан не мог ослушаться патриарха и с иконами не замедлил, явился в дом св. Софии.
И тогда патриарх Анастасий взял иконы и сам поставил у св. Софии: Спасителя, Богородицу и Николу.
* *
*
Иконы из св. Софии попали на Русь, их все знают: в Большом Московском Успенском Соборе Спас цареградский ‒ золотая ряса и Пирогощенская-Владимирская Божия Матерь, а на Вятке Никола Великорецкий.
190