ТРИ СЕРПА. МОСКОВСКИЕ ЛЮБИМЫЕ ЛЕГЕНДЫ. ТОМ II
Урс
В век, когда жил на земле Николай-чудотворец, в его молодые годы ‒ еще не скажут про него ни «чудотворец», ни «архиепископ мирликийский», а у всех на виду «младший» священник Патарской церкви, а главное единственный сын патарских богачей ‒ помрут, всё наследство ему! ‒ (священники и епископы могли быть только из богатых семей), Патары гремели на весь мир: мировая торговля, банки и самая разнообразная «надстройка» искусств, магии и развлечений (Александрияпод боком!) ‒ город «централизованных воль» и бесчисленных рабов этих воль, богатства и нищеты, мечты и отчаяния, а никакого болота и эти пески ‒ ? ‒ песком дорожки посыпали, да дети, как во все времена, играли в песке.
По смерти родителей этот младший священник (имя Николая скоро станет самым громким в Патарах!) широко раздавал наследство. И чем больше, тем большую чувствовал он радость ‒ давать людям средства жить, выручать из беды, поддерживать жизнь ‒
а радость ‒ послушайте меня! ‒ когда от нее радость и у других, как и тайная и личная скорбь, глубят душу. А голубиная душа открывает «внутреннее зрение»: что обыкновенно проходит незаметно за сутолокой и шумом рядовой жизни ‒ сколько на земле народа! сколько живет жизни! и у всякого свое! и разве можно всё заметить? ‒ но такой так не пройдет ‒ ‒
Был в Патарах один человек, не простой ‒ Урс. И было у этого Урса три дочери. Очень их любил отец и никогда с ними
255
не расставался и всё, что делал, делал для них ‒ самому ему ничего уж не надо, ему, хоть в книжный ящик залезай, вот тебе и дома, нет, хотелось их жизнь украсить ‒ дать радость жизни. Ведь жить на земле ‒ это великое счастье!
Большой город ‒ жизнь жадная, цепкая: подавай без никаких или пропал! Выйдите вы днем, станьте где-нибудь у Опера́ или у Мадлэн, посмотрите кругом ‒ идет народ ‒ какая стена! ‒ это человеческая воля, сосредоточенная в нескольких живейших центрах по боковым улицам, гонит и подгоняет весь этот человеческий заворот: бежать, исполнить. Да, жизнь этого дневного часа ‒ жесточайшая: не послушаешь или опоздаешь ‒ пропал!
Сестры, чтобы жить в таком городе, морды куклам раскрашивали: раскрашенных отдавали заказчику, а этот заказчик нес в большие магазины для продажи. Если бы половину того, за что покупали в магазинах эти раскрашенные морды, перепадало сестрам, жили бы они не тужа, но какая там половина! ‒ заработка еле хватало на день, а одеться и на квартиру думать нечего.
Урс служил в газетах по информации. Весь день в бегах. Надо, чтобы было интересно и схватить налету: чего еще не случилось, но что может произойти. А если не было ничего особенного, надо было выдумывать. И что странно: на этом вся деловая жизнь стоит, без этого заскучали бы и дело б не делалось, а между тем цена этой выдумки ‒ этой «ложной» информации ‒ цена кукольных раскрашенных морд.
И из всех плоше всех ему было, этому Урсу.
Может, другой и нашелся бы, как обернуться в жизни, да и он как-никак всю жизнь карабкался, а вот сорвался ‒
А отчаяние ‒ это вот что: не посидит человек на месте, одно возьмет, за другое схватится, и всё бросает, закинет все дела ‒ ничего не интересно!
* *
*
Поздним вечером лежит Урс на соммье, дети в соседней комнате морды куклам раскрашивают. (Приходил сегодня Трясиборода, заказ принес ‒ морда у него не бритая, а просто волос не растет, потная ‒ вот уж кто никогда не отчаивается! ‒ дурак не поймет, на что намекал!). И раздумался Урс, и так
256
раздумал, что куда ни ткнись, всё стена: пропадут! И никуда не пойдешь, не объяснишь словами, что вот пропадем! Ведь это и есть жизнь ‒ стукотня ‒ и иначе невозможно; в этом и есть жизнь: одним надо пропасть, чтобы другие поднялись. Мечтать, чтобы иначе было в жизни, сделай милость! ‒ когда защемит, выдирайся из тисков ‒ «вставай проклятьем заклейменный...» ‒ сделай милость! Но жизнь не переделывается: «пропасть или подняться» ‒ во всем и всегда ‒ «борьба», а «не развалясь». И когда есть силы, здоровье ‒ и дело идет с успехом, это даже хорошо, весело: и пусть хлещет, видишь цель, знаешь, а когда достигнешь, и сам хлестанешь, весело! А когда силы не те ‒ и удачи нет, ‒ вот руки и опустишь и одно остается: пропасть. Ну, если он и пропадет ‒ так и надо, пришел черед! ‒ но им-то? да такое и в голову не придет: пропадать? Он один это чувствует и знает (разве можно забыть?), когда был молод, ничего не боялся, и как хочется жить, как всё занимает, и на люди хочется, и принарядиться хочется, ведь это такое счастье ‒ жить на земле! ‒ и вот: «пожалуйте бриться!»
‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒
«кто стар или больной, беднота, отчаяние, все пусть соберутся, я освобожу вас!» И отозвались ‒ всё горе-горькое, и старость, и болезнь, и отчаяние, без числа нищих и от бедовой жизни. Он же велел построить огромный барак, расставить столы и всякое угощение. И собрав всех в этот барак, поил и кормил вволю. В разгар он вошел на пир. «Чего еще вам хочется?» ‒ «Тебе знать, сам рассуди!» ‒ «А хотите, я сделаю вас без печали, и никто не будет знать никакой нужды?» ‒ «Согласны». Тогда оставил он несчастных и сам велел: с четырех концов поджечь барак. И загорелось. И все сгорели, кто был в бараке ‒ всё горе-горькое, и старость, и болезнь, и отчаяние, и нищих без числа».
‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒
«это будет последний и самый решительный бой!» ‒ Урс схватился за веревку ‒ ‒ Вот тебе и твердыня Иль-де-Франс, для которого океан с московскую Яузу ‒одни щепы! И лезет Урс на мачту, единственное спасение, а сверху Трясиборода (этот всегда успеет!) с мешком ‒ раскрашенные из мешка морды ‒ «неужто не поможет?» ‒ «поможет!» да как саданет сапогом ‒ Урс сорвал-
257
ся, а ветер шварк, захлебнуло волной ‒ каюк! И горчайшее, тинистое, мутно ‒ хоть бы! всё равно! не мучиться так! ‒ зажмурил глаза. И вдруг воздухом в лицо, глотнул глоток, и ему совсем легко, смотрит: палуба, на палубе священник ‒ молодой, в сутане ‒ море благословляет. И волны подобрались, рябят, и тихо кругом. И всё сужается, близится ‒ священник совсем близко, совсем над ним, благословляет ‒ ‒
Урс открыл глаза.
И странно: или всё еще сон? этот самый священник ‒ видел спину, как священник выходит из комнаты. В соседней комнате темно, дети заснули. Урс погасил электричество, разделся и лег по-человечески.
А когда наутро он проснулся, пошарил на столе папиросы ‒ нет ни одной! ‒ свертывает из окурочного табаку, языком муслит, ‒ что такое? ‒ глазам не верит: на столе ‒ чек:
‒ ‒ ‒
Детей не было дома. Урс сварил себе кофе и без пальто ‒ тепло, весна! ‒ вышел.
В Сен-Сюльпис звонили к обедне. И так он почувствовал всеми корешками ‒ а ведь и он хочет жить на белом свете ‒ и как хорошо в Божьем мире ‒ и этот звон, и тепло, и люди!
* *
*
Когда получишь деньги, рассказывать особенно нечего: сейчас же заплатили за квартиру, накупили шляпок, кофточек; у одной не было ботинок, у другой чулки продраны ‒ всё нужно, а Урс себе бумаги купил сразу, чтобы не бегать за несколькими листками, и конвертов всяких размеров. И долги порассовали ‒ всё ведь беднота, сами из последнего, отдавать надо.
Но кто же это мог положить чек? Кто мог войти ночью, а главное ‒ узнать, что вот так нужно тебе сейчас ‒ ‒ священник? ‒ И вспомнился сон. ‒ Где он видел это лицо: наклонился, благословляет?
И как осенило: да это «младший» священник ‒
Урс первый назвал это имя громко ‒ Николай.
И с тех пор имя Николай стало самым громким в Патарах. Только о нем и говорили. А тут и еще: «пропал!» ‒ служил обедню, вышел из церкви и пропал. И куда скрылся? Неизвестно.
258