ТРИ СЕРПА. МОСКОВСКИЕ ЛЮБИМЫЕ ЛЕГЕНДЫ. ТОМ II

На святой земле

Слава среди людей ‒ это тягчайшее бремя и великое искушение. После случая с Урсом, когда везде, и в газетах, и в разговорах, только и трубили о «тайной милостыне», и при этом полностью называлось имя: «младший священник Николай», оставаться в Патарах стало невозможно.

Из Тристомы с первым египетским пароходом Николай поехал в Аскалон. А молва, от которой, думал он, что скрылся, настигла его в дороге.

Поднялась буря, от порывов ветра оторвался крестец мачты и висел на древке; какой-то матрос, совсем мальчик, взобрался на мачту и, не удержавшись, упал. А такое было, такая страсть на море, ни до кого, только б самому-то ухорониться ‒

«Молодой священник, ‒ рассказывали, ‒ вышел к несчастному и, помолившись над ним, взял его за руку, и Аммоний, так звали матроса, встал здрав и невредим».

И когда высадились в Александрии, только об этом и говорили ‒ и со всех сторон повалил народ, прося помощи и ожидая чуда.

В Диолко, куда ездили осматривать храм св. Феодора, принесли одного тяжело больного, и еще был там слепой. Чтобы их успокоить, он помазал их маслом ‒ и недужный, который корчился и ничего не мог есть, легко вздохнул и поднялся, а слепой, не видевший три года, прозрел.

‒ Чудотворец!

До самого Иерусалима его провожал шепот и мольба: его выделяли, о нем говорили громко, пальцами показывали:

‒ Чудотворец!

Но что такое он сделал? И разве это какая заслуга: «помочь человеку?» Ведь он только пожалел этого юношу Аммония, и там, в Диолко, он только помолился о погибающих ‒ да и как же иначе? Или в мире так очерствело сердце? А на него смотрят, точно он и в самом деле какой-то особенный ‒ «чудотворец!», и уж не просят молитвы, а требуют чуда.

И вот без бури ‒ ясно, попутный ветер ‒ а как в самую злую погоду стал для него путь из Александрии в Иерусалим.

259

---

*        *

*

 

На Святой земле в толпе паломников легко затеряться: каждый камушек освящен, каждый кусок земли согрет и насыщен ‒ тайна и память! каждое слово не из пуста ‒ смотри, слушай и касайся!

В те времена пустыни Фиваиды, Сирии и Палестины населяются отшельниками; уйти в пустыню ‒ жить вне житейских дел и суеты ‒ всегда глазами к Богу; молитвой очистить помыслы и сердце, чтобы ухо открылось к голосу Бога, и уж поступать не по своей воле, а исполняя волю Божью ‒ делать дело Божье. Какая завидная доля! Жизнь пустынников светилась горящими столпами поверх мглы грешной жизни со страстями, раздражением и злобой, спутницей всяких достижений в мире вещей и благ жизни.

За восемь дней Николай обошел все святые места и монастыри, расспрашивал о подвижниках ‒ о дорогах, по которым ходили к ним: одни несли свой грех, другие желание научиться праведной жизни ‒ жить с людьми наперекор воле и закону жизни: не в борьбе, а в кроткой любви. С каждым словом бывалых людей о подвигах труда и молитвы решение его становилось тверже: уйти из мира и жить в пустыне.

 

‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒‒

 

В пасмурный летний день, когда тихо и особенно отчетливо собираются мысли, шел он по пустынной улице к Голгофе. Проходя мимо полуразрушенной стены, он взглянул на башню и почувствовал необыкновенное счастье, ‒ это было ощущение всей жизни, всего живого, и это ощущение сказалось словом: «счастье».

Какое это счастье жить на земле, и как ему всё близко до ползучих слепых подземных корней! И пустыня ‒ пустыня, куда завтра он скроется, белая гудела перед ним, опорошенная весенним цветом. Окутанный светящимся облаком чистейшего счастья, вдруг он увидел: сквозь тающий свет жизней идет навстречу с лицом того юноши Аммония, над которым он молился на корабле ‒

И он стоял зачарованный.

А тот, плывя в воздухе, быстро приближался: бездонные глаза его, как тысяча глаз в глазах, и над бровями синие торо-

260

ки ‒ проводники небесных сфер ‒ искря, волнятся. И вот совсем близко ‒ коснувшись руки, блеснул мечом:

«Поспеши, иди в Ликию: твой путь не пустыня ‒ путь тебе в мир. Обратись к людям, ты победишь народы, и прославится в тебе имя Христа!»

И архангел погас, как свеча.

А Николай стоял ‒ в руках зеленая пальмовая ветка ‒ ‒

и свет чистейшего счастья и чувство наполненности жизнью подымали его над землей:

«Не пустыня, мир! в мир!»

261