ТРИ СЕРПА. МОСКОВСКИЕ ЛЮБИМЫЕ ЛЕГЕНДЫ. ТОМ I
О Василии
Какой это был чудесный мальчик ‒ Василий, сын Агрика. Наденет елочную золотую корону ‒ загорятся глаза ярче золота, ну такой он чудесный!
211
А как он представляет гномов: «керионы разговаривают» ‒ руки сложит так, только два у него пальчика свободны, и ими по столу: «тук-тук-тук?» ‒ «куик-куик!» Так и видишь ‒ а как он озабочен! ‒ вот они в острых колпачках где-нибудь у красного камня, когда солнце идет купаться в море, ведут свой разговор: им вся короткая ночь, а делов! ‒ потому он так и озабочен.
У Агрика виноградник ‒ жили они на самом берегу моря.
Выше ‒ по берегу стоят красные камни ‒ каменное шуршащее вереском поле. Около камней ютятся керионы ‒ это всё «языческие» духи, и им никто нынче не кланяется, но по старой памяти побаивались: Агрик и все соседи, сколько деревень, «православные!»
Духи высвистывали в ветре, летали с бурей, толкали в пропасти и помогали выбраться на ровное место, стращали, пугали и тешились. Их было очень много, и всех их звали поименно ‒ по именам камней, их дома. И каждую весну и осень кто-нибудь уж непременно встретит, но редко, чтобы показалось человеком, чаще ‒ горящий красный куст, черная собака, белый заяц, серая крыса, а то баран ‒ как переходить ручей, схватишься за ветку, тут он тебе на руку лапу свою положит, теплая, и ты иди смело! ‒ еще овца, бык, лошадь, свинья, а то вздохнет или вспыхнет, или человеческий след, а кругом ни души, или слышно: скрипят колеса, а никакой повозки, а то идете вдвоем, и вдруг между вами тень ‒ ни ваш спутник, ни вы его, ну пропал, а голос его как через стенку, или вскочит тебе на плечи, и несешь, и неси, оглядываться не рекомендуется.
И стоял такой длинный, всех длиннее, красный камень. В день св. Анны всю ночь стоят со свечами ‒ полна церковь: это те, кто хочет иметь детей. А на заре к этому камню: о камень трутся. Дионисия сколько зорь ходила ‒ так у нее Василий на свет появился.
Василий не видал ни одного каменного духа, он только не раз слышал, как перед бурей ходит какой-то вокруг дома с колотушкой ‒ и верно, очень маленький в остром колпачке: «пум-пум! ‒ пум-пум!» А Буробу он видел: пробиралась старуха по шоссе к мельнице, огромный у нее мешок за плечами ‒ «собирает в мешок детей, которые долго спать не ложатся!» ‒ но Василия она не тронула, потому что не заметила: ‒ «потому что
212
он зажмурился!» А когда раскрыл глаза, ее и след простыл: один мешок ‒ и тот далеко и совсем-совсем маленький. А в соседней деревне жил Крокмитэн, муж Буробы, сапожник: очень бывало страшно, когда ‒ никак не обойти! ‒ и проходишь тесной крутой дорожкой мимо его каменного белого дома.
А какой Василий внимательный: берег скалистый, пойдешь с ним собирать перламутровые ракушки, тоже и сучки ‒ в отлив попадаются вместе и ракушки, и камушки, и не сучки они, Василий хорошо знает, а морские духи ‒ водяные! ‒ так вот, где с обрыва спускаться, всегда протянет тебе свою маленькую ручку, будто с ним ничего не страшно! а с ним еще жутче ‒ и за собой следи, и за ним глаз! ‒ ну а зато как трогательна его заботливость и как горяча его ладошка и нежны его побаивающиеся пальцы. Или идешь, и развяжется туфля, заметит ‒ он всё замечает ‒ остановит тебя, станет на колени и примется завязывать. Да плохо это у него: конечно, нет сноровки ‒ или узлом затянет, и после никак не развяжешь, или шнурки запутает, ступишь ‒ и опять по камням за тобой, как белые змейки.
«Очень трудно!»‒деловито говорит Василий и виновато тянется ко мне, чтобы непременно носом к носу ‒ так гномы ластятся ‒ и я вижу близко его очень белые зубы: один шатается ‒ скоро его отдадут мышке.
Ну, на седьмую весну, как натащат ему мышки полный кулек с зубами ‒ зубы крепкие и острые! ‒ и всё он поймет в этом мире: и завязывать, и развязывать.
Скал и обрывов Василий не боится, и морских духов не боится.
Сегодня нашли двух: оба одноглазые, и у каждого есть еще по глазу на темени ‒ вот какие они: «плавун» и «ныр» ‒ им не только этот мир, где нужно уметь завязывать и развязывать, но и то открыто, где нет никаких узлов, они и там живут, и тут появляются, очень страшные.
А ничего, Василий их несет в корзиночке; он им подостлал душистой морской травы и еще положил крабью клешню и камушки белые, красные, зеленые и желтые. Но коровы ‒ нет, победить рогатый страх он никак не может: всё ему кажется, что коровы его бодать хотят!
После дождей и таких гремящих бурь ‒ по ночам в доме качает кровать, как лодку! ‒ жаркий день, а солнце у моря еще
213
жарче. Коровы на берегу, им жарко! и не пасутся, а стоят они тесно: пить хочется. Мы проходим на пяточках, стараемся не смотреть: ‒ «так они нас и не увидят!» Василий прижимается всем своим тельцем к моей руке, я чувствую: не дышит. А пройдя коров ‒ прошла беда! ‒ и мы мечтаем: если бы иметь собственные рога! если бы золотые рога ‒ ‒
«Или серебряные, я никого бы не боялся!»
Василий делает пальчиками у себя над головой, как рога, и идет уверенно ‒ кажется, будь у него настоящие, он пошел бы рогами коров бодать.
«А меня ‒ не забодаешь?»
‒ ‒ ‒
И я совсем не уверен, что Василий и меня ‒ ‒ с рогами-то ему всё по-другому! Наставив себе рога, он то и дело чего-то нагибается, ртом сорвал травку и ест. Я заметил: и за столом, если подается с травой ‒ не для еды, а как украшение, он тихонько всю траву повыберет и ест ее с жадностью: он думает, что от травы вырастут рога.
Размечтавшись о рогах золотых или серебряных, Василий мечтает об автомобиле ‒ маленький авто: в нем он будет катать эти сучки ‒ морских духов.
У Василия есть свой садик: сам он его и устроил в саду ‒ это сейчас же за колодцем, там под мимозой грядки и всего понемногу: помидоры, морковь, репа, редька и один артишок; и в садике построен у него дом ‒ живут сучки-духи и еще другие из пробок ‒ в пробки воткнуты обожженные спички, как руки и ноги, я ему их секкотином склеил, крепко, и это тоже духи, но без имени, у него их много, молчаливые и совсем незаметные, «ненужные»: ‒ «потому что им ничего не надо!» А водяные ‒ их надо прогуливать, беречь.
Только без рог и авто ни к чему: сначала надо обзавестись рогами золотыми или серебряными!
И сны ему снятся всё рогатые. Вчера напал на него бык и так швырнул рогами, Василий упал с кроватки, проснулся ‒ лежит на полу и не понимает: может, бык его уж съел?
«Где я нахожусь?» ‒ и заплакал. Но когда я мычу по-бычьи, он меня не боится, или немножко: если близко, всегда чуть отстранится и глаза такие большущие, а пальчики само собой складываются рогами. Он и сам бы непрочь помычать, да не
214
выходит, он пробовал. Но зато он может, и это у него выходит: он может пропеть, как петушок поет ‒ «доброе утро!»
* *
*
Сядут вечером за стол. Поговорят о дневных новостях, да мало чего случается: ни у них, ни у соседей. Ну, какой-нибудь с пьяных глаз в веялку угодил мордой: машине-то ничего, а себя разукрасил, но главное то, что ничего не почувствовал; ну, где-нибудь на дороге столкнулись автомобили или автомобиль подшиб велосипедиста; а больше разговор о ярмарках ‒ баранья, поросячья, конская, коровья, и о скачках: кто-нибудь из домашних непременно поедет в город посмотреть ‒ все соседи будут ‒ и кто как одет, и с кем, и что говорили; и после скачек на много вечеров только и разговору; еще о свадьбах, и о таких, объявленных, и которые только еще ожидаются, предполагаемых по всяким приметам и замысловатым домыслам: в доме три невесты ‒ Сусанна, Леонида и Елена.
Темнеет ‒ пора свет.
Примащивается около стола на столик электрическая лампа ‒ лампа с рефлектором ‒ и как пустят, весь стол зальет и белые блестящие шарики плывут, ничего не видно. А понемногу глаз привыкает. Это Агрик выдумал ‒ «для оживления».
Василий вскочит из-за стола и прокукарекает.
И так это верно ‒ как петушок: как петушок, голову нагнет, как давится, и откуда-то ‒ отсюда вот из подгрудья «ку-ка-реку!» ‒ звонко, чисто, никак не отличишь от правдошного.
А за петушком все, кто во что. Сам Агрик собакой лаял, и, знаете, знаешь, что Агрик, но так это внезапно ‒ вилка из рук выскочит, либо косточку проглотишь; Дионисия ‒ свиньей хрючит: она в хозяйстве свиньями заведует, привыкла ‒ и большой, и поросятиной; Сусанна ‒ бараном; Леонида ‒ она лягушку представляет; а войдет из кухни прислуга Елена, вино или что-нибудь еще к столу подать, Елена помяучит кошкой или распищится котятами, и самыми маленькими, слепыми, как они тянутся к матери и хвостиками заковырки делают, и побольше, сознательными, о матери скучают, и только бабушка ‒ а как бы тоненько кузнечика или стрекозой прошуршала! ‒ да она тихонько всё покажет: и стрекозу, и кузнечика, когда Василий забежит в комнату.
215
А Василий не только петушка, он может и курицу: курица яйцо снесла!
Василий и сам яйцо снес... И когда он про это сказал мне, я видел: он искренно верит ‒ ‒ но как это могло быть? «На тряпку, ‒ объяснил Василий, ‒ настоящее яйцо!» И действительно, снес, а произошло это чудесным образом. Заметив, как это делает курица, не раз пробовал он сам так делать: присядет на корточки, посидит-посидит, а потом вскочит и закудахчет; но сколько он ни садился и сколько ни кудахтал, яйца из него не выходило, ну, никакого, ни самого маленького, сорочьего. Видит Дионисия, что Василий всё курицей садится ‒ смеется: «Хочешь, ‒ говорит ‒ яичко снесть?» ‒ «Да, ‒ отвечает, ‒ хочу». ‒ «А ты спусти штанишки и зажмурься!» И когда он зажмурился, она ему на тряпочку яйцо подложила. «А теперь вставай и кудахчи!» Василий закудахтал ‒ глядь, а под ним яйцо: лежит на тряпке теплое.
Хорошо Василий кудахчет курицей, а петушком лучше ‒ самый прием у него до петушиного пера ‒ петух: там гребешок, а тут бородка ‒
« ‒ масляна головка ‒ »
« ‒ шелкова бородка ‒ »
‒ ‒ ‒
И действительно, она у него шелковая!
А Агрик еще и болотную птичку умел представлять: как поздним вечером на болоте, слышно, и не поет эта птичка, а как стонет ‒ и покой от нее, от ее стонущего звука, и такая благодать, и такая уверенность, и жизнь ‒ через край. И когда начнет Агрик болотную птичку представлять, тишина входит в дом, и будь ты самый отчаянный и пропащий или податной инспектор, который сидит сейчас за столом, и у него от манжет до очков всё разграфлено, и в глазах проценты, а невозможно ‒ и при всей мертвящей точности и в мертвом оцепенении поддашься этому животворящему чувству. И я всегда думаю, я чувствую: как хорошо жить на земле, и какой это большой дар человеку ‒ дышать воздухом, напульверизированным цветами, травами и земляной сырью. И еще я думал: какая спокойная жизнь у Агрика ‒ благословение его дому, его ближним,
216
его быкам, коням, коровам, свиньям, курам, уткам и всему винограднику и всем виноградам.
А перед тем как вставать из-за стола, Василий подбирается ко мне, но не для того, чтобы «носом к носу», как гномы, а ему хочется еще винограду ‒ да нельзя ему больше! Но так отпустить тоже невозможно. Я ловлю его единственную пуговицу у штанишек и от нее веду выше ‒ сюда, откуда кукуречит такой чудесный петушок, и, чуть касаясь, начинаю вертеть рукой, как заводят мотор, и чем дальше, тем больший делаю рокочущий заводной круг и мое «ррру ‒ уч» вывожу еще рурей и, вдруг оборвав, приподнимаю его с земли ‒ летим!
«Полетели!»
«Летели!»
Василию это очень нравится.
А перед самым сном, когда я отмечаю в Календаре прожитый день и смотрю, сколько мне еще осталось гостить у Агрика, Василий уставился на картинку: «по острову бежит олень» ‒ и всякий вечер этот «олень», а ему, как в первый раз: рога!
* *
*
Под Николу всем домом поехали в город ко всенощной. Дома остались караулить Елена да Дюк.
Николин день ‒ Никольская ярмарка ‒ после обедни крестный ход. Со всего округа и соседних городов съезжаются купцы с товарами на ярмарку, а богомольцев ‒ не протолкаешься. Очень людно и очень шумно. И всегда какое-нибудь чудо, о котором годами будут поминать во всех концах.
‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒
В Лотарингии по дороге в Варанжевиль какой-то крокми-тэн-отелыцик заманил к себе в отель ребятишек, зарезал и, разрезав на куски, в кадушку, как поросятину, сложил, посоля. И должно быть последнюю мольбу детей: «не губить!» ‒ а ее никто не мог слышать, услышал и явился Никола, и по молитве его три мальчика вышли из кадушки живые, как после долгого сна.
‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒ ‒
Василий с бабушкой стоит в сторонке, а из окна синего, как самое синее небо, наклонившись, смотрит на него Чудотворец: и зеленая одежда переливается морем, а в венчике цветут ми-
217
мозы ‒ он не такой, как на иконах его пишут, чуть прихмурый, нет ‒ ну, такой, как Елена, так сказалось у Василия: возраст; а волоса на голове, как у Василия, спущены на лоб.
Василий упорно, как на оленя в Календаре, всё заглядывал в его чудотворные глаза и просил о рогах: принести просил завтра в мешке золотые или серебряные... и заодно маленький авто ‒ катать морских духов.
Василий старался молиться, как бабушка: он перебирал губами ‒ «рога-авто», и, истово крестясь, задерживал крепко пальчики на лбу и потом становился на колени ‒ и до самой земли поклонится и медленно приподнимается, очень это трудно ему ‒ медленно, он может очень быстро, но он хочет всё, как бабушка.
И ему слышится: Никола глазами говорит ему:
«Хорошо, Василий, будут у тебя рога ‒ серебряные».
«И авто?» ‒ шепчет Василий.
«И авто».
«Я вам покажу мой садик: помидоры, морковь, репа, редька и один артишок ‒ и вашего ослика я накормлю!», ‒ и начинает прислушиваться, чего бабушка вышептывает.
«Авто-авто!» ‒ шепчет бабушка.
Служба долгая. Агрик сказал: «приложимся к образу, помажут миром и ехать домой», ‒ завтра ему на обедню пораньше вставать: надо поросят везти на ярмарку.
А когда после евангелия пошел народ прикладываться, в церкви поднялось такое, не то землетрясение, не то бомбу бросили ‒ а не то и не это, нет, те самые арабские корсары, о которых писали в газетах всю осень, но которых никто не видел, сарацины, пользуясь темнотой, высадились на берег и на своих арабских конях примчались в город и прямо в остророгих шапках ворвались в собор: «руки вверх».
«Вверх!» ‒ это «вверх» заглушило и канон, и певчих, и только «вверх» ‒ ничего не слышно.
А первая страшная минута прошла ‒ и страх проходит, когда опасно! когда опасно, на одной ноге пойдешь! ‒ первое дело: бежать. И уж кто как изловчился: кто в дверь, кто в окно, а кто ‒ некуда! ‒ влип в стену или юркнул под соседа.
Здесь люди вопят, а за дверями ‒ кони, овцы, бараны, быки, коровы, козы: там свое дело ‒ живая карусель!
218
Кому из церкви не удалось выстрекнуть, как стали выводить, видят: такая всё дрянь, не стоит и рук пачкать ‒ колотушку в загривок и пошел. Отобрали повиднее «для работы», стариков и старух не тронули, а из детей тоже всех отпустили, одного не отпустили ‒ Василия.
И ведь не тронули б, да такая, видно, судьба: Василий очень испугался ‒ «крокмитэны!» ‒ и остророгие шапки, он только их и видел, рогом наводили на него бодать; и от последнего страха: будь у него рога ‒ а вот и пальчики не слушают, не складываются! ‒ он нагнул голову, как давится, и чистым звонким петушком пропел «доброе утро!» Сарацины бросили Дионисию, а его забрали.
И вернулся Агрик домой со всем домом, и одного не было ‒ Василия.
Да лучше бы и не возвращаться домой.
«Лучше бы меня на месте, как собаку, пристрелили!» ‒ убивалась Дионисия.
А Агрик, как зачарованный, сидел за столом и, как собака во сне, скашиваясь, ловил ртом воображаемых мух: Агрик спасся чудом!
Агрик действительно спасся только чудом: когда до него дошла очередь, а такого никак не пощадили б! ‒ Агрик стал на четвереньки и к ужасу не только сарацин, а и очухавшихся богомольцев, залаял собакой ‒ вот как он это делает вдруг ‒ так зверски тявкнул, никому и в голову не пришло, что человек, а какой-то из бандитов даже цикнул.
«Лучше бы меня на месте, как собаку, пристрелили!» ‒ убивалась Дионисия и пеняла, что вот с Агриком чудо, а Василия Угодник не пощадил и в свой праздник отдал беззащитного ребенка в руки палачей.
И бабушка, и Сусанна, и Леонида, и Елена ‒ всякий по-своему ‒ повторяли одно: с Агрикомъ чудо, а Василий-----за что?
И в доме стало серо, тесно ‒ Агрик нет-нет да и тявкнет ‒ собачья конурка.
* *
*
Корсары с богатой добычей тем же порядком проскакали на своих арабских конях, только их и видели. И на моторных лод-
219
ках морем в свое разбойное гнездо на остров Крит, а с ними Василий.
Эмир похвалил разбойников ‒ такого подарка ему еще никто не привозил ‒ какой чудесный мальчик!
А Василий всё ждал, когда крокмитэны его съедят.
Крокмитэны нарядили Василия по-своему ‒ в свое сарацинское платье. И когда надели на него остроконечную шапку ‒ она, как золотая корона! ‒ и глаза его заголубились волшебною ночью, ну такой он чудесный.
Эмир не хотел расставаться, он его сделал самым первым среди своих слуг ‒ обер-глав-дотелем ‒ обязанность его: за обедом и ужином при столе находиться, подавать вино ‒ только из его побаивающихся пальчиковъ брал эмир стакан.
День ото дня, и обвык: остророгая шапка, как гномий колпачок, очень ему понравилась, и он нет-нет и заведет разговор, как гномы, пальчиками по столу так: «тук-тук-тук?» ‒ куик-куик!» Никто ничего не понимает, крокмитэны потешаются, глядя, и не только его не съели, а его самого пичкали всякими песочными и слоеными пирожными и швейцарским шоколадом с картинками.
И Василий пел ‒ петушок.
И так хорошо рассказывал: какие скалы, какие стоят красные камни на берегу, и какие каменные духи, и какие водяные-сучки, и о старухе Буробе ‒ муж ее крокмитэн-сапожник, и о своем садике, где живут морские духи и еще из пробок ‒ «ненужные», и о рогах золотых или серебряных, чтобы никого не бояться, и о маленьком авто ‒ катать морских духов, и обо всём доме: об отце, о матери, о бабушке, о тетках, о Елене, и обо всём хозяйстве, о винограднике и о Дюке, и как он настоящее яйцо снес.
Эмир подарил ему елочные серебряные рога: эмир их велел тайно ночью положить ему в туфли около кровати. И в ту же ночь маленький авто поставили в его комнате.
Василий, как проснулся ‒ «рога»! И сейчас же надел их и выбежал во двор, но там коров не было. Он на улицу ‒ и там нет. Он в переулок, переулком ‒ так и есть: навстречу стадо ‒ и «рогатый» он шарахнулся и замер. А в это время откуда-то выюркнула маленькая девочка с хворостинкой, подбежала к самой страшной корове ‒ корова шла прямо на Василия бо-
220
дать ‒ и не ударила, а только замахнулась хворостинкой ‒ корова шарахнулась, как Василий.
И Василий, за́ря ‒ «рогатый» ‒ не озираясь, прошел мимо коров. Ясно: «рога действовали!» И бояться нечего. «Он больше никого не боится!»
А чтобы и во сне не бояться, он повесил рога около кровати и взялся за авто.
Но и автомобиль недолго занимал его: ведь все морские духи были там ‒ дома, тут были не настоящие ‒ чурочки. И катать чурочки ‒ это не то.
Из кукурузы он сделал себе усы, зеленые, длинные, за уши. Сядет играть в чурочки, молча муслит и клеит самым клейким витколем, а чего-то не поддается, и срыву всё бросит или перемешает. Да очень просто ‒ ведь это всё чурочки ‒ «ненужные», а не сучки ‒ «морские духи»: морские духи там ‒ дома.
Чурочки говорят Василию:
«Мы вовсе не ненужные, и ты напрасно нас забросил: твои ненужные пробки умеют плавать, твои сучки ‒ им подавай авто, а мы ‒ чурочки! ‒ любим летать: нам аэроплан!»
‒ ‒ ‒
Василий задумался: «если бы аэроплан! наловчиться на чурочках, а потом и сам».
Василия заставляли петь ‒ какой чудесный петушок! И рассказывать ‒ большой фантазер! И он пел и рассказывал, и никогда не заплачет, но почему из-под остророгого колпачка, откуда это взялся ‒ или еще чего-то задумал? ‒ такой сухой блеск?
Эмир скажет:
«Домой хочешь?»
Молчит.
«Чего же тебе: хочешь аэроплан?»
Эмир подарил ему маленький аэроплан: чурочки подымать.
И Василий подымал чурочки ‒ высоко, и, кажется, унесло, пропали! ‒ а они полетают-полетают и ‒ домой.
И вспоминая, как это делает бабушка, Василий проснется ‒ все заснули ‒ тихонечко встанет с кроватки, подойдет к окну и, глядя на месяц ‒ такой же, как дома! ‒ шепчет луне:
« Домой-домой-домой!»
221
И истово перекрестясь, низко поклонится и медленно приподнимается, как бабушка.
У него всё есть: и рога, и авто, и аэроплан ‒ ему принес Николай-чудотворец! ‒ и теперь он просит: принести ему в мешке ничего не надо, а домой.
«Домой».
Ему ничего не надо ‒ он «ненужный», как те его духи из пробок с обожженными спичками, а только б домой.
О доме из всех чувств не покидало его, вдруг нахлынет: пропал! ‒ «ты пропал, и никакие рога не помогут, ни авто, ни аэроплан!» И это безвыходное о доме пригибало его голову ‒ и тогда, ему никто не велит, он сам пел: это он весть подает туда, в дом. И в его чистом звонком голосе слышалось не петушиное и не человеческое ‒ а это как с мясом вырвано ‒ ‒
* *
*
А дома ничего не слышно: и жив ли Василий, или Бог взял к себе его маленькую душу, и петушком она там поет у него на заре и в полдень, никто ничего не знает. И только в петушином крике по заре и в полдень чего-то вспоминается. И не было дня, не было часа, чтобы не помянул кто-нибудь.
Жизнь шла не по-старому. От собачьей ли встряски, а у Агрика стало с сердцем: ни с того ни с сего упадет, а то так забьется. Вина больше не подают к столу, сидр. А чтобы Агрик не утомлялся, сократили хозяйство: свиней не держат, разводят кроликов, а главное: молоко. Идут дни одинаковые, чего-то ждут. Не дай Бог кто вскрикнет, весь дом закричит.
На вешнего Николу, как всегда, прилетела утка с утятами ‒ прямо к церкви. И все этой утке очень обрадовались: утка помнит ‒ прилетела!
Неподалеку замок, теперь развалины, и в этом замке когда-то заключена была пленница: владелец замка, возвратясь с войны, привез с собой. Убежать ей не было никакой возможности, и только чудо. Вспомнив о Николе, она обещалась: будет всякий год приходить сюда на праздник в его церковь, она верит: он услышит ‒ заступится: он освободит ее! И ‒ была чудесно восхищена из замка и очутилась
222
на дороге. ‒ Но когда она шла по дороге, навстречу ей солдаты ‒ слуги этого замка. И она поняла: такая судьба ее ‒ ей не уйти. На пруду плавала утка с утятами. «Пусть эта утка, ‒ сказала она, ‒ прилетает вместо меня всякий год к церкви и благодарит за меня!» Солдаты ее схватили и, надругавшись, бросили ее тело в пруд. А на следующий год прилетела утка с утятами к церкви. И всякий год она прилетает и чего-то заботливо крячет. И опять улетит, и никто не знает, где она живет зиму. Охотники хотели ее убить, но только выстрелили и сами упали мертвые. Тоже пес на нее бросился, но только на три шага не дошел ‒ остановился и, какой злющий, проходу никому не даст, стал на задние лапы и перед уткой служит!
Этот завещанный верный прилет чудесной утки нынче был особенный. Память о Василии всплывала горячей надеждой. И чего-то еще больше ждут. А время не ждет, дни идут ‒ улетела утка с утятами, лето прошло, вот и осень, вечерами разжигайте камин ‒ на Николу будет ровно год, а всё по-старому: о Василии нет вестей.
‒ ‒ ‒
Под Николин день всем домом поехали в город. И благополучно вернулись от всенощной. Утром ездили на обедню. И после обедни ‒ крестный ход, потолкались на ярмарке и ‒ с Никольскими свистульками домой.
Николин день ‒ престольный праздник, всегда жди гостей. Готовили ужин. Дионисия отказалась: она не хочет праздновать: не ей, это пусть другие!
Гости приехали. И Агрику больших трудов было уговорить Дионисию сесть за стол ‒ «хоть для гостей».
К столу подали вино. И как будто оживились. Вспоминают. Агрик вспомнил о своем чуде: как чудом он спасся тогда, залаяв собакой. Рассказывают о новых чудесах.
Одна Дионисия молчит: ее не развлекли гости, напротив, все чудесные рассказы только ожесточают: почему-то со всеми чудеса и все выходят сухи из воды? и тогда все спаслись ‒ все соседи: и Шалэ, и Марте, и Мутоны?
«Но почему же не совершилось чуда ‒ и допустил в свой праздник надругаться над беззащитным ребенком ‒ ‒ ?»
223
А за рассказами о новых чудесах припомнились и старые, недавние. Кто-то упомянул Василия. И как только это имя сказалось громко, сразу замолчали.
И в тягчайшем молчании ‒ это неотступное «почему же?» это как золой в огонь всё затушит ‒ вдруг слышат: на дворе Дюк залаял.
И стало еще глуше ‒ точно вошел кто-то в комнату, и вот-вот, как тогда, «руки вверх!» ‒ все присмирели.
И опять Дюк залаял.
‒ ‒ ‒
Агрикъ поднялся из-за стола. Подошел к окну ‒ окно блестит: ничего не видать. Прижался лбом к стеклу ‒ холодное! А надо пойти взглянуть ‒ с чего-то собака лает? ‒ надо проверить. И пошел из комнаты.
И по лестнице вниз, и через стеклянную дверь ‒ во двор.
Посреди двора колодец. А кругом тесно деревья и летом цветы, теперь голые прутья. И от прутьев длинные тени к колодцу ‒ каменный белый колодец, такой белый. И у колодца на белом камне стоит ‒ ‒ на голове остророгая черная шапка, и весь он в черном ‒ не то это халатик, не то фартук, а в руке держит коктейль ‒ от месяца стаканчик, как зеленый листик ‒ ‒
«Ведь это ж Василий! ‒ Василий!» ‒ хочетъ позвать Агрик, а не слышит своего голоса, язык одеревенел, и ноги как не свои, не стронуться ему никак, а руки, как прутья, а сердца ‒ нет.
И Василий смотрит ‒ куда это он смотрит? И показалось Агрику: он силился голову нагнуть, вот и нагнул ‒ а петушка нет. Тутъ опять Дюк залаял. И за лаем резко прозвенело о камень ‒ это выпал стаканчик ‒ и зеленая струйка живой змейкой поползла по камню.
«Где я нахожусь?» ‒ спросил Василий и заплакал.
И голос его вывел Агрика: подошел Агрик к колодцу, взял его за руку и повел в дом.
__________________
И когда это маленькое существо в черном колпачке появилось с Агриком в комнате ‒ глазам не поверите! ‒ сами стены раздвинулись, и потолок улетел вверх; и ночь, а свет ‒ золотая синь на праздничный воскресный стол.
224
А рассказ Василия ‒ ‒ Василий рассказывал о Крите ‒ «какие на Крите елки растут, золотые яблоки!» и о сарацинах ‒ «сарацины не крокмитэны и никого не едят, а усы из кукурузы!», и какъ год служил у эмира ‒ «обер-глав-дотель!», и какие у него были серебряные рога ‒ «он теперь никого не боится!», и маленький авто, и аэроплан чурочки подымать, и как сегодня за ужином, когда он взял коктейль ‒
когда он держал стаканчик подать эмиру, мгновенный свет рефлектором ударил ему в глаза, и, легонько коснувшись, закрутило вот сюда в подгрудье, как заводят мотор, и он, как чурочка, поднялся на воздух; в глазах от света летели белые блестящие шарики, и он летел за ними, он летел быстрее и, нагнав, увидел, что это вовсе не шарики, а звезды; и когда он увидел звезды, испугался, не понимает, где он? ‒ и вдруг видит: сбоку из сини наклонился над ним, и он сразу узнал, это как в Соборе в окне, Николай-чудотворец. «Василий, домой я тебя отведу!» ‒ сказал он и взял его за руку, и по синей дорожке под звездами мягко и ровно, как по пляжу, пошли они: ‒ «я тебя не оставлю!» А дорожка всё уже, а звезды выше, вот и совсем пропали, и только зеленая одежда подымается к небу. И тут Дюк залаял ‒ ‒
Василий рассказывал, как когда-то свои страшные рогатые сны, теперь нестрашные, и каждое слово слышно было во всех уголках всеми ‒ все его сучки и пробки ‒ а как они соскучились: ведь целый год! и никто с ними слова не скажет! ‒ все морские духи и «ненужные» слушали, всякий на свой лад, и из каждого слова было им счастье ‒ такое это счастье: «домой вернулся!»
И в доме еще светлее: три солнца: одно восходило над морем греть камни и Агриков виноградник, другое ‒ вот сияет в черном колпачке! ‒ и третье чудесное из сини за этим солнцем.
225