ТРИ СЕРПА. МОСКОВСКИЕ ЛЮБИМЫЕ ЛЕГЕНДЫ. ТОМ I
Глаза
Из всех сербских королей, потомков Симеона Неманя, Стефан Урош Милутин самый мудрый, и только слава его внука царя Душана затмила память о деде.
Царем Золотой Орды после смерти Батыя сделался его брат Беркай. Поссорился Батый с Византией: из-за мамлюков ‒ половцев, застрявших в Египте: от их султана Бейбарса не пропускали послов через Константинополь в Орду. Беркай послал своего «темника» полководца Ногая войной на императора. Ногай победил греков, и Михаил Палеолог вынужден был заключить союз с Золотой Ордой.
У ногайцев руки чесались, и первому, кто ближе ‒ Сербии угрожала большая опасность. Сербия Милутина не Сербия его внука царя Душана, Ногаю стоило только пальцем пошевелить ‒ и крышка.
Король отправил послов к Ногаю. И сговорились: в самом деле, зачем разорять сербскую землю, когда рожон общий ‒ греки, и мир никогда не мешает. И такая пошла дружба у короля с Ногаем, своего сына королевича послал он ко двору Ногая в татарскую науку.
Ну, конечно, дело понятно, дружба дружбой и наука наукой, а жил королевич при Ногае как пленник. Только королевич этого не замечает: ему было что смотреть и слушать.
И много чему научился он ‒ всяким искусствам, а кроме того, хорошее знакомство: сколько русских, тоже и китайцы, да и гостей не переводится, со всех стран к Ногаю едут. И все старались говорить или по-русски или по-китайски, а кто не может, ну хоть по-татарски. Рассядутся чай пить и всякие истории рассказывают.
Королевич больше всего любил про чудесное ‒ и глаза у него такие, не позабудешь. И все королевича любили. Ногай ‒ это он любил говорить про себя, как когда-то Гуюк: «на небе Бог, на земле Ногай!» ‒ Ногай сам страх, а с королевичем был кроткий, а когда распалится, один королевич ‒ только взглянет, и отойдет от сердца: такие даются глаза человеку, их возжигает какой-нибудь очень высокий ангел.
И такое стало, что Ногаю с королевичем никогда не расстаться ‒ какой там заложник! самый первый при дворе, и вы-
242
ше его нет. И если Ногаю подарок, королевича не позабудьте! Королевич-то, может, и не заметит, а Ногай ничего не пропустит, от него ничего не скроешь ‒ недаром Менгу-Темир в роде царем его сделал; от Таврии до Дуная первый старейшина у великого хана. И вон Телебуге за одну такую оплошку всю жизнь помнил, ну а Тохта ‒ шаманский глаз ‒ этот сумел втереться: задарил королевича, а за ним все его и синие, и желтые ламы.
Рубрук, посол Людовика Святого, по дороге к великому хану Менке, заезжал к Ногаю. Рассказал чудесную историю с королем Людовиком, от самого короля слышал.
Когда возвращались из крестового похода, ночью неподалеку от Кипра поднялась буря. Опасность была так велика, ничего не оставалось, как только готовиться к смерти. Королева была в отчаянии, и сенешаль Жуанвиль предложил ей ‒ единственное спасение! ‒ дать обет паломничества в Варанжевиль к св. Николаю. Но королева не решилась на такое без согласия короля. Тогда Жуанвиль предложил пообещать чудотворцу серебряный корабль. Королева обещалась. И в ту же минуту ветер затих, и опасность миновала.
«Маленький серебряный корабль сделали в Париже, и всё было серебряное: и паруса, и мачты, и фигурки короля, королевы и всех детей».
Королевичу очень понравилось, что всё маленькое.
«И маленькие лодочки?»
«И маленькие бато, ‒ говорил Рубрук, и, поправляясь, по-русски, ‒ ботики».
Юсуп Дубаев, первый мастер при Ногае, смастерил королевичу серебряный караван ‒ везут на верблюдах, и чего только нету, каких только товаров, и всё серебряное, и шатер, а в шатре Ногай с королевичем чай пьют, и такой вот крохотный самоварчик ‒ скороходов нарочно на Волгу в Сарай посылали за матерьялами и инструментом.
«Это вам не ботики!»
И еще поразило королевича: рассказывал приезжий из Бретани и русский из Киева. Это когда при перенесении мощей Николая-чудотворца везли его по морю и разлилась благодать
243
по всему миру, два чуда: в Нанте чудесное исцеление бретонского принца Конана, а на Днепре русского мальчонку зацепило.
Отец Конана ‒ Алэн Фержан, второй герцог Бретани из дома Корнуаллиса, мать Эрменгарда, дочь Фулька, князя Анжуйского. Идти в аббатство в Анжу и посвятить себя и детей св. Николаю дали обет родители Конана. Только чудо могло спасти маленького принца.
«И когда над умирающим произнесено было имя св. Николая, погасшие "трехтысячелетние" глаза кельтского мальчика вдруг засветились, и он стал рассказывать про море: как он на берегу собирал ракушки и подошел к нему "эвэк", взял за руку и повел по волнам, и в лицо брызнула волна, и он увидел: отец, и мать, и брат».
А про Днепр такое ‒ и в то же время:
Мать переправлялась на лодке через Днепр, задремала, мальчишка у нее и бултыхнись в воду, и пошел ко дну. С тем и домой вернулась: потонул.
«А ночью видели: по воде шел старик на ту сторону к св. Софии, и к ногам его подняло со дна, нагнулся он, выловил мальчонку, взял себе на руки и понес. И вынес его на берег и к св. Софии, и там на полати (на хоры) под икону ‒ тепло там ‒ и положил: Ваня очнулся и ротиком, как плотвичка, воздух глотает».
А случившийся при разговоре новгородский посол Труфанов говорит:
«А у нас тоже, это Никола Мокрый, только у нас по-другому называется: явился он на Ильмень-озере на острове Липно, и водой с него исцелился Мстислав, сын Владимира Мономаха, образ поставили в Новгороде на дедовом Ярославовом дворе, и называют его не Мокрый, а Дворищенский или Липенский».
«Николины чудеса» сменились арабскими сказками: от Хулаги из Багдата приезжали послы, по-русски рассказывали. А арабские сказки ‒ китайскими чудесами: от Кубилая из Пекина ‒ китайские лисичьи «про лисицу».
Королевич из отрока вырос юношей. Неразлучно провожал Ногая, где-где не был ‒ и в Польше, и в Венгрии, и под Галичем ‒ и уж такое видел, но глаза его ‒ глаза его всё так же све-
244
тились, будто жизнь не коснулась его, впрочем, в жизни ‒ не то, что мы видим, а что в нас...
И вот случилось, что Тохта, по наущению Ногая, Телебугу прикончил, а потом и самого Ногая, правда, не своими руками ‒ русский убил! ‒ да ведь это всё равно, важно, чей почин. И стал Тохта царем Золотой орды, а королевич вернулся к отцу в Скоплье.
* *
*
Возвращение королевича отпраздновали свадьбой: женился он на болгарской царевне Феодоре, получил от отца Зетскую землю и стал там жить королем.
Чары ли его глаз, или тут Ногайский дух действовал ‒ поднялись бояре, хотят, чтобы не король Милутин, а королевич королем был над всей Сербией. И король испугался: он Ногая так не пугался! Пишет сыну в Зету: зовет его для объяснения, ‒ очень трогательно писал ему. Остерегали бояре, предупреждают, ‒ «или ты головы своей не жалеешь?» ‒ не поверил. Поверил и приехал в Скоплье.
Король плакал при встрече и в глаза ‒ в эти глаза ‒ целовал сына. А когда проходили они по улице, из свиты короля забежал вперед один из его ближних и шилом королевичу выколол глаза.
Королевич упал, и в глазах его покатилась волна, а зеленые молоньи ‒ воробьиная ночь ‒ резали мозг. И вдруг волна остановилась и молоньи погасли ‒ или это сердце остановилось? ‒ старик остановился, наклоняется над ним:
«Не бойся, ‒ говорит, ‒ твои глаза в моих руках».
И поднял руки ‒ и королевич видит ‒ из его ладоней глаза светятся.
Королевич лежал без памяти на камне около Никольской церкви. А когда очнулся, на глаза ему надели повязку и повели к отцу: теперь он не страшен! ‒ или и слепой еще страшен?
Море житейское не поддается никакому правописанию ‒ человек одержим страхом, и, чтобы устранить этот страх, ему ничего не страшно.
Король присудил его к ссылке, и с ним жену его и внука, будущего царя Душана, ‒ и это на верную гибель: король послал его к своему врагу в Константинополь.
245
* *
*
Андроник заключил сербского гостя в Пантократор. В этом монастыре Вседержителя и началась слепая жизнь королевича.
Не было больше на свете таких глаз, но свет, возженный каким-то высоким ангелом, человеку не погасить, этот чудесный свет светился из сердца. И Андроник, не такой человек, привязался к королевичу, и, бывало, вечерами придет в Пантократор и ‒ прямо в его келью и сидит ‒ ночь готов просидеть: очень любил слушать, как королевич рассказывает. А порассказать было что и о чем: Ногай, Телебуга, Тохта ‒ русские, китайцы, татары ‒ чудеса и сказки!
Пять лет прожил королевич в монастыре ‒ пленник тьмы, а свет его сердца разгорался: стал светом чуда, светом творчества, светом жизни.
Однажды, стоя за всенощной, он задремал и видит: старик ‒ и тихо ему, точно боится ‒ не напугать бы, или тайна:
«Степан, помнишь, что я тебе говорил?»
Королевич всмотрелся ‒ и не может признать:
«Не помню... я, дедушка, всё позабыл».
«Я говорил тебе о твоих глазах, ‒ и старик поднял руки, и из ладоней его засветились глаза, ‒ я их возвращаю тебе».
И руками так его обнял.
И это как от какого-то внезапного тепла королевич сразу очнулся и видит: лампады и много свечей.
Он рукой к глазам ‒ повязка сбилась ‒да он видит! Закрыл глаза ‒ и опять: и опять ‒ он видит!
Нет ничего прекраснее белого света ‒ только он теперь знает, как это страшно на белом свете! И не снял повязки, так и остался.
И когда король, незадолго до своей смерти, вернул его и простил, и сам у него просил простить: «лишил белого света!» ‒ королевич всё видел, а не снял повязки: «слепой».
246