погодинское
І
Первым владельцем Писмовника был Антон Ефимов Матюшонков, от Матюшонкова перешел Писмовник калужскому купцу Павлу Ларионову Золотореву, от Золоторева к Василию Алексеевичу Смирнову в дорогобужские Качаны, а от Василия Алексеевича к жене его Анне Осиповне, от Анны же Осиповны к Ивану Никитичу Соколову-Микитову в соседнее Кислово, а Иван Никитич передал своему племяннику, сыну Сергея Никитича, Ивану Сергеевичу Соколову-Микитову, Иван Сергеевич принес мне в Обезьянью великую и вольную палату.
Принес мне И. С. Соколов-Микитов Писмовник, да еще калужского теста ‒ «Высшего сорта калужское тесто М. М. Гаврилов в Калуге» ‒ четыре коробки: ананасное, лимонное, яблочное, шоколадное.
Очень я обрадовался Писмовнику, а калужскому тесту и того больше.
В детстве привозили нам с нижегородской ярмарки калужское тесто, и было оно тогда такое вкусное, думал я тогда, вот большим буду, будут у меня деньги, накуплю я себе этого теста ‒ тысячу коробок и буду есть его не по столечку, а сразу коробками. Вырос и деньги бывали, все покупал, только не тесто. А память сохранил на всю жизнь. Годами случалось не помянешь и вдруг вспомнишь: достать бы калужского теста! А где достать? В Калугу ехать? И куда только не носил Бог, а Калуга все мимо. И вдруг на столе калужское тесто ‒ четыре коробки: ананасное, лимонное, яблочное, шоколадное.
Повертел я Писмовник, поставил на полку, и за тесто. Ну, и вы догадываетесь, что произошло?
Калужским тестом угощали мы всех гостей наших, шоколадную коробку в один присест съел Слон Слонович (Юрий Верховский), лимонную послал я Гарольду Васильевичу Вильямсу на удивление ‒ англичанин! Все ели тесто, и помню, долго оно у нас не переводилось, так в начале следующего месяца еще несколько вечеров доедал остатки И. С. Соколов-Микитов.
100
А ведь какое оно было тогда вкусное! Сколько я мечтал о нем ‒ мне хотелось его гораздо больше, чем даже самого калинового теста: наша старая московская кухарка Марья Тихоновна делала такое тесто из калины, ‒ вот как хотелось! И верите ли, и столечко я не съел его, я только попробовал и сейчас же коробку прочь.
Я занялся Писмовником.
«Книга Писмовникъ, а въ ней наука россійскаго языка съ семью присовокупленіями разныхъ учебныхъ и полезно-забавныхъ вещесловій. Новое изданіе просмотрѣнное, поправленное и умноженное. Цѣна неодѣтой пятнадцать гривенъ. Въ градѣ святаго Петра. Въ книгопечатнѣ морскаго общества благородныхъ юношей. 1777 года».
Переехали мы от Хренова к Аренду и Писмовник с нами, потом с Песочной на остров к Семенову-Тянь-Шанскому и Писмовник с нами.
О калужском тесте я больше не вспоминаю, а Писмовник всякий день перед глазами. Придет любитель книжный, я ему этот Писмовник! Такие на Руси есть и всегда будут и никаким указом и декретом не выведешь и уравнением не изведешь, а если уж вот куда дойдет, поступят, как поступил московский Д. В. Ульянинский, книжник-библиофил: да, собственными руками сделают гроб для своих сокровищ, заколотят гроб гвоздями, и прощайте, все равно, конец, под поезд ли, в прорубь, один конец. Придет И. А. Рязановский, А. М. Коноплянцев, Я. П. Гребенщиков, петербургские книгочии, раскрою Писмовник.
Вот посмотрите, по листам протянулась подпись первого владельца ‒ написано крепко, рука, как кость:
«Сия ‒ книга ‒ Анто-на ‒ Ефи-мова ‒ сына ‒ Матю-шон- кова ‒ 1796 ‒ года ‒ іюля ‒ 10 ‒ дня».
А вот на зеленоватой бумажной обложке второй владелец оставил по себе память ‒ щегольнул латыницей:
Sei pismovniq
Qalousqago Qoupca
Раѵіа Larionova
Zolotareva
сей писмовникъ калускаго купца Павла Ларіонова Золоторева
101
И дальше столбикомъ для веры и крепости стих голиардовъ:
Hic liber meus
Testis est Deus
Hoc nomen erit
Quisque eum quaerit
Paulus natus
Zolotarev vokatus*
Сія книга моя. Свидѣтель Богъ. Имя сіе будетъ. Кто ни найдетъ. Рожденный Павелъ. По прозвищу Золоторевъ.
Ни Матюшонкова, ни Золотарева я не знаю и ничего о них сказать не могу, и кто такой Иван Васильевич, имя которого выведено сбоку на титульном листе рукой Золотарева ‒ «Государь мой Іванъ Василичъ» я не знаю. А про В. А. Смирнова ‒ третьего владельца и о Соколовых-Микитовых могу.
* Сия книга ‒ моя / Свидетель есть Бог / Для всякого, кто спросит / Имя сие будет / Урожденный Павел / По прозвищу Золотарев (лат. ‒ Пер. изд.).
II
Василий Алексеевич Смирнов ‒ пьяница, да не простой человек. Василий Алексеевич книгу любил. Дела делами, дела ‒ для жизни, а книга ‒ для души, заветное, чем жив человек.
У русского человека так: или полное небрежение ‒ случалось мне и среди «образованных» людей, сколько ни шарь, не сыщешь в доме и завалящей книжки, или уж книжное почитание ‒ страсть, и там, где не думаешь и не ждешь.
После смерти Василия Алексеевича книг осталось полный закром ‒ так в закроме и лежали. Нынче в смуту порастащили.
На столе у Василия Алексеевича панорама стояла со стеклом: виды всякие городов иностранных, Лондон. И большой том ‒ «сто русских литераторов». Василий Алексеевич хотел все знать и особенно, как в чужих краях, что делается и чем живут, русские же писатели были для него, как библия, ‒ кит и гордость и надежда.
Большой хлебосол, крепкослов и прибаутчик, умел Василий Алексеевич и подковырнуть и вывернуть. Качановскую барышню, любительницу писать письма, прозвал ящерицей:
‒ Ящерица, упоенная чернилами.
102
Подвыпив, Василий Алексеевич обыкновенно приговаривал, выражая свое полное презрение роду человеческому, низменную природу которого постиг из дел и дум, и по себе и по другим:
‒ Коза бела, коза сера, дух один. Изворотливый в делах житейских, ‒ а как же иначе? ‒ Василий Алексеевич в главном своем не знал никакой середки. Вернется из города, привезет Анне Осиповне подарков, не понравится ей.
‒ Ну, душечка, не надо! ‒ пойдет на скотный, развалит добро и затопчет ногами.
Не робкий, кажется, ничем не запугаешь: ни зверь, ни разбойник Василию Алексеевичу не страшен, ‒ а вот, подите-ж, до самой смерти цыган боялся.
Заслышит, что цыгане к Качанам подбираются, и такое охватит его беспокойство, прицепит к сапогу старую французскую бренчатую шпору, да со шпорой, как кур, на двор.
‒ Касьян, ‒ кричит, ‒ заряди пушку: цыгане идут.
Касьян, он у него и лесник, и сторож, первый человек ‒ приказчик.
‒ Пули нет, ‒ скажет, бывало, Касьян: знает, все равно, этот народ ничем, и громом, не отпугнешь.
‒ Ну, заряди картошкой!
И качановская старая пушка, память Отечественной войны, заряжалась картошкой и начинала палить ко всеобщему удовольствию, а Василий Алексеевич понемногу успокаивался.
Василий Алексеевич помер в начале 80-х годов. Качаны и вся казна книжная и вещевая остались на руках Анны Осиповны.
Анна Осиповна женщина замечательная: одарил ее Бог умом хозяйственным, не лишил и благодати ‒ еще при жизни, видела она жизнь то-светную, ходила по мытарствам, такой сон ей приснился.
У Анны Осиповны сын мальчик умер ‒ сахаром подавился. Осталась дочь Марья Васильевна.
Анна Осиповна жила в Качанах, а Марья Васильевна по соседству в Храмцах ельнинских. Марья Васильевна по первому мужу Орлова. Во второй раз вышла за доктора, лечившего ее покойного мужа, за Ивана Григорьевича Щеголева.
Много наделал Иван Григорьевич беды, погубил Храмцы, подбирался и к Качанам ‒ и Писмовнику грозила большая опасность, да Бог сохранил.
103
Иван Григорьевич ‒ великий плут: носил при себе два кошелька ‒ в одном у него деньги, а в другом ничего не было, пустой. Попросит кто взаймы, он тебе этот пустой:
‒ С удовольствием бы, да сами видите. Великий плут ‒ старуху Анну Осиповну надувал.
Прикинется тихоней:
‒ Мамаша, мамаша! ‒ ручку целует.
И уж если сама Анна Осиповна попадалась плуту на удочку, что и говорить про Марью Васильевну. Марья Васильевна женщина кроткая, болезненная, за всю свою жизнь ни разу по железной дороге не ездившая, домоседка, а тому это и на руку. Заложил он Храмцы, перезаложил, все шито-крыто, никому и в голову не приходило. А померла Марья Васильевна, и оказалось ‒ нет Храмцов.
Жаловался Иван Григорьевич, будто какая-то кишка у него болела. И нарисует, бывало, кишку эту с отростком древовидным, а тут, как и кишки никакой ни бывало, ни отростка, ‒ насмеялся и в не быль: ищи-свищи!
Иван Никитич Соколов-Микитов в большой был дружбе с Марьей Васильевной. Марья Васильевна двоюродная сестра ему. И со старухой теткой Анной Осиповной. Анна Осиповна сестра матери Ивана Никитича. И чего ни делал Иван Никитич, а спасти Храмцы не мог, ‒ ни за что пропали.
По смерти Анны Осиповны достался Писмовник Ивану Никитичу, ‒ из Смирновских Качанов попал в Кислово Соколовское или, как говорит народ, в микитовское.
III
Въ начале бѣ дьячекъ.
Как и что, никто не помнит, помнят, одно, пахотник в лаптях, ‒ Иван Егорыч.
От дьячка пошел дьякон Никита ‒ щекинской церкви дьякон Никита! ‒ а по Никите и все потомство его: Митрофан, Иван с сестрой близнецы, Сергей и Петр ‒ все микитовы, а Иван, внук дьякона, сын Сергея Никитича, ‒ микитенок.
Решительный был дьякон и бесповоротный, голова ‒ к дьякону Никите в Щекино всякие купцы приезжали: дьякон Никита все мог рассказать. Дьякон семерых попов из прихода выжил: позовет пономаря, а прошение составлено, подписывай!
104
Память о дьяконе Никите до сей поры жива.
У дьякона приятель пономарь Понамарев. Идет как-то по плотине пономарь с мужиком, пьяный, показывает мужику на Сергея Никитича:
‒ Дьякон был хитер, а этот еще хитрей!
И точно, большой хитрец был дьякон Никита.
Дьякон Никита верхом на щуке ездил!
По весне, как всякий знает, щуки ходят ‒ около берега трутся. Пошел дьякон в баню, вымылся, выпарился, да с полка на бережок окатиться, глядь, щука ‒ сроду не видал такой: пуда три! Дьякон домой за ружьем, да назад к берегу ‒ бац! Да сам на щуку, зажабрил, а щука его в воду. С версту протащила под водой ‒ да от дьякона никак не уйти! ‒ вынесла на берег и покорилась.
Старший сын дьякона Митрофан в священники вышел в Сырокоренские Липки. Дьяконица померла. Иванъ, Сергей да Петр остались маленькими. Петр был любимый сын, а Иван да Сергей так. Ласки не видели, буками росли.
Скотник Иван сказки рассказывал ‒ навек не забыть Ивановы сказки. Приходила слепая старуха Дуняша.
‒ Подойди, Сережа! ‒ покличет слепая. Подойдет ‒ она ему как мать родная ‒ погладит его старуха.
‒ Подрос, подрос! ‒ скажет, погладит. Навек не забыть старуху. И до сей поры Ивану Дуняшину Сергей Никитич луг отводит. Старая хлеб-соль не забывается.
Учился Сергей Никитич в Дорогобужском городском училище. Славился рисованием, нарисовал Луку евангелиста и вышел в учителя. Назначили его в село за 25 руб. в месяц: 15 руб. казенных, 10 руб. от помещика. А было по соседству училище ‒ два учителя. Познакомился с ними Сергей Никитич и раздумался.
«Какой же, ‒ думает, ‒ я учитель? Вотъ эти ‒ учителя!» ‒ и решил в солдаты...
Служил он в Измайловском полку в Петербурге. Заболел на службе, отпустили домой. Поступил к Коншину, сначала в Щекине, потом перевелся в Асики калужские, а из Асиков от Коншина в Кислово переехал хозяйствовать. Больше всего Сергей Никитич лес любит, и в беду нашу смутную ему снится его любимый разоренный лес: ходит он по лесу, песни поет.
105
Женился Сергей Никитич на Марье Ивановне. Марья Ивановна ‒ калужская.
Отец Марьи Ивановны из финнов, со стороны отцовской, мать русская. При крепостном праве выменяли его ‒ был он первый собашник у барина. В их избе всегда полно псарей. И когда время было родить, мать уходила в теплый собашник ‒ в собачий хлев. Отец варил конину для собак. Первая память: собачий двор ‒ конские кости.
Няньчил Марью Ивановну псарь Антип, ‒ навек не забыть Антиповы песни. Да еще в поминанье записана старушка Александра: любила ее Марья Ивановна ‒ отца и матери не надо. До сих пор хранится у Марьи Ивановны полотенце ‒ память от старухи, в сундуке спрятано ‒ никому не вынимает.
Барин полюбил отца за его честность и сделал его из псарей старостой. Отец называл барина болярин. Умирая, барин хотел ему отказать все свое состояние ‒ бездетный был, холостой, а случилось, приехал в соседнее Бабынино поп новый, пошел Иван Васильевич в церковь. Барин посылает за ним, а ему надо попа послушать. И прослушал ‒ потерял Матюково: кто-то из родственников подвернулся, и подписал умирающий завещание на другого.
Каждый псарь был над матерью хозяин, она должна была готовить на двадцать псарей. Ушатами носили корм собакам. И детей было много: один ребенок на руках, другой за руку держится, третий за подол. Жизнь тяжелая. Как-то попеняла она в досаде Богу:
‒ У других умирают, а у меня их вот сколько!
И Бог наказал: в одну неделю четверо умерло.
Марья Ивановна девочкой ходила в зипуне и холщовой рубахе, а сарафан холщовый стала надевать, когда уже подросла.
Из Хвалова переехала Марья Ивановна в Асики, а из Асиков в Кислово, тут и остались век вековать с Сергеем Никитичем. А с ними и Иван Никитич.
IV
Иван Никитич мальчиком поступил к генеральше Болотовской на 8 руб. жалованья в контору. Служба его была в двух имениях в Гнездилове и в Арнишицах.
106
Сын Михаила Петровича Погодина Иван Михайлович женат был на княжне Оболенской, внучке Бологовской. Последние годы своей жизни ‒ начало семидесятых годов ‒ Михаил Петрович проводил в Гнездилове.
Как приедет, бывало, Михаил Петрович в Гнездилово, сейчас же к Ивану Никитичу.
Брат ты мой, я к тебе в гости приехал, дичинкой угости.
Иван Никитич в ту пору много охотился.
Гулял Михаил Петрович рано по утрам ‒ нахрамывал: лошади его когда-то растрепали. Ходил с костылем толстым.
Как-то бежит от лесу, запыхался. Брат ты мой, волка встретил!
А Иван Никитич смеется: эка, невидан, волка! Ты привык тут со зверями жить, тебе не страшно! и не может никак дух перевести: очень напугался.
В церковь любил ходить Михаил Петрович. Становился в стороне около выхода. Загуторят бабы, он по голове костылем:
‒ Молчи.
Примолкнешь, даже и нужно что, не скажешь.
А раз сунулся поп ему вперед крест дать.
‒ Не мне давай, их учи! ‒ и не захотел приложиться, пока черед не дошел.
Суровый был, щетинистый, что бровь: побаивались старики, и родной его сын не отставал от других.
Гуляет раз Михаил Петрович в саду по аллее. Навстречу Иван Никитич, ну и сейчас же в сторону, боялся, не помешать бы, а Михаил Петрович заметил и тоже ‒ дорогу загораживает. И столкнулись.
‒ Вот ты стал и я стал, а дело кто будет делать? ‒ и пошел, только костыль стучит.
Нередко при встречах вдруг остановит:
‒ Что же, у тебя карандаш есть?
Мысль, верно, в голову приходила, записать хотел, а карандаш забывал.
На слово скупой, на людях Михаил Петрович пустого слова не вымолвит, молчит, а потом такое скажет, ошпарит всех. Любил музыку слушать и очень был доволен, когда в Гнездилово приезжал скрипач Лесли Николай Павлович, на скрипке играл.
107
Но чем можно было навсегда расположить Михаила Петровича, это стариной. Иван Никитич нашел в Гнездиловской библиотеке рукопись, да не простую рукопись, на пергаменте, и, конечно, Михаилу Петровичу. И уж рад это был старик, не знал, как и благодарить, и подарил за этот дар книгу свою: «Простая речь о мудреных вещах» с собственноручной надписью.
В Гнездилове писал Михаил Петрович историю Петра Великого. Иван Никитич в окно видел: завалится в большое кресло и все рукой ото лба по голове волосы ершит. Работал целый день, только прогуляться выйдет. Историю эту так ему и не пришлось окончить.
Когда в духе, спросит, бывало, Ивана Никитича: ‒ Как, брат, тебя медведи турнули, расскажи! И в который раз начинал Иван Никитич свою медвежью повесть, а старик всегда слушает, и так, будто впервые.
‒ Говорю как-то солдату Константину, ‒ рассказывал Иван Никитич, ‒ пойдем, медведи в Баскакове на овсы выходят, все поле изъелозили! ‒ Поехали. Прихватили мужика Андрея, да еще Степана. Константин стал в ельничке и Степан с ним. А я с Андреем на пол ‒ камень да елочка. Андрей говорит: «К черту ружье, я топором!» Ладно, думаю, топором, так топором. А посидели час, другой, стало померкать. «Что стоит медведь?» спрашивает Андрей. «А три рубля!» шучу. «Ну, говорит, не стоит и караулить». А сам ‒ какой уж там топор! Совсем смерилось. Слышу в лесу трещит. Андрей шепчет: «Идет!» «Тише, говорю, молчи!» Медведи близко. Слышно, как сморгают овес зубами. Андрей как заколотился ‒ у него в глотке: ка-ка-ка! ‒ брешет в глотке. Я его к земле: «Накройся!» Гляжу через елочку: стоит махина ‒ саженный. Приподнялся: а там еще три ‒ вместо одного четыре. Тут и я присел: с таким товарищем плохо. «Андрей, шепчу, давай отойдем!» Стали отходить. А медведи зачуяли и прямо на Константина. А Степан под елкой храпит! Медведи и услыхали. Тут Константин из своего ружья как хряпнет, ‒ и медведи врозь и сам кверх ногами. Такое ружье у него было французское: ствол отсюда и досюда, а пороху пуд. Спросишь, бывало, Андрея: «Пойдем, Андрей, медведей караулить!» «Да будь они, скажет, прокляты, и детям закажу и внукам».
108
Кроме этой медвежьей повести любил еще Михаил Петрович рассказ о Егорыче.
В Гнездилово к Болотовской наезжал погостить старый кавалерийский офицер Василий Егорыч Булычёв, большой бедняк.
‒ Что ж, братец, ‒ подмигнет Ивану Никитичу, ‒ овсеца-то лошадям. Никому не говори.
Умора смотреть: плешь большая и кок закручен. И когда подвивал, весь, бывало, сажей выпачкается.
Как-то играли в карты. А он ‒ деньжонок не было ‒ не играл, около семенит, засматривает. Богач Барышников Александр Иванович говорит:
‒ Играй!
‒ Денег нет.
Дали Егорычу денег.
Наиграл Егорыч целую кучу, да потихоньку за дверь, да к кучеру:
‒ Запрягай.
Хватился Барышников: ‒ Догнать с. с-а!
Догнали. Привезли.
‒ Ты, что ж, черт старый, уезжать!
Рассердился Барышников, посадил беднягу в баню, велел баню соломой обложить.
‒ Зажигай!
Такого натерпелся Егорыч, и с той поры хоть золотом осыпь, не засадишь за карты.
Попал как-то Иван Никитич в Москву к Михаилу Петровичу на Девичье поле. Показывал ему Михаил Петрович древлехранилище свое, сюртук Пушкина ‒ сюртук висел в тумбочке, а на тумбочке стоял бюст Пушкина. Жилетку Гоголя показывал ‒ крапинками замусленная.
Не хотел Михаил Петрович отпускать гостя, сам и кофеем поил.
109
V
Иванъ Никитич († 1919) на всю жизнь сохранил память о Погодине. Ни щетинистого старика, ни его древлехранилища нельзя было забыть. Глазами Погодина смотрел Иван Никитич на книгу. И старый Писмовник не мог не попасть в его руки.
Иван Никитич передал Писмовник племяннику своему Ивану Сергеевичу ‒ писателю Соколову-Микитову. И не прогадал: любит Иван Сергеевич и книгу, и слово, и самому ему дал Бог талант своего слова ‒ дремучих дорогобужских лесов князь обезьяний.
У меня же Писмовник в моей книжнице на верхней полке всегда перед глазами, а караулит его заяц.
1918 г.
110