Нарва
запечатленное
Жарким летом, когда пахло пылью и старыми кожами, я проходил по костромскому Гостинному двору, облитый солнечным пригревом. На сухих горячих ларях разбросаны были разные пустяки и между ними старинные книги, картины, обрывки бумаг.
Около лавки Ивана Леонтьевича Лапина невольно остановился: тут было и прохладно, и довольно темно.
Хороша лавка у Ивана Леонтьевича! У любителя старины глаза разбегутся. И среди пустяков так много ценных хороших вещей, диву даешься, откуда что взялось.
Знает цену Иван Леонтьевич ‒ рыжая бородка клином! ‒ не проценит он свои сокровища. Особенно любит запрашивать с приезжих, с петербургской косточки, потому они шах-мах любят, все так скоро-наскоро: купил, разглядел, покинул. Не то, что коренной костромич ‒ тот тридцать раз около рукописей пройдет, левым глазом взглянет, а правым виду не подаст, заторгует что другое, а потом уж к вожделенной рукописи присунется.
37
Привелось и мне у Ивана Леонтьевича покупку сделать: серая тетрадка без начала и конца петровского времени.
Задорожился было Иван Леонтьевич, да видит, никто тетрадку не покупает, никому она не нужна, решил, что это учебник и смилостивился, продал.
И повез я ее на холодную Неву.
Облюбовал там до последней буковки.
Сошлись любители книжные, смотрели ‒ и так смотрели, и на свет смотрели, трогали.
78 уцелевших листов, ‒ тетрадь порядочная ‒ с нарвского разгрома (1700 г.) и до взятия Выборга (1711 г.). И никакой учебник ‒ год за годом, месяц за месяцем, день за днем с подробным описанием событий и деяний петровых «война шветцкая».
Вот какая находка мне в руки попала ‒ помяну Кострому Костромушку, Ивана Леонтьевича Лапина да кума его князя обезьяньего Ивана Александровича Рязановского, приютившего меня в царевском своем древлехранилище.
* * *
В первый раз взял я с полки петровскую мою тетрадь, когда по злому ли наущению либо от простоты нашей Санктпетербург <так! ‒ Ред.> обернули в Петроград. Очень меня тогда за сердце взяло: город святого Петра ‒ Санктпетербург ‒ и вдруг какой-то Петроград!
С тех пор много воды утекло.
Война вспорола каменный мешок, в котором сидючи простецы наши валяли простецкую свою жизнь, храня исконный завет:
‒ здорово живешь
‒ обознался
‒ наплевать
Тут я опять петровскую тетрадку достал.
Горько и досадно мне стало на простоту нашу погубительную.
38
И если в первый раз я только глазами по тетради прошел, теперь я сел ее переписывать.
Духом Петровым дышит всякая буковка, а всякий завиток виноградный и усик хмелевой надстрочныйволен, могуч и крепок.
Потому и затеи его не летели по ветру и дело его было крепко.
А дело его ‒ Россия.
Вы понимаете, что такое по тому времени велеть с церквей колокола снимать да из колоколов пушки лить? Да, ведь, это все равно, что по-теперешнему, ну, обратить бы церкви в арсенал.
Колокола сняли, пушки вылили ‒ послушали.
А послушали и за страх и по вере.
А поверили, потому что почуяли.
А почуяли ‒ Петра, дело его.
А дело его ‒ Россия.
Несчастье наше тогда под Нарвою не было бедой для России, и не гнев это был Божий, а милость.
И это видел Петр.
Много в нас, русских, подлого духа ‒ лени невообразимой, воровства и какого-то самодовольного ломанья. Надо, чтобы всхлестнуло тебя хорошенько, чтоб ты очнулся от своей дури дурацкой, рожу свою поправил, да за ум взялся.
Бич немецкий хлестнул по России, а Петр поднял дубинку на лежня ‒ тишайшую Русь.
И не бессильное, худосочное, неуверенное с - м о г у зазвучало в слове Петра, а могучее его м о г у.
*
изъ петровской тетради
против котораго его королевскаго ответу, просили паки, хотя б одни полковые пушки велел отдать. Против чего сказал последнее и обещал отдать ис полковых пушекъ толко 6, однако ж после и тех не отдали и послали всю артиллерию в Нарву.
39
Въ 20 день по утру по учиненному договору наши оставшие начали отступать, и наперед пошла дивизия генерала Головина, в которой и оба полка гварди, которая и перешла без всякаго противления. Но когда Вендова дивизия пошла, тогда неприятель не токмо у них ружъе и знамена стал отнимать, но и платье и прочее с них грабить стал.
А на другой день к генералом россиіским прислал корол своего генерала-адютанта Лагаркрона с шивадроном ковалериі, и велел их арестовать и отвесть в Нарву х каменданту Горну под арест, которыя хотя просили короля, чего-для тот пароль не содержан, однако причли им в притчину то, что для чего комисары нашей казны увезли, о которой прежде при разговорах и сами они не упоминали.
И тако шведы над нашим войскомъ викторию получили, что есть беспорочно надлежитъ разуметь, над каким войском оную учинили, ибо толко один старой полкъ был Лаѳертовой, которой пред темъ назывался Шепелева, два полка гварди толко были на двух атаках, у Азова, а полевых боев, а наипаче с регулярными войски никогда не дали, протчие ж полки кромѣ некоторых полковниковъ, какъ аѳицеры, такъ и рядовые, самые были рекруты, как выше помянуто, к тому ж за поздым временем великой голод был, понеже за великими грязми правианту провозить было невозможно. И единым словом сказат, все то дело яко младенческое играние было, а искуства, ниже виду, то какое удивление такому старому обученному и практикованному воину над такими неискусными сыскать викторию! Правда, сия победа в то время зело была печальна, чувственна, и яко отчаянна всякие впред надежды, и за велики гневъ Божи причитали, но ныне, когда о том подумать, во истинну не гнев, но милость Божию и исповедать долженствуем. Ибо ежели нам тогда над шведами виктория досталас, будучи в таком неискустве во всех делах, как воинских, так и политических, то в какую беду после нас оное щастие принудить могло, которое оных же шведов уже дивно во всем обученных и славных въ Европѣ, которых называли ѳранцузы бичем немецким, под Полтавою так жестоко низринулась, что всю их махину низ сверху обратила.
Когда сие нещастие или лутше сказать великое щастие получили, тогда неволя леность отгнала и къ трудолюбию иску-
40
ству день и ночь принудило, с которым опасением и искуством как часъ от часу сия война ведена, то ясно будет и в следуемой посемъ истории.
1918 г.
41