клейменое
I
Безмятежно живет в посаде Большие Соли отец Андрей. И домик у него хороший, и семья удалась. И достаток кое-какой есть, слава Богу. У самого протоиерея часы томпаковые, а отцу Андрею помещик Алымов, что живет в усадьбе под самыми Солями, подарил настоящие золотые из Женевы ‒ Блондель-и-Мели, чтобы службу вовремя отправлять. А то жаловался отец Андрей, что часов у него нет: по петуху да по звездам время считает.
Важно ходит по своему дому батюшка, посматривая поверх очков близорукими глазами. Розовеет на солнце плешь, серебрится борода, толстая красная губа висит из-под усов.
«Слава Богу, третий сын уж пристроился. Дочь замуж выдана. Скоро можно на покой. Выдать только младшую Лизавету, да и с Богом. А женихи будутъ!»
Легко и томительно на сердце; щемит:
«Маленькую рюмочку настойки!»
‒ Сердцещемительно! ‒ говорит отец Андрей, опрокинув рюмку.
Обойдя кругом свой письменный стол с ящиком для бумаг и письменными принадлежностями, отец Андрей остановил глаза на своих печатях.
93
Две печати у отца Андрея.
Одна печать, как у всех духовных: со святым престолом и пылающим сердцем, а на престоле крест и евангелие и надпись кругом:
Кн. 1, Мак. гл. 12, ст. 18.
‒ И нынѣ добрѣ сотворите отвѣщевающе намъ на сія.
Печать просто на железе вырезана. А рядом на тоненькой сердоликовой ножке стоить другая печать, и судьба ее другая. Самая печать серебряная ‒
вверху ЛЕВ отдыхающий,
а подо львом две готические литеры:
А. Р.
И сие нужно толковать вразумительно:
‒ А н д р е й о т ъ Л ь в а п р о и з о ш е л д ь я к о н а ‒
Вот почему вверху и лев. А так как отец Андрей нисходящий, то и литеры не над львом, а под львом.
И вспоминается отцу Андрею, как случайно купил он у прасола сердоликовый столбик, как потом торговался в Ярославле с серебряником Хольстениусом за серебро ‒ и как осуществился наконец его замысел.
«Хорошая печатка, а после моей смерти перейдет к сыну Александру. Литеры подходят. Хитро задумано. А Лев родоначальник и ему».
Отец Андрей запахнул подрясник, прошел в столовую.
Там, к кипящему самовару, собрались домочадцы: иерейша ‒ свирепого вида с преждевременно увядшим лицом; сонная, зевающая, круглолицая дочь ‒ розощекая поповна Лиза, заспавшаяся до полдня.
«Не будите ее, это будущая попадья!» ‒ говаривал отец Андрей снохе, жене старшего сына Александра, Любови Ивановне, когда та, вставая в шесть, тормошила золовку.
II
Живет отец Андрей по старому завету: в доме глава он и только он, все же остальные, аки рыбы безгласные. И чаю без него никому не пить.
94
И когда еще в девицах жила в доме старшая дочь Лидия, так она, рано вставая и взяв потихоньку чашку горячего чаю, при возгласе: «Батюшка идет!» ‒ не раз совала недопитую чашку в карман ситцевого платья: обжечься ‒ ничего, только бы не узнал отец о нарушении его воли.
‒ Да, благодушен отец иерей, не то, что благодушен, можно сказать, мягок, аки воск пчельный, но для врагов он лев рыкающий! ‒ выразился как-то пономарь Гаврилыч.
И точно, недаром лев изображен на серебряной иерейской печати.
И как рассердится, бывало, на Гаврилыча за посошок ‒ любил пономарь выпить и не один, не три, а тридцать и три посошка на дорогу, ну, язык себе и отшибал! ‒ воздвигнет отец Андрей свою пирамидальную главу, сверкнет румяной лысиной, тряхнет рыжими с проседью волосами, ‒ сущая львиная грива! ‒ и пойдет и пойдет. И по писанию и без писания ‒ своими отеческими усты.
В семье, там дрожание и трепет.
Он один ‒ и голова, и глас.
Все помнят, как согрубил ему старший сын Александр: наперекор светлым мечтаниям отца Андрея о преуспеянии сына на духовной стезе ответил отказом.
‒ Безумный! разве отец пожелает худа сыну? Нет, вся жизнь отца в детях, все заботы.
Хорошо учился Александр в костромской семинарии: первый первым студентом кончил курс. Впереди московская академия и казенный кошт, дальше пострижение и архимандрит. А там архиерей ‒ голова кружится.
А он:
‒ Хочу в университет.
«И на кой дьявол, прости Господи, рядом в Ярославле завели Демидовский камеральный лицей!» И воспрянул седой иерей:
‒ Не послушаешь, будь же от меня проклят! Иди от меня прочь, ступай своей дорогой, которая приведет тебя к дьяволу ‒ отцу лжи!
Ушел, исчез Александр, ‒ гордость и радость.
Прилегли, примолкли два следующие сына ‒ Михаил да Василий. Да эти уж совсем не то. А последний, Валериан, так и совсем незадачник.
95
Вначале Валериан было радовал сердце отца могучим видом и крепью.
«Ну, этот, хоть не учась, а протодиаконом будет!» ‒ думал отец Андрей.
Да нашла коса на камень: у великана, лентяя и бездельника оказался пискливый мышиный голос. Как судьба-то смеется! Какой уж там протодиакон!
И с тоской смотрел отец Андрей, как беспутный Валерка босиком жарил по крапиве.
За великовозрастие и полную неуспешность был уволен из третьего класса духовного училища Василий, затем, из первого класса семинарии ‒ Михаил, а Валериан дальше инфимы не пошел.
Старший взбунтовался, а младшие не удались.
III
Проклял отец Андрей старшего сына, и с проклятием все пошло прахом. И уж львовая серебряная печать не приносила его душе умирение, не располагала и настойка, напротив, с каждой рюмкой переполняла горечью сердце, и сердце, ожесточаясь, выкрикивало проклятия ‒ никому ‒ судьбе проклятой.
Старанием отца Андрея пристроился Михаил в казенной палате регистратором, а Василия взял к себе архимандрит Игнатий, настоятель Николо-Бабаевскаго монастыря.
Архимандрит, потом епископ Игнатий, был замечательной жизни: инженер при Николае Павловиче, вдохновенный монах-аскет, умен, красноречив и даровит.
Молодой Василий сразу очутился в компании челяди, окружавшей уже дряхлого архимандрита. Среди всей этой бесполезной монастырской дворни была своя жизнь, свои интересы, чуждые монашеским побуждениям. Тут было и веселье, была и выпивка. Добродушный старец ничего этого не знал и даже представить себе не мог, что творится в монастыре.
Бойкий подросток, ленивый и мечтательный, надломленный с детства фантазер, любил красно говорить. И умел говорить. Фантазия его была неудержима. И доживая свои последние дни в Петербурге ‒ в Петербурге после монастыря служил он в главном почтамте ‒ едва живой, с чахоточным хрипом рассказывал сыну Володе удивительные сказки.
96
Безрадостна была его жизнь. Жена у корыта в убогой комнатенке в Чекушах ‒ Чекуши около Шкиперского протока у нас на Васильевском острове ‒ сам на дощатой кровати: левый бок болит невыносимо, рука тянется к рюмке. А сказки вьются, и одна другой огненней застилают от глаз сырые, клопиные обои.
Опять брат Александр прислал гневное письмо: пишет, что не будеть присылать денег, не желает содержать пьяниц.
IV
Жесток и тяжел Александр.
В отца Андрея пошел, в батюшку. Нет, хуже. Тот хоть семитравника выпьет, смягчится, а этот ‒ гроза ходячая, как говаривал про него диакон Димитрий Горитский, муж старшей сестры Лидии.
А судьба Александра тоже не милостивая.
Вот она какая печать львовая!
Выгнанный отцом, маялся Александр в Демидовском лицее. Учился хорошо, но из страха с голоду помереть, вышел, не кончив последнего курса, и поступил в Уголовную палату писцом. Усидчивость же, здоровье и плебейская гордость сломали все: через три года он был назначен без всякой протекции стряпчим за деловитость и честность в костромской Солигалич. А из Солигалича переманили его в акцизное ведомство, и пошел он по чиновной дороге ровными и твердыми шагами.
Требовательный к себе, Александр Андреевич был жесток ко всем окружающим. Рука его жестоко давила подчиненных. Жалости он не знал ‒ никому никакого снисхождения. Всех давил он одинаково, давил и единственного сына. Ласка и нежность были не сродны суровой и жестокой его душе. Единственно питал он слабость к смелости, твердости и трудолюбию, а все эти качества были несвойственны его подчиненным.
Да и где они среди нас, русских, ‒ ухарей, дрябылей и лентяев ‒ смелость, твердость и трудолюбие?
Александр Андреевич был петрова закала.
И бледный мечтательный сын его Иван, больной и молчаливый, пугался отца до обмороков и делался при нем вдруг тупым и неповоротливым; а как бойко рассказывал он, охватив шею матери и глядя в васильковые глаза ее, все ‒ и про гимназию,
97
про учителей и про чудесные путешествия из прочитанных книг. Отец уходил, замкнутый и холодный, к себе в свой кабинет и усаживался на долгие часы за свой большой стол красного дерева. Тут он царил. Счеты, счета, сложнейшая техника бухгалтерии ‒ его мир. Он находил ошибки в петербургских отчетах и не раз возбуждал из костромской глуши переписку с департаментами. Управляющие гордились своим бухгалтером. А из-за признания его авторитета он сделался придирчивым и брюзгливым: и если начальник не унижался перед ним ‒ это его уже оскорбляло. Он привык, чтобы над ним не было никакого начальства, а он сам был бы над всеми начальник.
Для него оставалось в жизни только одно это акцизное дело и больше ничего, все другое пропало.
Любящая жена? Но и Любовь Ивановна не вынесла его жестокости, глубоко замкнулась и молча отошла.
И если что еще было между ними, это борьба за сына. Самолюбивый Александр Андреевич не допустил этой борьбы и сам оттолкнул сына.
Мать торжествовала: сын ‒ ее нераздельно. И влюбленная в сына, поверенная радости его и горя, всего житейского его пути, участница всех отроческих его мечтаний и надежд, с мстительностью чисто женской, она внушала ему жесточайшую ненависть к жестокому отцовскому роду и старалась развить другие ‒ и опять же не наши ‒ рыцарские чувства.
Кроме дела все пропало для Александра Андреевича ‒ и жена и сын. А если отнять дело, что тогда? Тогда смерть. Это и был последний его путь и единственный.
V
Гнездо Болынесольское пустело с каждым отлетом птенцов.
Осталась одна только Лиза.
По старинным обычаям иерейским за ней надлежало оставить приход, и старик должен был лишиться своего приюта.
Жених вскоре нагрянул: высокий, бледный семинарист, с розовыми чахоточными пятнами на щеках ‒ Петр Степанович Троицкий.
Понравился жених будущему тестю, ну, а о согласии невесты в то время не спрашивали. Лиза нашла свою судьбу.
98
Отец Андрей продал в церковь свой приходский дом и покинул родное гнездо. А хозяйничать стали молодые: поп с попадьей.
Накопление шло своим чередом. А вдруг опять грех. Или уж такая эта львовая печать? Как-то перед Рождеством среди хлопот молодая попадья, засуетившись в бестолковой возне по хозяйству, забыла закрыть подвал в столовой, а было темно. Несколько неверных шагов ‒ и отец Петр с грохотом покатился в подвал.
Начались вскрики и оханье, побежали в поповскую богадельню за фельдшером Кузьмичем.
Кузьмич и начал лечить разбившегося попа. И выздоровел отец Петр, но по весне закашлял кровью. А после Пасхи молодая вдова ‒ попадья поехала в Кострому к старшей сестре к дьяконице, у которой о ту пору доживал свои дни отец Андрей.
С каждым годом становился отец Андрей все сварливей и неуживчивей. С дьяконом Горитским окончательно рассорился из-за богородичных праздников и заклялся, что больше никогда не увидит дьякона.
Наняли отдельную квартиру, и отец Андрей поселился с вдовой Лизой.
Старик осунулся, одряхлел ‒ все-таки, какой никакой, а без дьякона скучно! ‒ стал прихварывать. Слабость заставила его перейти в Костромскую богадельню, а потом переехать опять на родину в Большие Соли, но уж не в свое гнездо насиженное, а в поповскую богадельню. Ему, старожилу, предоставили все удобства, и доктор Курочкин вместе с фельдшером Карасиковым усердно за ним ухаживали.
И вот ослеп старик и не мог уж двигаться без посторонней помощи.
К его смерти едва успел приехать из Ярославля Александр Андреевич, других родных никого не было.
Так и кончил отец Андрей дни свои, оставив две печати: обыкновенную железную и другую серебряную со львом отдыхающим, да еще пуховую подушку со смертного одра, все внуку своему Ивану Александровичу, князю обезьяньему.
И судьба его оказалась такая же не милостивая.
1918 г.
99