Я вам про птичку еще не рассказывал, какая это была птичка умная и чудесная... ласточка. Лапочки остались да перышко – на красной нитке приделал, на листке в особой книжке храню, там же и цветы у меня, такая книжка есть.
Расскажу все по порядку. Зиму живешь в Петербурге и ничего, а как весна покажется, так и начинается: куда бы проехать! И тут, как нарочно, все соберется, чтобы только никуда не пустить тебя, всякие мелочи загородят дороги все. И всегда так выйдет, смотришь, а там и опоздал, поздно уж, а туда не доберешься – дорого, хуже того, добраться-то доберешься, а назад не выберешься. Просидел я весь май и июнь в Петербурге, и даже слишком, и просто уж места себе не нахожу, и делать ничего не делается. С утра до позднего вечера граммофон орет, – двор у нас колодцем, гулко, – и такое выводит, тоска возьмет, и вот-вот сам собакой завоешь, ночью голуби, – на самом на верху живу, тут же и голуби, – да так заворкуют, проснешься, слушаешь, и кажется,- так вот там у них, в зобу, что ли, где, и разорвет все. И вороны какие-то появились: сядет на подоконник, смотрит, и оставить на ночь за окном ничего нельзя, все стащат; я подкараулил, – на самой на заре, под утро таскают – умная птица, эти вороны, знает, когда можно. Старший дворник у нас, Григорий Кузьмич, душевный человек, с деньгами никогда не торопит, одно горе, музыкант большой, самому-то ему, известно, и невдомек, а мне очень чувствительно: в праздник, ну, в праздник всякому полагается, и в праздник и в простой, будний день, как отработается, по дому порядок проверит, и – за гармонью, а она у него басистая, ладов не пересчитаешь, да как начнет играть и уж без передышки зажаривает, – граммофон свое, а он свое. Вот дела какие! И вспомнил я, что мне один приятель зимой писал, как соблазнял он меня куда-то проехать на раздолье какое-то, а главное, когда угодно можно, и все, что угодно: и охотиться, и на лодке кататься, и верхом, и море совсем под боком – купанье хорошее, – вспомнил я, разыскал письмо, пере читал внимательно и решил ехать.
115
Местность, куда завлекал меня приятель мой, приморская с немецким названием, – посмотрел я на карте, правда, море близко, да не очень, ну, это все равно, до воды я не охотник, плавать умею и, если надо, нырнуть могу, с детства обучили, да на воде мне не по себе как-то: и почвы под ногами никакой, и все колеблется, совсем неудобно. И верхом я не мастер, сроду на коня не садился, и когда вижу, как городовые на конях мучатся, не завидую, разве что на картинках… скажу по правде, я когда-то очень мечтал таким на портрете себя увидеть, чтобы на коне и палец так, – показывает, а подо мною пушки и дым клубами. И охотник я неважный, разве в шутку сказать, охотник! – когда мчится мимо поезд, люблю постоять, дух захватывает, кричать хочется, а с американских гор кататься, да чтобы палили над ухом, нет, спасибо: и оглушает, и неприятно. Хорошо меня мой приятель знает: столько удовольствий ожидало меня после воркотни голубиной, ворон, граммофона и доброго нашего Григория Кузьмича.
Сообразил я все с делами, помешкал еще с недельку, и с Богом. До Риги хорошо доехал, не заметил, а там пересел и по узкоколейной потащился, и дотащился, и уж на лошадке повезли меня неизвестно куда, сначала полем, потом в гору, да опять в гору… смотрю по сторонам, рот разинул: как хорош вечер в поле!
День ушел на осмотр усадьбы. Хозяин-мельник, не бойкий в немецком, употреблял на подмогу руки, и они не только его речь дополняли, но скорее и были са́мой, са́мой красноречивой речью. И я тоже больше руками действовал.
У мельника всего оказалось вдоволь. Мельница, хоть и не работала, – стояла засуха, но, должно быть, хорошо работала, когда вода прибывала, машин стояло всяких немало, а пол и стены были мучные, белые, и когда мы вошли в соседнее помещение, где мельник сукно себе выкатывал, я совсем посерел.
Осмотрев мельницу и всякие к ней пристройки, мы повернули берегом к хлеву, и первые выскочили на нас свиньи, такие огромные, даже страшно, – мне свиньи всегда как-то страшно, Бог ее знает, что́ у ней там! Хорошие коровы водились у мельника – штук сорок
116
держал мельник коров, и все они у мельницы паслись на лугу, по дороге к кладбищу, тут же и овцы, – я насчитал дюжину и белых, и черных. Из хлева заглянули в конюшню, постояли в сарае у машин – около молотилок, косилок, сеялок, осмотрели зубья всякие, пилы и ножи, все было новенькое такое и блестело, как начищенное, зашли и в ригу, и тоже смотрели и все трогали, выпили ячменного сусла, прохладились и, не заходя в дом, садом прошли в клеть. В клети хранилось масло – такие окоренки! – окорока висели, на полке – хлеб, и тут же три новеньких тесовых гроба: яблоками от гробов пахло – яблоки в гробы от ребятишек складывали, чтобы повадки таскать не было, и около гробов, к стене приставленные, стояли три белых креста.
Мельник смотрел на меня так победительно, что мне со своим ничевом просто пригнуться захотелось: все это его, все это он сам завел, сам сделал, этими самыми руками, он осушил болото, прокопал пруд, пустил мельницу, обзавелся скотом… На левой руке не хватало большого пальца: в год женитьбы, лет десять назад, машиной отрезало.
– Жена целый день плакала! – мельник растопырил беспалую руку и держал ее перед собой.
Когда же из клети перешли в сад и взялись за пчел – пчелиные домики прямо под окнами ч и с т ы х моих комнат, – понятных слов не хватило, ни слов, ни рук, и мельник заговорил по-своему. И в доме после пчел мельник говорил по-своему, и, должно быть, очень интересное – историю, должно быть, своего кирпичного дома, но я ничего не понял.
Дом разделялся на две половины. Две комнаты в сад к пчелам и пруду, за которым шла лугом дорога на кладбище – мои комнаты, и два хода: чистый в прихожую, черный – в кухню. Это одна половина, другая хозяйская. Прихожая с кухней отделяли чистые комнаты от хозяйских, а там было три комнаты: одна совсем маленькая, в ней ютились теперь хозяева с ребятишками, и две просторных, опять с какими-то машинами.
До последнего угольника все показал мне мельник и оставил меня в моих комнатах. И до вечера я один сидел в своих чистых комнатах, вещи разбирал, к столу прилаживался.
117
Вечером опять появился мельник и не один, а со своей мельничихой, а за ними ребятишки. Мельник с вином, мельничиха с подносом – на подносе лежали лепешки и хлебцы всякие. Покивали мы друг другу, покланялись, из одной выпили: мельник пригубит и мне дает, отопью глоток, неловко, и ему назад; была одна рюмка, больше не полагается.
Мельничиха лепешками потчевала, – сладкие лепешки, дети на них так и засматривали. Трое их было у мельника: старший Андру, так его кликали, поменьше Мильда, так ее кликали, и совсем маленький, все за мать цеплялся просто Иван.
– Старший будет хозяином, младший пастором, – показывал мельник, – а эта – Мильда.
И какая чудесная, умная, смотрела эта Мильда, такая крепкая девочка с овсяными косками.
Сели, посидели, помолчали и опять стали друг другу кланяться: хозяевам на покой пора, доброй ночи желали мне, и мне с дороги отдохнуть не мешает, пожелал и я им доброго сна. Всякий на своем и по-своему говорил.
Мельник с вином, за мельником мельничиха с подносом, а за ними ребятишки – гуськом. И я опять остался один.
Мельник вернулся.
– Рано утром, – сказал он и так ясно и понятно, будто по-другому сказать и не мог никак, – рано утром прилетит птичка, постучит носиком в окно, вставать!
«Рано утром прилетит птичка, постучит носиком в окно, вставать!» – и мне чудно стало: ишь, какой мельник!
А ведь и правда, я проснулся от стука: маленькая птичка стучала ко мне в окно из сада, вот чудеса!
И уж я знал, когда подыматься, и нарочно другой раз до солнца глаза открою, чтобы мне мою птичку посмотреть, как будет будить меня: чуть станет солнце над лесом, и она уже летит... такая умная птичка! – подлетит, метнется, словно заглянет, сплю иль не сплю, и носиком в стекло – какая умная птичка! – постучит в стекло, посидит, по- отдохнет и опять... какая умная птичка!
В воскресенье заложил мельник линейку, древнее что-то вроде нашей линейки, и повез меня осматривать землю – свои владения.
118
– Ваша, – говорил мельник, кнутом по сторонам показывая на лес и землю, – ваша, и это все ваша.
И хоть все было наше, но его оказалось не очень много: и земли немного, а лесу и того меньше, много было у барона, и когда проезжали мимо замка, мельник смотрел совсем сурово и совсем недобро.
– Барон ничего не позволяет, ни корчмы держать, ни заводить фабрику, а сам все делает плохо! – мельник говорил обрывисто, кнутом никуда не показывал.
Правда это или неправда, я не знаю, только одно я заметил, что мельник свое поле косил косилкой, а у барона косили косами. Возможно, что мельник был прав, и суровость его по правде.
От замка поехали так, по дороге землю смотреть.
Попадались сожженные мызы, груды камней лежали на месте домов: это было на другой год после нашего свободного года, и беды было везде немало.
– Человека стрелили, – подымал мельник кнут, – двадцать стрелили.
Дни проходили так: я вставал по птичьему стуку, пил чай, потом начинались передвижения по комнате, – то подсяду к окну, в поле смотрю, то к другому, в сад посмотрю, пчелу послушаю – все гудит, работает! – потом лягу на постель и лежу, из окна мне луг виден, – «во лузьях, во зеленых лузьях!» А после обеда, как станет спадать жара, отправлялся я через кладбище лесом к речке.
И всякий раз неизменно появлялась Мильда. Как моя птичка, чуть подымется солнце, и уж летит, так и Мильда, вечереет, иду по дороге, и она тут как тут. Она, как зверок, то забежит и начнет кувыркаться, то далеко уйдет за деревья и кричит, – и звонко надносится по лесу голос, как самая первая и голосистая птичка.
Мильда собирала землянику и рвала цветы. Землянику она давала мне в горстке, а цветы на дорогу положит или пустит на воду в речку и сейчас же спрячется, и я вижу, как зорко следит. И когда я догадывался и вытаскивал из воды цветы или подымал цветы с дороги, Мильда кричала от удовольствия, и звонко, еще звонче надносился ее голос по лесу.
Мильда ничего не понимала, что я говорил ей, и ни одного слова я не слыхал от нее. Мильда только смотрела, смеялась и кричала. И скоро я понял и ее глаз, и ее смех,
119
и ее крики, и я покорно нагибался с берега за цветами и к земле на дороге за цветами.
Вечером, когда зажигали огни, заходил ко мне в комнату мельник, садился к окну у двери, брал папироску, закуривал и молча курил. Я пил молоко и ходил перед мельником от окна к двери. Тут же неизменно была и Мильда, она тихонько забиралась в угол и из угла высматривала зверком, – следила.
А мельник все сидел, курил и о чем-то думал.
– Дождю довольно! – говорил мельник, и начинались поклоны: на покой пора. Я выходил в сад. В саду, в домиках спали пчелы, на клети спал аист, и дом с мельником спал: снилась ему ясная погода и луга, – во лузьях, во зеленых лузьях расхаживал мельник.
Так я и жил, я привык к мельнику, привык к пчелам, привык к Мильде, привык к своей птичке: птичка меня разбудит, мельник меня накормит, Мильда дорогу покажет.
На Ильин день, когда я поднялся, уж на кладбище звонили к обедне.
Птичка меня не разбудила!
«Как же так, птичка… на такой день! Пенял я птичке и на себя пенял: проспал я птичку, не слыхал птичку, а она, поди, носиком как колотилась, беспокоилась, что не встаю, и колотилось ее маленькое сердце, с горошину такое, не больше, и как, поди, тревожно в окно засматривала: «Вставай ты, вставай!» – будила меня моя маленькая, умная птичка».
Подхожу к окну, так без мыслей всяких, смотрю, а на подоконнике – моя птичка, и уж нет моей птички, – одни ее лапки лежат и перышко.
Вот эти самые лапки и перышко!
День был пасмурный, печальный, а вечер пришел, еще тише. Мильда не кричала, не смеялась. Мильда была, как день, печальна: забежит далеко по дороге, упадет в траву и лежит ничком, будто обмирает, – больше не было птички!
И три дня мы так жили, вставал я без времени и спал плохо, долго не спится, а потом – как убитый. Уж подумывал, не попросить ли будильник. И вдруг, под утро, стучит. Открываю глаза – птичка! Бросился к ок-
120
ну – Мильда! – Мильда, как птичка, быстро пряталась за кусты.
«Милая моя птичка, умная и догадливая, – с этих пор, как птичка, час в час будила меня Мильда, – и я кланяюсь тебе и земле твоей и народу твоему!»
1913 г.
121