СВЕТ НЕМЕРЦАЮЩИЙ
Многое можно понять, чего сам никогда, даже и во сне, пожалуй, не сделал бы, но одного я себе не мог представить и не нашел уклонов в самой тьме сердца, чтобы понять, как это так маленьких детей истязают, т. е. не один раз шлепок там дадут ребенку, а изо дня в день больно изводят, и пусть от самого жгучего и нестерпимого, пусть остервеневшего сердца.
Я немало встречал детей и русских и нерусских – нет, этого я никогда не мог, я никак не могу принять! – И знал я людей, у них вся душа была истерзана и сердце надорвано, и свет уж им не мил был, просто им жить было нечем, и одни только дети, – да посмотрите, какое нежное светлое тельце и как они смотрят! – только дети и возвращали их к жизни, хоть на час, хоть на минуту.
Нюшка отца своего, настоящего, никогда не видала. Ей было три года, когда мать вышла замуж. И первый год Нюшке хорошо было в доме и она думала, что Александр и есть ее настоящий отец, но когда родилась у нее сестренка, Нюшка поняла и так, и из слов поняла, что ошиблась.
Жили они за Обуховым мостом, у Пахомовны-старухи комнату снимали. А как ребеночек родился, съехали на другой двор. Пахомовна Нюшку баловала: хорошая такая девчонка росла, внимательная, и хоть куда – яблонька молоденькая!
Начал Александр бить Нюшку, и за дело и без дела, и н праздник и в будни, одинаково. И уж Нюшка теряться стала; и так сделает – побьет, и этак сделает – опять дёрка. И мать стала бить.
Вернётся Александр с завода, попадет ему на глаза
121
Нюшка, а ведь как не попасться, ты куда скроешься? – увидит, да так саданет кулаком под подбородок, инда кровь пойдет: известно, мужская да чужая рука тяжелая.
И не то, что Нюшка не родная ему, а то, что в гульбе родилась – мать там с каким-то путалась! – и ничего уж он знать не хочет, противна ему девчонка, и как увидит и как вспомнит – мать-то там до него с каким-то путалась! – как вспомнит, да на девчонку, бить.
А мать кричит:
– Давай, я лучше бить буду!
Думала отвадить этак, уберечь ребенка: свое дитё и побьет, да легонько. Ну, да как ни бей, ведь, сердце-то вот как ходит! – как ни бей, все больно будет. Вырвет девчонку от отца, да бить.
Так из рук в руки, от кулака под кулак, да вся избитая и ходит Нюшка, нянчит сестренку. Если бы с большим такое, тот нашел бы… а ведь она маленькая, затрясется вся…
– Давай, я лучше бить буду! – так и закричит мать.
Стояло в углу сломанное судно, на это судно усаживалась Нюшка: подберется вся, скорчится и сидит тихонько, будто ее и нет в доме.
– Проклятое, скотина! – вдруг вспоминал отец и смотрел, ой, смотрел, и не дай Бог на глаза попасться.
Случалось, что Александр выпивал, и тогда всем было плохо. Он накидывался сначала на Нюшку и лупил ее, чем придется, и ремнем, и веревкой, и так, пинками, – в кровь изобьет, да за мать.
Нет, он не мог простить матери, не мог забыть ей, что путалась, и эта девчонка… и ничего уж знать не хочет, все вспомнил! – и ненавистны ему и мать и дочь.
Когда жили у Пахомовны, тихо было и, даже выпивши, не задирал он мать и не поминал ей, а тут… и до матери добрался.
И как еще Бог спас, целы оставались.
А мать, избитая-то – куда ей девать обиду – да на девчонку, и выместит: ведь, не будь ее, было бы все! – да на девчонку, да с размаха, как хватит.
А девчонка, Нюшка… отец и на нее и на мать, мать на нее… а ей-то?
Если бы с большим такое, тот нашел бы… а ведь она маленькая, затрясется вся…
122
– У! убила-б тебя! – так и закричит мать.
С год Пахомовна ничего не слышала о своей я б л о н ь к е, и жива ли она, ничего не знала: забот у Пахомовны есть о чем, да и со стариком со своим мается – чего-чего, а горя довольно у всякого! – очень пьющий старик, запойный, и как найдет на него, так все и тащит, а не дай, кулаки сучит.
На Пасху, на неделе собралась Пахомовна в гости по знакомым наведаться, – слава Богу, со стариком у ней потише стало. Пришла Пахомовна к Машковым, глядит на свою Нюшку, а ее и узнать нельзя: и что такое сталось с девчонкой, не может в толк взять старуха – почернела вся, как чурка, и ободранная и исцарапанная.
– Давно ль вы ее приобщали? – спохватилась старуха. Да так и есть: с тех самых пор, как от Пахомовны съехали, ни разу и в церковь не сводили девчонку, с год уж.
Время было до обеда, поздние обедни еще не кончились. Стала Пахомовна просить мать отпустить с ней в церковь девчонку. Мать сначала-то недовольна, – кто без Нюшки за ребенком посмотрит? – а потом согласилась.
И пошла Пахомовна в церковь, повела с собой Нюшку. И опять дорогой, как взглянет, и глазам не верит: и что такое сталось с девчонкой? Но сколько ни начинала заговаривать, молчит Нюшка, только смотрит, и так как-то смотрит, словно бы Пахомовна бить ее сейчас примется. 'Гак ничего и не узнала старуха, привела Нюшку в церковь, приобщила, и опять домой.
«Вошли мы в квартиру, – рассказывала после Пахомовна, – и вижу я, девчонка так в угол и бросилась к судну, уселась смирнехонько, голову наклонила и сидит. Смотрю я и ничего понять не могу. Что же это, думаю, с девчонкой такое сделалось, как облезьянка ученая! А мазь и говорит: «Это ее постоянное место, при отце она не смеет больше нигде находится!» Жалко мне стало девчонку, постояла я, посмотрела, простилась и пошла. Иду себе, и раздумалась: зачем же я Нюшку-то с собой не взяла, погостила б у меня! Приобщила девчонку, а ей как в темнице! Иду, раздумываю, а ноги так и подкашиваются, и чем ближе к дому, тем труднее мне, невмоготу идти, – и повернула назад. Вхожу я в квартиру, а уж
123
девчонка вся-то избита: вся рука в крови и лицо расцарапано. Как увидела я, так у самой тут и заныло: «Не отпустите ли, говорю, ее погостить денька на два, а то очень мне одной скучно!» – матери говорю. А мать: «Ей сестру качать надо! – и не смотрит, а потом обернулась, – ну, да пускай идет!» Я к отцу: «А вы, папаша, отпускаете?» «А чтоб она сгинула, подохла скорей!» – и рукой махнул. А девчонка трясется вся, да глядит так, а сказать-то и не смеет, что, мол, «возьми меня, Пахомовна!»
И взяла Пахомовна девчонку, яблоньку свою, умыла и пригладила ее, свою яблоньку, – ведь и узнать было нельзя! – и так запугалась девчонка, всего боится, а тут и в себя пришла, успокоилась.
Три недели прожила Нюшка у Пахомовны, а дальше и не знает старуха, куда ее девать: держать у себя больше не может, старик опять за свое взялся, долго ли до греха! а отдать младенца на поругание духу не хватает.
Случай выручил Пахомовну. Нашлись добрые люди, взяли у нее ее Нюшку, – в хорошие руки попала девчонка. Приглянулась она им, а своих нет, не благословил Бог, да и как не приглянуться: оправилась у Пахомовны девчонка и опять хоть куда, как яблонька молоденькая. И повезли Нюшку в деревню жить.
Пропала бы девчонка, совсем заколотили бы ее, издрожалось бы все ее маленькое тельце, погасили бы дух в нем, горькое сердечко ее задохнулось бы от такой ранней, такой нашей горечи...
В деревне в усадьбе жила Нюшка, – как свою, полюбили ее, и она прижилась.
А Машковы ничего, Машковы живут нынче тихо и ладно, ну, когда выпивши разве, да и то, куда против прежнего. Растет у них дочка, Катюшка, отец-то очень девчонку любит! Машковы живут, слава Богу, не жалуются, а про Нюшку и словом не обмолвятся, ровно и нет ее и не было: или так, для него она проклятое, и вот сбыта с рук, не мозолит глаза, ну, и успокоился, а для матери, забыть-то не забыла она, а будто и схоронила свой грех, ведь заел он ее упреками... или не так?
Встречаю я как-то Пахомовну, на паровой конке от Скорбящей ехала: старик ли ее опять смутился, а может, и совсем поспокойнее стало.
124
– Ну, как, – говорю, – Пахомовна, что слышно о яблоньке?
А Пахомовна пошарила в кармане, вытащила плиток, узелок развязала и кусочек бумажки мне, свернутый лист почтовой, письмо подает прочитать, и вижу, сама так и засветилась, – от Нюшки письмо.
«Приезжай к нам, Пахомовна, у меня две яблоньки и земляники грядка.
Когда приедете, я вас угощу».
1913 г.
125