РУССКИЕ ПОВЕСТИ
«И я не различал, когда день или когда ночь, но светом
неприкосновенным объят был»
Завет
От святой великой соборной церкви – Святые Софии-Неизреченные-Премудрости-Божия шел Варлаам к себе в монастырь на Хутынь.
99
У великого моста через Волхов народ запрудил дорогу –
тащили осужденного, чтобы бросить его в Волхов.
Увидев осужденного, велел Варлаам слугам своим стать на том месте, где бросать будут, а сам стал посреди моста и начал благословлять народ.
И благославляя, просил за осужденного:
«выдать его для работы в дом Святого Спаса!»
И как один, голосом воскликнул народ:
– Преподобного ради Варлаама, отпустите осужденного и дайте его Варлааму. И пусть помилован будет в своей вине!
И осужденного выдали Варлааму.
И взял его Варлаам с собой и оставил у себя жить в монастыре.
И работая в монастыре, человек этот – преступник осужденный – оказался и работящим и совестливым и никакого зла от него не видели!
Это было у всех на глазах, и каждый благословил дело преподобного Варлаама.
* * *
Случилось и в другой раз, опять, когда шел Варлаам по великому мосту – вели осужденного, чтобы бросить его с моста в Волхов. Родственники и друзья и много народа с ними, увидя Варлаама, пали перед ним на колени, прося: пусть благословит он народ и отпросит себе осужденного.
– Избавь от смерти!
Но Варлаам, как и не видел никого, как и никаких просьб не слышал, поспешно прошел он через мост, и все его слуги с ним.
– Грех ради наших не послушал преподобный нашей просьбы! – сокрушались родственники и друзья осужденного и сочувствовавший народ.
А другие, припоминая бывшее с тем осужденным, говорили:
– Вот и никто его не просил тогда, сам остановился и начал благословлять народ и отпросил осужденного у супостатов его и народа.
И печалились друзья осужденного:
100
– Много мы просили его, он отверг наше моление, и за что, не знаем!
Подошел священник, «поновил» осужденного и, дав ему причастие, благословил его на горькую смерть –
и тогда сбросили осужденного в Волхов.
У всех это осталось в памяти – и много было скорби в народе.
* * *
От святой великой соборной церкви – Святые Софии-Неизреченные Премудрости Божия шел Варлаам к себе в монастырь на Хутынь.
И у великого моста народ, увидя его, приступил к нему.
– Отчего так: первого того осужденного – за него никто тебя не просил! – и ты избавил его от смерти и позаботился о нем, и вот он живет! А другого ты отверг и не внял просьбе ни родственников его, ни народа, заступающего перед тобой, и вот он погиб.
И сказал Варлаам:
– Знаю, вы внешними очами видите только внешнее и судите так,
сердечные же ваши очи не отверзты! И вот тот первый осужденник, которого испросил я у народа, был во многих грехах человек и осужден по правде за преступные дела, но когда судьи осудили его, пришло в его сердце раскаяние, а помогающих у него никого не было, и оставалось ему – погибнуть. А тот другой осужденный – неповинный, напрасно осужден был,
и я видел, мученической смертью умирает и уж венец на голове его видел, он имел себе высшего помощника и избавителя, и участь его была выше нашей! Но вы не соблазнитесь от слов моих, и одно помните: горе тому, кто осудил неповинного, и еще горше тому, кто не стал на защиту неповинного!
И это памятным осталось на Руси русскому народу.
Царевич Алей
Был великий хан царь Огодай.
Правил Огодай своим царством разумно, и был порядок в его царстве. И быть бы ему довольну, да случилось большое горе:
царица Туракина лежала в проказе.
101
Печально проходили годы. Не собирал Огодай пиры, как раньше, не затевал игрищ, не тешился потехой.
Кроток вырос Алей царевич. Женился Алей – и опять горе:
царевна Купава сделалсь бесноватой.
* * *
Разумно правил Огодай своим царством, разумные давал законы, и любил Огодай о божественном послушать –
очень хотелось ему Христа увидеть!
Раз прилег Огодай отдохнуть после обеда, лежит себе раздумывает – и видит, откуда ни возмись, птичка! летает посреди палаты, и такая необыкновенная! Смотрит Огодай на птичку и диву дается.
А птичка взлетела под потолок, да как ударит крылом – посыпалась с потолка известка, да пылью Огодаю прямо в глаза – –
и ослеп Огодай.
Ослеп великий хан царь Огодай!
И сумрак покрыл царские палаты. И никому не стало доступа во дворец
– крепко затворился Огодай.
И еще печальней потянулись дни.
* * *
А слух уж пошел: стали в народе поговаривать –
«слепотой поражен царь!»
И стало в народе неспокойно.
Призвал Огодай царевича Алея:
– Иди, – сказал сыну, – в дальние земли, да не бери с собой никого: еще станут обо мне рассказывать, о моей слепоте! Один иди, собери дань: на это мы и проживем! Как узнают люди, что ослеп я, придет другой царь и захватит наше царство. А что соберешь, то и будет нам напоследок.
* * *
Пошел царевич Алей в дальние земли – и никого с собой не взял, как отец наказывал ему.
А был Алей очень жалостлив –
102
жалко ему было слепого отца,
жалко прокаженную мать,
жалко бесноватую жену.
И много тужил он.
В дальней земле нанял Алей себе слуг и собирал дань с «великой
крамолой» –
и мало давали ему.
Спешил Алей – и ничего не выходило путно.
А наемные слуги, крамолой возмутив народ, оставили его.
* * *
Жалостью замучилось сердце:
жалко ему было народа, что возмутил он крамолой – жалко наемных слуг, до его прихода мирных людей, обольстившихся легкой наживой и ожесточенных наемным делом –
жалко ему было отца, мать и жену: придет другой царь, возьмет их царство –
«И куда пойдут они: слепой, прокаженная и бесноватая?»
«Кому таких надо?»
«И сам он, чем им поможет?»
«И хоть бы дань собрал – это и было бы им про черный день, а то
ничего! И то малое, что дали ему, он отдал, как плату, наемным слугам, а они же, получив деньги, бросили его!»
За городом при дороге сидел царевич Алей один с пустыми руками – –
– и лучше бы ему самому ослепнуть, как отец ослеп!
– быть прокаженным, как лежит мать прокаженная!
– стать бесноватым, как жена бесноватая!
– и лучше бы ему самому быть тем народом, обиженным им через
наемных слуг, тем ожесточившимся народом, излившим ожесточение свое и обиду в непокорстве!
– и лучше бы поменяться ему местом со слугами, которых проклинает народ, и, которые, исполняя волю его, за все его же одного и винят!
* * *
И когда так сидел царевич Алей при дороге, покинутый, со своей отчаянной жалостью и уж чернело в его глазах –
103
и сумрак, кутавший его, был ночнее сумрака, упавшего на отцовский дом;
непрогляднее сумрака, простершегося над обиженным, ожесточенным народом,
удушливей сумрака, обнявшего наемных слуг, промотавших и плату и награбленное.
И когда почувствовал Алей, что один он на земле – кругом один! – какой-то подошел к нему:
– Возьми меня, – сказал он, – я тебя не оставлю.
– А откуда ты?
Странник показал на гору –
там на горе елочки стояли крестами в небо.
– Там. – –
– А как тебя звать?
Странник смотрел на Алея, ничего не отвечая.
– Кто ты?
Странник только смотрел на Алея.
– – –
И Алей протянул руки к нему –
– Ты меня не оставишь?
– В чем твое горе? – спросил странник.
– Я раб великого хана царя Огодая. Послан царем собирать дань. И вот мне ничего не дают. А велено мне собрать дань поскорее.
– Я тебе соберу. Оставайся тут, я пойду в город.
И странник пошел один в город.
А царевич Алей остался. И видел Алей –
свет голубой дорожкой таял по его следу.
* * *
А скоро из города показался народ:
шли по дороге к царевичу, несли дань.
И откуда что взялось – так много было и золота и серебра! – о таком сокровище царевич и не думал!
«И все это для него!»
«И всю эту дань он передаст отцу!»
«И эта дань куда больше той, какую ждет Огодай себе про черный день!»
104
За богатыми пошла беднота.
И когда последняя старушонка-нищенка Клещевна, истово перекрестясь, положила свою последнюю копейку, поклонилась татарскому царевичу и поплелась назад в город в свой арбатский угол к Власию, царевич Алей стал перед другом.
– Что я могу сделать для тебя!
– То, что я тебе.
– Ну, будем навеки братья!
И царевич подал страннику свой пояс.
И странник, взяв пояс царевича, связал его со своим поясом, и опоясал себя и царевича.
– Это братство, – сказал странник, – более кровного братства рожденных братьев. И как счастлив тот, кто избрал себе брата и был ему верен!
– – –
– Много серебра и золота с нами, – сказал царевич, – пойдем в нашу землю.
И они пошли, два названных брата.
И подошли к ханскому городу, два названных брата.
У берега реки остановились –
– О, брат мой, Алей!
– Я.
– Войдем в воду: омоемся вместе.
– и дивились ангелы на небесах, что сказал Господь человеку:«брат!» –
Странник вошел в реку и с ним царевич Алей.
Странник взял рыбу –
– О, брат мой, Алей!
– Я.
– Ты знаешь силу этой рыбы?
– Нет.
И сказал странник:
– Глаза этой рыбы – от слепоты: стамех – от проказы; желчь – от темных духов.
– – –
И почуял царевич сердцем:
отец ослеп – и вот прозреет!
мать в проказе – и вот очистится!
жена бесноватая – и вот освободится!
105
И положил он все сокровища – всю дань – и серебро и золото до последней копейки старушонки-нищенки Клещевны к ногам названного брата, взял рыбу и поспешил домой –
в дом печали и боли и отчаяния.
* * *
Желчью коснулся царевич сердца царевны Купавы – и жена узнала его. Перекрестилась Купава:
«Господи! как давно она не видела его, потемненная, и вот опять видит!»
– – – !
Стамехом царевич коснулся руки царицы Туракины –
и мать поднялась, как омытая.
– Ты мою душу обрадовал!
– – –
Глазами царевич коснулся глаз Огодая –
и отец прозрел.
– Откуда это?
– – –
И рассказал ему царевич все свои неудачи и все отчаяние свое и как в
последнюю покинутую минуту, когда сердце его разрывалось от жалости, подошел к нему какой-то... пожалел его, собрал для него дань и потом побратались они –
«все сокровища он оставил брату, а брат дал ему эту
рыбу!»
Великий хан царь Огодай поднялся:
– Пойдем, сын, ведь это был Христос!
* * *
И они поспешно вышли из дворца, царь Огодай и царевич Алей. И пошли по дороге к реке, где оставил царевич названного брата.
Но там его не было.
На берегу лежало сокровище – серебро и золото – но его уж не было.
И, глядя на дорогу, Огодай вдруг увидел:
по дороге к горе, где елочки крестами глядят,
шел – – и свет голубой дорожкой таял по его следу.
106
Великий хан царь Огодай растерзал свои царские одежды и с плачем припал к земле –
Алазион
Молва о попе Сысое, о его верном житии и сердечном проникновенном зрении и добром наказании чад духовных с каждым летом все дальше да шире разносилась народом по большой русской земле.
И кто только ни приходил за покаянием, – какие разбойники! – всех с любовию принимал Сысой и каждого и последнего
отпускал от себя с миром –
безвестным ведец,
неведомым объявитель,
помощник печальным,
сподручник и чиститель грешным.
* * *
Узнал о Сысое, о его праведной жизни сам князь Олоний.
А был Олоний зол и лют, губитель и кровопивца, не помнил страх Божий, забыл час смертный, и много от его самовластья и злых дел беды было и скорби и погибели в народе.
И вот задумался Олоний, как ему с своей душой быть!
– черна она была, еще и неспокойна стала!
И много в беспокойстве своем раздумывал князь Олоний.
И чем больше думал, тем неспокойней ему было:
как подступит, да начнет припоминать, одно какое худое дело в память придет, а за ним и другое в голову лезет, и уж назад в душу ничем не вколотишь, не остановишь и никак не забудешь.
И опостылело все Олонию, сам себе – постыл.
И обуяло такое беспокойство, хоть жизни решиться
– уж что ни будет, а хуже того не будет!
И опять слышит князь Олоний о Сысое:
– великие чудеса творит поп – праведен и говеен, и каждого, кто бы ни пришел, и последнего отпустит от себя с миром.
И решает Олоний:
107
Идти ему к Сысою и во всем открыться, и что ему придумает поп, то он и сделает, только бы прощение получить – покой найти.
Идти ему и каяться, покаяться во всем и начать новую жизнь.
«А что если за его грехи поп не примет покаяния?» – раздумная остановила мысль.
– Ну, если не примет, – сказал Олоний, – так и жизни мне не надо никакой, и уж назад не будет пути!
* * *
Так решил, так и пошел князь Олоний к попу Сысою.
На окологородье жил поп – за городом.
И как увидел Олоний попа, не стало и страха, ни опаски, что не примет поп.
И все рассказал о грехах, все свои злые дела, всю срамотную жизнь, все беспокойство.
Нет, не отверг, принял поп Сысой покаяние и от лютейшего грешника и последнего, каким был Олоний, губитель и кровопивца.
– Надо очиститься от грехов, – сказал поп и наложил эпитимию, – на пятнадцать лет тебе каяться.
– Не могу я, не вынесу: столь долгий срок!
Тогда Сысой наказал Олонию на семь лет,
Но и семь лет показалось много:
ни семь, ни три лета, ни даже три месяца не мог Олоний нести наказания.
– На одну ночь можешь?
– Могу, – легко согласился Олоний.
Конечно, одну ночь он готов как угодно каяться.
– Одну ночь? – переспросил Сысой.
Или не поверил поп, что и вправду готов Олоний и может за одну ночь все перенести.
– Могу, могу и все вынесу! – повторил Олоний.
И в третий раз спросил Сысой:
– Так одну ночь?
Или уж одна ночь тяжче пятнадцати лет?
И все не верилось попу в такую скорую решимость.
108
– Могу, могу! – и в третий раз подтвердил Олоний и ждал наказания:
он все вынесет,
он все претерпит,
он все подымет за одну покаянную ночь.
Сысой повел его в церковь.
Высока и тесна окологородская церковь Иоанна Предтечи.
Поставил поп аналой посреди церкви, зажег свечу, дал свечу Олонию.
– Ночь в сокрушении сердечном стоять тебе до рассвета и просить крепко от всего сердца за свои грехи!
Сказал поп и пошел.
* * *
Слышал Олоний, как громыхнул замок, –
запер поп церковь.
Слышал Олоний шаги по снегу
похрустывал снег все тоньше, все тише, все дальше.
И больше ничего не слышал, только огонек свечи – разгораясь,
потрескивала свеча, да свое жалкое сердце.
И настал глубокий вечер.
А за вечером вьюжная ночь –
вьюжная, заводила ночь на поле свой перелетный гомон, да звяцающий жалобный лёт.
Со свечой твердо стоял Олоний.
Неустанно много молился о своих грехах, –
обиды и горечь, какой отравлял он народ свой, все припомнил и жалкой памятью терзал себя.
И молил и молил от всего сердца –
– простить.
* * *
А там,
– а там, в пустом поле за болотом, где вьюга вьюнится – улететь ей до неба рвется, летит и плачет и падает на мерзлую землю – там за болотом по снежному ветру собирались бесы на бесовский совет.
109
Бесы летели – бесы текли – бесы скакали – бесы подкатывали – Все и
всякие:
воздушные мутники первонебные,
как псы, лаялы из подводного адского рва,
как головня, темные и смрадные поганники из огненного озера,
терзатели из гарной тьмы,
безустые погибельники из земли забытия, где томятся Богом забытые,
ярые похитники из горького тартара, где студень люта,
безуветные вороги из вечноогненной неотенной геенны,
суматошные, как свечи блещущие, от червей неумирающих,
зубатые сидни от черного зинутия,
гнусные пагубники, унылы и дряхлы, от вечного безвеселия,
и клещатые от огненной жупельной печи,
и серные синьцы из смоляной горячины.
– Други и братья и товарищи, – возвыл Алазион, зловод старейший от бесов, – вот уходит от нас друг наш! Если вынесет он эту ночь, навсегда мы его лишимся, а не выдержит, еще ближе нам будет, навсегда уж наш. Кто из вас исхитрится ослабить его, устрашит и выгонит вон из церкви?
Всколебалось морем, возбурилось бесовское поле.
И вышел бес –
был он как лисица, одноглазый, и светил его глаз, как синь-камень, а руки – мечи.
– Повелишь, я пойду, я его мигом выгоню вон!
И по согласному знаку моргнул с поля бес в беспутную воющую ночь.
* * *
И в ту минуту увидел Олоний, как на аналое по краешку ползла букашка –
110
пальца в два мураш, избела серый, морда круглая, колющая.
– – полз мураш по краю, фыркал, – –
И глаза приковались к этой букашке.
– – мураш, шурша колючками, полз и фыркал – –
Олоний все следил за ним и чувствовал, как тяжелеют веки, и мысли тают, и сам весь никнет, вот-вот глаза закроются.
– – мураш полз колющий – –
Олоний закрыл глаза.
И стоял бездумно с закрытыми глазами, будто оглушенный.
– – и слышит, голос сестры окликнул, его окликнул на имя, –
Вздрогнул и обернулся:
сестра стояла и озиралась беспокойно.
И от беспокойных ее глаз кругом беспокойный падал свет на плиты.
Хотела ли поближе подойти, да не решалась, или ждала, чтобы сам он
подошел –
сестра его любимая.
– Брат, что же это, без слуг, без обороны, один... Разве не знаешь, как завидуют нам и сколько врагов у тебя: придут и убьют. Пойдем же скорей! Умоляю тебя, уйдем отсюда!
– Нет, сестра, не пойду. Ну, убьют... так и надо. Если уйду, не греха избуду; не избуду греха – какая мне жизнь! Нет, оставь меня, не смущай!
И снова принялся за молитву.
Со свечой твердо стоял Олоний.
О грехах молил он от всего сердца –
и ушла ли сестра, он не слышал,
говорила ли что, он не слышал.
Пламя свечи колебалось, огонек заникал, то синел, и синим выгибался
язычком,
что-то ходило –
кто-то дул –
Или ветер дул с воли?
На воле метелило.
* * *
Там – вьюнилось.
111
Вьюга вьюнится – улететь ей до неба рвется, летит и плачет и
падает на мерзлую землю.
Переменился бес опять в лысого беса.
И в беспутной воющей ночи стал среди поля.
– Тверже камня человек тот, не победить нам его!
И взбурилось бесовское поле, взвилось свистом, гарком, говором с
конца на конец.
И вышел другой бес –
голова человечья, тело львово, голос – крък.
– Выкрклю, выгоню, будет знать!
Крыкнул бес и с птичьим криком погинул.
* * *
И в ту минуту почувствовал князь Олоний, как что-то сжало ему горло и душит.
Он схватился за шею:
а это гад – черный холодный гад обвился вокруг шеи.
Но гад развернулся и соскочил на аналой,
а с аналоя к иконостасу за образа и пополз –
– – полз выше и выше к кресту – –
И чернее тьмы был он виден во тьме
– – полз запазушный выше и выше к кресту –
– и вдруг вопль содрогнул ночь–
Всполохнулся Олоний и увидел жену:
растерзанная, шла она прямо к нему и сына несла на руках, и ровно смешалась в уме, и уж от плача не могла слова сказать.
Стала она перед ним.
И глаза ее, как питы чаши, наливались тоской.
И огонек от свечи тонул в тоске.
– Помнишь, ты мне говорил: украсишь меня, что Волгу-реку при дубраве, и вот покинул... И меня! и сына! и город! Татары напали на нас, все наше богатство разграбили, людей увели в плен, едва я спаслась с сыном твоим. Ты заступа! ты боритель! смирись, оставь свою гордость, иди, собери, кто еще цел, нагони врага, отыми богатства и пленных...
112
– На что мне богатства мои и люди! Ничего мне не нужно, и людям не нужен я: одно горе и зло они видели от меня. Нет, не пойду я.
– А я? Ты не пойдешь! Куда мне идти? И твой сын! Не пойдешь? Так вот же тебе!
И она ударила сына о каменные плиты.
И от треска и детского вскрика зазвенело в ушах.
Огонек заметался.
И сердце оледело.
Но Олоний собрал все свои силы и еще тверже стал на молитву.
Со свечой твердо стоял Олоний.
Неустанно много молился:
он молил за свою развоеванную, поплененную землю,
за поруганную стародревнюю веру,
за страждущий в неволях, измученный народ,
и за грех свой тяжкий –
– вот по грехам его Бог попустил беде!
– но пусть этот грех простится ему, и народ станет
свободен и земля нарядна и управлена и вера чиста.
И не слышал князь ни вопля жены, ни детского сыновьего крика.
И ушла ли она или без ума в столбняке осталась
стоять за его спиной, он не слышал.
И молил и молил от всего сердца –
– простить.
* * *
А там, –
а там, в пустом поле за болотом, бушуя, вьюга валит и мечет – вьюга,
взвиваясь до неба, взвивала белые горы и снежные чащи и мраки и мглы – там, в полунощной ночи стал бес среди поля и снова переменился в крикливого беса.
– Дерз и храбр Олоний!
И взвыл Алазион, зловод, старейший от бесов:
113
– Или побеждены мы! Кто же еще может и одолеет его?
И взбурилось бесовское поле.
И вышел бес –
был он без головы, глаза на плечах и две дыры на груди вместо носа и уст.
– Знаю, уж ему от меня ни водой, ни землей. Живо выгоню!
И пыхнув, как прах под ветром, исчезнул.
И в ту минуту почуял князь Олоний, как из тьмы поползла гарь –
гарь ела глаза, – и слезы катились.
Но он терпел.
и уж мурашки зазеленели в глазах – вот выест глаза!
Но он все терпел.
– и вдруг слышит, где-то высоко пробежал треск –
И стало тяжко, нечем дышать!
И видит, повалил дым,
из дыма – искры,
и как огненный многожальный гад, взвилось пламя
вверх – до округа церковного.
И в ту же минуту кто-то дернул его за руку:
– Пойдем, Олоний, пойдем!
Свеча упала на пол –
и огонек погас.
А с воли кричали и был горек плач:
– Иди, иди к нам!
– Помогите! Помогите!
И от огня окровилась вся церковь:
там черные крылатые кузнецы дули в мехи, раздували пожар.
И какие-то в червчатых красных одеждах один за другим шаркнули лисами в церковь, и лица их были, как зарево.
– Горим, сгоришь тут, иди!
И они протянули руки к нему.
Но Олоний отстранился.
– Нет! Идет суд Божий за грех мой и неправды. И лучше есть смерть мне, нежели зла жизнь!
И опять стал молиться:
114
– Если суждено мне погибнуть, я сгорю, и Ты прости меня за последнюю минуту!
И закрыл глаза, ожидая себе злую ратницу – смерть.
И стало тихо, лишь на воле разметывала ночь свой перелетный вьюжный гомон, да звацающий жалобный лёт.
Олоний открыл глаза и удивился:
никакого пожара!
И стоял в темноте без свечи, повторял молитву от всего сердца -
* * *
И поднялся Алазион, зловод и старейший от бесов.
И разъярилось и раззнобилось бесовское поле.
Алазион переменился в попа.
И как поп вошел в церковь и с ним подручный бес-пономарь.
Поп велел пономарю ударить в колокол, а сам стал зажигать свечи.
Увидя Олония, с гневом набросился:
– Как смеешь ты, проклятый, стоять в сем святом храме? Кто тебя сюда пустил, сквернитель и убийца? Иди вон отсюда, а то силой велю вывести. Не могу я службу начать, пока не уйдешь!
Олоний оторопел:
или и вправду уходить ему?
И сделал шаг от аналоя –
Но спохватился и снова стал твердо.
– Нет, так отец мой духовный велел мне, и до рассвета я не уйду.
– Не уйдешь!
И поп затрясся от злости:
будь нож под рукой, рассек бы он сердце.
И загудел самозванно привиденный колокол – –
И всю церковь наполнили бесы, и не осталось проста места.
Все и всякие:
воздушные мутчики первонебные,
как псы, лаялы из подводного адского рва,
115
как головня, темные, и смрадные поганники из огненного озера,
терзатели из гарной тьмы,
безустые погибелыцики из земли забытия, где томятся Богом забытые,
ярые похитники из горького тартара, где студень
люта
безуветные вороги из вечноогненной неотенной геенны,
суматошные, как свечи блещущие, от червей неумирающих
гнусные пагубники, уныли и дряхлы, от вечного
безвеселия,
зубатые сидни от черного зинутия,
и клещатые от огненной жупельной печи,
и серные синьцы из смоляной горячины.
Как квас свекольный разлился свет по церкви
и гудел самозвонно привиденный колокол –
И увидел Олоний:
перед царскими вратами мужа высока ростом и нага до конца, черна видением, гнусна образом, мала главою, тонконога, несложна, бесколенна, грубо составлена, железокостна, чермноока, все зверино подобие имея, был же женомуж, лицом черн, дебело-устнат, сосцы женские...
– Аз – Алазион!
И тогда ветренница, гром, град и стук растерзали бесовскую темность и черность.
Изострились, излютились, всвистнули бесы татарским свистом, закрекотали –
и под голку, крекот, зук и свист потянулись к Олонию –
крадливы,
пронырливы,
льстивы,
лукавы,
116
жаровная шея,
лещевые скорыни,
сомова губа,
щучьи зубы,
понырые свиньи,
раковы глаза,
опухлы пяты,
синие брюхи,
оленьи мышки,
заячьи почки.
И длинные и голенастые, как журавли, обступили Олония, кривились, кричали,
и другие осьмнадцатипалые карабкались к Олонию и бесы, как черви – длинные крепкие пальцы, что и слона, поймав, затащат в воду, – кропотались, что лихие псы из-под лавки, –
скрип! храп! сап! шип!
* * *
Последние силы покидали князя – секнуло сердце:
вырваться и убежать, и бежать без оглядки!
Последние молитвы забывались.
И глаза, как пчелы без крыл – только бесы, только бесы!
только бесы!
Но все еще держался –
последние слова – мытарев глас отходил от неутерпчева сердца, душа жадала.
* * *
Уж на вьюжном поле в последний раз взвьюнилась вьюга и, припав
белогрудая грудью к мерзлой земле, замерла.
Шел час рассвета.
И было тихо в поле.
И лишь в лысинах черное былье чуть зыблелось.
И воссияла заря-день
117
И все бесы, дхнув, канули за адовы горы в свои преисподние
бездны,
в глубины бездонные,
в кипучу смолу
в палючий жар – горячину.
* * *
И вышел Олоний из церкви безукорен и верен.
Сиял, как заря, и светлел, как день, над главой его круг злат.
И благословил его поп Сысой за крепость и победу на новую жизнь – на дела добра и милосердия.
Царь Аггей
От моря и до моря, от рек и до конца вселенной было его царство и много народа жили под его волей.
Стоял царь за обедней и слышит, дьякон читает:
«Богатые обнищают, а нищие обогатятся».
В первый раз царь услышал и поражен был:
«богатые обнищают, а нищие обогатятся».
– Ложь! – крикнул царь, – я царь – я обнищаю?
И в гневе поднялся к аналою и вырвал лист изевангелия с неправыми словами.
Большое было смятение в церкви, но никто не посмел поднять голоса – царю как перечить?
Царь Аггей в тот день особенно был в духе – на душе ему было весело и он все повторял, смеясь:
– Я, царь Аггей, – обнищаю!
И окружавшие его прихвостни, подхалимя, поддакивали.
А те, кто знал неправду царскую, и хотели бы сказать, да как царю скажешь? – страшна немилость.
По обеде затеяли охоту.
И было царю весело в поле. Сердце его насыщалось гордостью.
– Я, царь Аггей, – смеялся царь, – обнищаю!
Необыкновенной красоты бежал олень полем. – И все помчались за ним. – А олень, как на крыльях, – никак не догонишь.
– Стойте, – крикнул царь, – я один его поймаю!
118
И поскакал один за оленем.
Вот-вот догонит – – На пути речка – олень в воду. Царь с коня, привязал коня, скинул с себя одежду и сам в воду, да вплавь – за оленем –
– Вот-вот догонит.
– – –
А когда плыл царь за оленем, ангел принял образ царя Аггея и в одежде его царской на его царском коне вернулся к свите.
– Олень пропал! Поедемте домой!
И весело промчались охотники лесом.
* * *
Аггей переплыл реку – оленя нет: пропал олень! Постоял Аггей на берегу, послушал. Нет, пропал олень.
Вот досада!
И поплыл назад. А как выплыл, хвать, – ни одежды, ни коня! –
Вот беда-то!
Стал кликать, – не отзываются. – Что за напасть! – И пошел. Прошел
немного, опять покликал, – нет никого! –
Вот горе-то.
А уж ночь. Хоть в лесу ночуй. Кое-как стал пробираться. Иззяб, истосковался весь.
А уж как солнышка-то ждал!
Со светом выбрался Аггей из леса – слава Богу, пастухи!
– Пастухи, вы не видали моего коня и одежды?
– А ты кто такой? – недоверчиво глядели пастухи: еще бы, из лесу
голыш!
–Я ваш царь Аггей.
– Давеча царь со свитой с охоты проехал, – сказал старый пастух.
– Я царь Аггей! – нетерпеливо воскликнул Аггей.
Пастухи повскакали.
– Негодяй! – да кнутом его.
Пустился от них Аггей, –
в первый раз застонал от обиды и боли!
Едва дух переводит. Пастухи вернулись к стаду. А он избитый поплелся по дороге.
Едут купцы:
119
– Ты чего нагишом?
А Аггей сказать о себе уж боится: опять поколотят.
– Разбойники... ограбили! — и голосу своего не узнал Аггей:
сколько унижения и жалобы!
Сжалились купцы, – а и вправду, вышел грех, не врет! – кинули с возу тряпья.
А уж как рад-то он был и грязному тряпью, –
ой, не хорошо у нас в жестоком мире! —
В первый раз так обрадовался, и не знает, как и благодарить купцов.
– – –
Голодранцем день шел Аггей, еле жив.
Поздним вечером вошел он в свой Фелуан город.
Там постучит – не пускают, тут попросится – гонят. Боятся: «пусти такого, еще стащит». И одна нашлась добрая душа, какой-то забулдыга пьющий музыкант: «если и вор, украсть-то у него нечего, а видно несчастный!» – принял его, накормил.
Никогда так Аггей не ел вкусно – «советский суп» с воблой показался ему объеденьем. Присел он к печке, обогрелся, –
– ой, не хорошо у нас в жестоком мире! –
отдышался, все молчком, боится слова сказать, а тут отошел.
– А кто у вас теперь царь? – робко спросил музыканта.
– Вот чудак! Или ты не нашей земли? Царь у нас Аггей Аггеич.
– А давно царствует царь Аггей?
– Тридцать лет.
Ничего не понимает Аггей: ведь он же царь Аггей, он царствовал
тридцать лет!
«И вот сидит оборванный в конуре у какого-то забулдыги. И никто не признает его за царя. И сам он ничем не может доказать, что он царь. Кто-то, видно, ловко подстроил, назвался его именем и все его ближние поверили. Написать царице письмо, помянуть то их тайное, что известно только ей и ему, – вот последняя и единственная надежда! – по письму царица поймет и обман рассеется».
Аггей написал царице письмо. Переночевал и другую ночь у музыканта. Ну, до царицы-то письмо не дошло! А нагрянули к музыканту «полунощные гости» с обыском и, как пастухи,
120
жестоко избили Аггея – выскочил он, забыл и поблагодарить музыканта: хорошо еще в чеку не угодил!
И бежал он ночь без оглядки. А вышел на дорогу – кругом один, нет никого.
«Я, царь Аггей, – обнищаю!»
Вспомнил все и горько ему стало.
Был он царем, был богатый – теперь последний человек. Никогда не думал о таком, и представить себе не мог и вот знает:
что такое последний человек!
* * *
Ангел, приняв образ царя Аггея, не смутил ни ближних царя, ни царицу: он был, как есть, царь Аггей, не отличишь.
Только одно забеспокоило царицу: уединенность царя.
– Есть у меня на душе большая дума, я один ее передумаю,
и тогда будем жить по-старому! – сказал царь царице.
И успокоил царицу.
И никто не знал, что за царь правит царством, и где скитается по
миру царь их Аггей.
А ему надо же как-нибудь жизнь-то свою прожить!
Походил он, походил по жестким дорогам голодом-холодом последним человеком, зашел на деревню и нанялся батраком у крестьянина лето работать. – А крестьянское дело тяжелое, непривычному не справиться! – Побился, побился, – плохо. Видит хозяин, плохой работник, – и отказал.
И опять очутился Аггей на проезжей дороге, кругом один.
И уж не знает, за что и браться. И идет так дорогой, куда глаза глядят.
Встречу странники.
– Товарищи, нет мне места на земле!
– А пойдем с нами!
И дали ему странники нести «коммунальную суму».
И он пошел за ними.
– – –
Вечером вошли они в Фелуан город. Остановились на ночлег. И велели Аггею топить и носить воду. До глубокой ночи
Аггей ухаживал за ними.
А когда все заснули, стал на молитву –
и в первый раз молитва его была ясна.
121
«Вот он узнал, что такое жизнь на земле в сем жестоком мире, но и его, последнего человека, Бог не оставил, и ему, последнему человеку, нашлось на земле место! – он и будет всю свою жизнь до последней минуты с убогими, странными и несчастными: помогать им будет – облегчать в их странной доле! И благодарит он Бога за свою судьбу. И ничего ему теперь не
страшно – не один он в жестоком сем мире».
– – –
И когда так молился Аггей в тесноте около нар, там, в царском дворце,
вышел ангел в образе царя Аггея из затвора своего к царице –
и светел был его лик.
– Я всю думу мою передумал! Будет завтра у нас пир.
И велел кликать наутро со всех концов странных и убогих на царев пир.
И набралось нищеты полон царский двор.
Пришли и те странники, которым служил Аггей. И Аггей пришел с ними на царский двор.
И поил, и кормил царь странников.
А когда кончилось угощенье и стали прощаться, всех отпустил царь и одного велел задержать – что суму носит, «мехоношу».
И остался Аггей и с ним ангел в образе царя Аггея.
– Я знаю тебя, – сказал ангел.
Аггей смотрел на него и было чудно ему видеть так близко себя самого – «свой царский образ».
– Ты царь Аггей, – сказал ангел, – вот корона тебе и твоя царская одежда, теперь царствуй! – и вдруг переменился.
– – –
И понял Аггей, что это – ангел Господен.
«Нет, ему не надо царской короны, ни царства: он до смерти будет в жестоком мире среди беды и горя, стражда и алча со всем миром!»
И, слыша голос человеческого сердца, осенил его ангел – и с царской короной поднялся над землей.
И пошел Аггей из дворца на волю к своим странным братьям.
122
Балдахал
Ведьма снесла яйцо.
Куда ей? – не курица, сидеть нет охоты, – завернула она яйцо в тряпочку, вынесла на заячью тропку, да под куст.
Думала, слава Богу, сбыла –
А яйцо о кочку коко! – и вышел из него детеныш и заорал.
Делать нечего, забрала его в лапища и назад в избушку. И рос у нее в избушке этот самый сын ее ягиный.
Ну, тут трошка-на-одной-ножке и всякие соломины воромины и гады и птицы и звери и сама старая лягушка хромаяпринялись за мальчишку во всю – и учили и ладили и тесали и обламывали: и вышел из него не простой человек – Балдахал.
А стоял за лесом монастырь, и спасались в нем святые старцы, и много от них Яге вреда бывало, а Яга на старцев зуб точила.
И вот посылает она свое отродье:
– Пойди, – говорит, – в Залесную пустынь, намыль голову шахлатым: чтоб не забывались!
А ему это ничего не стоит: такое придумает, не поздоровится.
И вот, под видом странника, отправился Балдахал в Залесную пустынь.
*
Монастырь окружен был стеною, четверо ворот с четырех сторон вели в ограду.
И у каждых ворот, неотлучно, день и ночь пребывали старцы караульщики, – у южных Василиан, у северных – Феофил, у восточных – Алипий, у западных – Мелетий.
Балдахал, как подступил к воротам, сейчас же в спор, – и посрамил трех старцев:
– А кто переспорит, того и вера правей!
И бросив посрамленных старцев, напал нечистый на последнего четвертого старца у западных главных ворот.
И день спорят и другой, и к концу третьего дня заслабел старец Мелетий.
123
Замешалась братия.
И положили молебен отслужить о прибавлении ума и разумения.
Да с перепугу, кто во что: кто Мурину – от блуда, кто Вонифатию – от пьянства, кто Антипе – от зуба.
Ну и пошла завороха.
А уж Балдахал прижал Мелетия к стенке и вот-вот в ограду войдет и тогда замутится весь монастырь.
*
Был в монастыре древний старец Филофей, – прозорливец.
И как на грех удалился старец в пустынное место на гору и там пребывал один в бдении, и только что келейник его Митрофан с ним.
Видит братия, дело плохо: без Филофея ума не собрать ни откуда, и пустились на хитрость, чтобы как-нибудь дать знать старцу, – сманить с горы.
А случилось, что на трапезу в тот день готовил повар ушки с грибами.
И велено ему было такой ушок сделать покрупнее, да вместе с грибами письмо запечь, да погодя, поставить в духовку, чтобы закалился.
И когда все было готово, подбросили этот каленый ушок к главным воротам на стену перемета. И вот, откуда ни возьмись, орел – и унес ушок.
*
Старец Филофей сидел в своей нагорной келье, углубившись в святое писание. А келейник прибирал келью.
Понес сор Митрофан из кельи, глядь – орел кружит. И все ниже и ниже – и прямо на него: положил к ногам ношу и улетел.
– Что за чудеса!
Со страхом поднял Митрофан каленый ушок да скорее в келью к старцу.
И как раскрыли, а оттуда письмо.
И все там прописано о поруганных старцах и о нечистом.
«Хочет проклятый обратить нас в треокаянную веру! соблазнил трех старцев, за Мелетия взялся и тому не сдобровать»
124
– Что ж, идти мне придется что ли? – сказал старец.
– Благослови, отец, я пойду! – вызвался келейник.
– Под силу ли тебе, Митрофан? – усумнился старец, – а ну-ка, давай испытаю; я представляюсь нечистым и буду тебя совращать, буду толковать святое писание, неправильно, а ты мне говори правильно!
Митрофан крякнул, подтянул ременный пояс. И, ревнуя о вере, в такой пришел раж – всего-то исплевал старца, и, подняв персты, ничего уж не слушая, вопил:
– Победихом!
Не малого стоило старцу унять Митрофана.
Опомнившись, с сокрушением приступил Митрофан к старцу, прося простить.
Старец сказал:
– Бог простит. Это знамение – победишь проклятого!
И благословив на прю, дал ему – кота, зеркальце да горстку зерен.
– Гряди во славу!
*
С котом под мышку вышел Митрофан на великую прю.
А уж Балдахал прикончил с Мелетием, вошел в ограду и как у себя в поганой луже в монастырских прудах купается.
– «Пускай де с меня сойдет вся скверна: упрел с дураками!»
Слышит это Митрофан и тут же, на бережку, расположился, достал кувшин, напихал в него всякой дряни да и полощет: обмыть старается.
А ничего не выходит, все дрянь сочится.
Балдахал кричит:
– Дурак, в кувшине сперва вымой!
Задело Митрофана:
– А ты чего лаешь, сам-то себе свое пакостное нутро очисти!
– Экий умник, – рассмехнулся Балдахал, – тебя только не доставало.
И вылез из пруда и, в чем был, книгу в охапку да к Митрофану.
И начался у них спор. И с первых же слов стал нечистый сбивать с
толку Митрофана. Растерялся было Митрофан и видит: – мышка указывает усиком Балдахалу по книге. Митроха
125
за кота: выпустил Варсанофия, – Варсанофий за мышкой.
И пошел уж не тот разговор. Да ненадолго. Опять нечистый взял силу.
И видит Митрофан: – голубь ходит по книге, лапкой указывает Балдахалу. Митрофан за зерно, посыпал зернышка – и пошел голубь от книги, ну клевать, наклевался, отяжелел и ни с места. И Балдахал запнулся. Да вывернулся проклятый. И не знает Митрофан, что ему и делать: ни слов нет, ни разуму. И вспомнил тут о зеркальце, да как заглянет – и сам себя не
узнал: откуда что взялось!
А Балдахал только глаза таращит, и вдруг поднялся над землей и понесся.
Осенил себя Митрофан крестным знамением и за ним вдогонку – только полы раздуваются да сапог-о-сапог стучит.
И занеслись они так высоко – к звездам: там, где звезды вертятся, и не дай Бог коснуться, завеют, закрутят, и падешь, как камень.
– Эй, – кричит Митроха, – гляди, не напорися!
– А что там? Что такое?
– А вот подбрось-ка туда космы!
Балдахал сгробастал пятерней свои космы, да как запустит – и хоть бы волосок на голове: гола, как коленка.
– Ну, слава Богу, хоть голова-то уцелела!
И раздумался.
Видит, что враг – добрый человек: предостерег.
И удивился. – Тут его Митрофан и зацапал.
*
Кельи в монастыре стояли без запору – так и по уставу, да и не к чему было: разбойники братию не обижали. И только одна книжная казна держалась под замком: чтобы зря книги не трогали да не по уму не брали.
В эту книжную палату и заточил Митрофан Балдахала.
И трое суток держал его, не выпускал.
В первый день, как завалился Балдахал на книги, так до полудня второго дня и дрыхнул, а потом, надо как-нибудь время убить, взялся перебирать книги.
И вот в одной рукописной книге – подголовком ему служила – бросилось ему в глаза пророчественное слово.
126
А написано было в книге:
«В некое новое лето явится в Залесную пустынь нечестивец, именем Балдахал, и обратит в свою треокаянную веру четырех приваратных старцев – Мелетия, Алипия, Феофила, Василиана, а с ними замутится братия, и один лишь келейник праведного старца Филофея смирит его».
Вгляделся Балдахал в буквы, потрогал пергамент, понюхал – времена древние! – и устыдился.
«И чего я такое делаю, окаянный!»
И давай жалобно кликать.
И когда на его жалкий клич наутро третьего дня пришел Митрофан и с ним старцы и братия, пал Балдахал перед ними на колена, раскаялся и обратился к правой вере. И перед лицом всего собора дал крепкую клятву переписать все книги, загаженные им в заточении, и новую написать во осуждение бывшего своего нечестия.
В лес же к матери Яге Балдахал больше не вернулся, трудником в монастыре остался – жить при монастырской сторожке.
Камушек
Жил-был старик со старухой. Смолоду-то плохо приходилось: навалит беды и обиды, никуда не схоронишься. Очень они роптали на свою жизнь и долю: и сколько ни просят, сколько ни молятся, все по-прежнему, а то и того хуже!
Ну, а потом свыклись и все терпели.
Старик рыбу ловил, старуха рыбу чистила, так и жили.
И до глубокой старости дожили –
дедушка Иван да Митревна старуха.
* * *
Лежит раз дед, спать собирается, а сам все раздумывает:
«и почему одним жизнь дается и легкая и удачная,
а другим не везет и все трудно, и люди, как рыба,
одни мелко плавают, другие глубоко?»
И слышит дед, ровно кто с речки кличет:
«Дедушка Иван! а! дедушка! перевези меня, прекрасную девицу!»
127
Не хотелось старику вставать, а надо – «мало ли что может быть, несчастье какое!» – и поднялся, да прямо к речке, сел в лодку – и на тот берег.
А на берегу-то и нет никого.
И уж думал старик назад возвращаться и только что взялся за весла,
слышит, опять кличет:
«Дедушка Иван! поезжай ниже! возьми меня, прекрасную девицу!»
Старик сажени три проехал и остановился.
А и там нет никого.
«Эка досада, – думает старик, – все-то попусту, только зря
взворошился, сон разбередил!»
И только это он подумал, слышит и в третий раз:
«Дедушка Иван! поезжай ниже! возьми меня, прекрасную девицу!»
И опять послушал старик – проехал еще немного.
И нет, никого не видно.
«Или шутит кто?»
И уж взялся за весла – – и вдруг как в лодку стукнет:
«Поезжай домой, дедушка!»
И лодка сама оттолкнулась – и поплыла.
А ведь никого – никого-то не видать старику!
Доехал он до деревни, оставил у берега лодку и домой.
А старуха не спит: забеспокоилась – ждет старика! И рассказал ей старик, как трижды кто-то кликал его, и от берега до берега искал он, кто это кличет.
– В лодку кольнуло: «Поезжай, говорит, домой, дедушка!» А никого нет, не видать. Не знаю, кого я и перевез!
– Надо, старик, поутру посмотреть, что ни есть в лодке! – сказала старуха, – с великого-то ума, может, ты рака какого рогатого перевез на свою голову: я за твоего рака отвечать не желаю!
И до утра все беспокоилась старуха.
* * *
Утром рано, еще все спали, вышел старик на реку и прямо к лодке.
Глядь – – а в лодке икона:
128
девица с крестом в руке и так смотрит, как живая,
жалостно –
«Дедушка, мол, Иван, потерпи еще!»
Взял старик икону да скорее с иконой в избу.
– Вот кого я, старуха, перевез-то!
Обрадовалась старуха:
– Ну, старик, это наше счастье, молись Богу!
И поставили икону в красный угол на божницу, засветили перед ней лампадку – от огонька она еще живее, как живая смотрит.
И ожили старики: теперь им пойдет удача.
– Слушай, старик, помяни мое слово, мы разбогатеем, только не надо из рук упускать!
– – –
А она взяла да и ушла – через трое суток ушла от стариков.
Есть на деревне у берега плошадка – она туда и ушла на муравку: на муравке-то, значит, ей там лучше, на миру, на народе!
* * *
Сорок дней прошло, сорок ночей, лежит старик, не спится
ему, все раздумывает:
«и почему одни и не ищут счастья, а им все дается,
а другие, сколько ни стараются, а из-под рук, все
мимо, и как рыба – и дается, и не удержишь!»
И слышит дед, ровно с реки, как тогда, кличет:
«Дедушка Иван, перевези мой камушек!»
Поднялся старик да на реку в лодку – и прямо к тому самому месту,
откуда тогда икону перевез – «прекрасную девицу».
«Я, дедушка, камушек!» – услышал старик.
Стукнуло в лодку, закатилось в нос – и лодка потяжелела.
«Ну, дедушка, пихайся, вези меня домой!»
Старик отпихнул лодку, и поехали, и чем дальше, тем труднее, едва добрался.
«Дедушка, вынеси меня на муравку!» – камушек-то просит.
Пошарил старик в лодке, поймал камень – каменный крест –
а поднять-то и не может!
Так и пошел домой с пустыми руками.
– Надо всем миром! – сказала старуха.
129
И до утра просидели старики, не спалось им в ту ночь, все о камушке разговаривали: какой он, этот камушек – каменный крест – каменный или серебряный?
– Дедушка, вынеси меня на муравку! – повторял дед, как сказал ему мудреный этот камушек.
У всякого есть свой камушек – свое им вспомнилось, свое тяжелое и горькое – беда, свое невыносное – доля, и как вот, слава Богу, до старости лет дожили и уж пора «домой!»
* * *
Наутро пошел старик народ собирать.
Рассказал старик о камушке.
– Надо всем миром!
И откликнулись: всем народом пошли к речке – всем миром подняли камень и на мураву снесли, на берег.
Там и поставили –
А на камне написано:
«Великая мученица».
И как поставили этот каменный крест, из-под камушка-то ключик и побежал – студеная вода! – и в самую засуху бежит, не высыхает, а и в зиму не мерзнет:
«Ради крестного камушка великомученицы!»
Венец
В Святой вечер шел Христос и с Ним апостол Петр –
нищим странником шел Христос с верным апостолом по земле.
Огустевал морозный вечерний свет. Ночное зарево от печей и труб, как заря вечерняя, разливалась над белой – от берегового угля, нефти, кокса еще белее! – снежной Невой.
Шел Христос с апостолом Петром по изгудованному призывными гудками тракту.
* * *
И услышал апостол Петр: из дому пение на улицу.
Приостановился –
там в окнах свечи поблескивали унывно, как пение.
130
И вот в унывное пробил быстрый ключ – вознеслась рождественская песнь:
Христос на земле!
Обернулся Петр: хотел Христа позвать войти вместе в дом –
а Христа и нет.
– Господи, где же Ты?
А Христос – вон уж где! –
мимо дома прошел Христос – слышал божественное пение, не слышать не мог – и прошел.
Петр вдогон.
Христос рождается –
Христос на земле!
С песней нагнал Петр Христа.
И опять они шли, два странника, по земле.
* * *
По дороге им попался другой дом:
там шумно песня, и слышно – на голос подняли
песню,
там смех и огоньки.
– Под такой большой праздник бесстыжие пляшут!
И Петр ускорил шаги.
И было ему на горькую раздуму за весь народ:
«пропасть и беды пойдут, постигнет Божий гнев!»
И шел так, уныл и печален – жалкий слепой плач омрачал его душу. Вдруг спохватился –
а Христа нет.
– Господи, где же Ты?
а Христос – там!
«или входил Он в тот дом и вот вышел?»
Христос там – у того дома:
и в ночи свет – светит, как свет, венец на Его голове.
Хотел Петр назад, но Христос сам шел к нему.
И воззвал Петр ко Христу:
– Я всюду пойду за Тобой, Господи! Открой мне: там Тебя величали, там Тебе молились, и Ты мимо прошел, а тут – забыли Твой праздник, песни поют, и Ты вошел к ним?
131
– О, Петр, мой верный апостол, те молением меня молили и клятвами заклинали и мой свет осиял их сердце – я всегда с ними! А у этих – сердце их чисто, и я вошел к ним в дом. И вот венец: сплетен из слов и песен – неувядаем, виден всем.
* * *
В Святой вечер шел Христос и с ним Петр.
И в ночи над белой Невой – над заревом от печей и труб сиял до небес
венец.
– пусть эта весть пройдет по всей земле! –
Не из золота, не из жемчуга,
А от всякого цвета красна и бела
И от ветвей Божия рая –
неувядаем венец
от слов и песен чистого сердца.
Прокопий праведный
– Тучи, сестрицы, куда вы плывете?
Отвечали тучи:
– Мы плывем дружиной, милый братец: белые – на Белое море, на
святой Соловец-остров, синие – на запад, ко святой Софии-Премудрости-Божией.
На Сокольей горе на бугрине сидел Прокопий блаженный –
благословлял на тихую поплынь воздушных сестер.
Унывали синие сумерки –
там, за лесом уж осень катила золотым кольцом по опутинам, –
синие вечерние, расстилались они, синие, по приволью – зеленым лугам.
*
Он пришел к нам в дальний Гледень
от святой Софии –
от старца Варлаама с Хутыни.
Был богат казною –
и за его казну шла ему слава;
132
Разделил богатство –
и была ему честь за его щедрость.
И стало ему стыдно перед всем миром; что слывет он хорошим и добрым и все его хвалят! –
и разве не тяжко совестному сердцу ходить среди
грешного мира в белой и чистой славе?
И тогда взял он на себя великий подвиг Христа ради
– юродство –
и принял всю горечь мира.
И соблазнились о нем люди.
*
Он пришел в суровый дальний Гледень
от святой Софии.
«Бродяга, похаб безумный!» – так его привечали.
Оборванный, злою стужей постучался он в сторожку к нищим –
нищие его прогнали.
Думал согреться теплом собачьим, полез в собачью конурку –
с воем выскочила шавка, – только зря потревожил! – убежала собака.
Окоченелый поплелся он на холодную паперть.
– Кто его, бесприютного, примет, последнего человека?
– Честнейшая, не пожелавшая в раю быть...
не Она ли, пречистая?
пожелавшая вольно мучиться с грешными,
великая совесть мира,
Матерь Света?
– И вот на простуженной паперти ровно теплом повеяло –
И с той поры дом его –
папертный угол в доме
Пресвятой Богородицы.
*
Шла гроза на русскую землю –
никто ее не ждал
и жили беспечно.
133
Он один ее чуял, принявший всю горечь мира:
с плачем ходит он по городу,
перестать умоляет от худых дел,
раскрыть сердце друга для.
Суета и забота, – кому его слушать?
и били его и ругали.
И вот показалось:
раскаленные красные камни плыли
по черному небу –
и было, как ночью, в пожар,
и был стук в небесах,
даже слов не расслышать.
Ошалели от страха.
«Господи, помилуй! Спаси нас!»
А он перед образом Благовещения бьется о камни, кричит через гром:
не погубить просил,
пощадить жизнь народу,
родной земле.
И гроза повернула –
каменная мимо прошла туча:
Там разразилась,
там раскололась,
за устюжским лесом
и далеко засыпала камнем до Студеного моря.
*
Он пришел в суровый Гледень
от святой Софии.
И был ему кровом дом
Пресвятой Богородицы.
И когда настал его последний час,
идет он вечером в церковь
к Михайле-архангелу,
а на Михайловом мосту поджидает его смерть.
«Милый братец, ты прощайся с белым светом!»
Сказала смерть
и ударила его косой –
134
и он упал на мосту.
И вот тучи-сестры принесли ему белый покров:
крещенская метель –
высокий намело сугроб.
И лежал он под сугробом
серебряную ночь.
*
В синем сумраке тихо плыли синие и белые тучи
и, как тучи, плыли реки –
синяя Сухона
и белая Двина.
Зацветала река цветами –
последние корабли уплывали:
одни в Белое море – на святой Соловец остров,
другие ко святой Софии в Великий Новгород.
На Сокольей горе на бугрине сидел Прокопий блаженный –
– Милый братец, помоли о нас:
даруй тихое плавание!
– Милый братец, благослови русский народ
мудростью святой Софии,
совестью Пречистой,
духом Михайлы-архангела!
135