|
ПАВЛИНЬИМ ПЕРОМ |
|
ПО СЛЕДАМ ПРОТОПОПА АВВАКУМА В СССР |
олезно, во всяком случае, любопытно, узнать, в какие условия поставлена работа в СССР для исследователя по церковной истории. Восстановляю в памяти эту полосу своей жизни на русской земле в кругу русских, мой труд над Аввакумом.
Как я открыл Аввакума
В 1927 г. я служил в Москве в Институте Маркса и Энгельса. Московский барский особняк Долгоруковых, что за Музеем Александра III, в М. Знаменском переулке. Помещение переделано и богато оборудовано: три этажа – «кабинеты» всех стран и народов. Интернационал разношерстных «научных сотрудников» корпит над расшифровкой заковырчатых Марксовых «письмен» и комментарием столпов научного социализма. В распоряжении занимающихся тщательно расставленные по железным полкам десятки тысяч томов: экономика, обществоведение, история переворотов и материализм – материализм вульгарный, материализм философский, материализм исторический, материализм диалектический, материализм...
Я во французском кабинете приводил в порядок рукописи Гракха Бабефа и документы, относящиеся к этой судейской крысе, взбешенной революцией. Мне и в голову тогда не приходило: Протопоп Аввакум! И по мере того, как я тоже корпел над Бабефом, и так мне все это осточертело, я нет-нет, бывало, и сбегу. А бегал я в подвал: там склад самых разнообразных
|
485
|
книг или, попросту говоря, книги валялись, разбросанные по полу, как их швырнули. Подлинный клад для книжных любителей и для тех, кто, не поддавшись одури «материализмов», сохранял свободу думать по-своему. Тут были и разрозненные тома аббата Миня: творения греческих и латинских отцов; и древние классики, и прелестные по наивности записки Фонтэна о житье-бытье Пор-Рояля, и по-русски (не славянское) Добротолюбие. Роясь в книжных сокровищах, напал я на «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Изд. Археографической Комиссии, 1916 г.
Чем меня протопоп притянул, не сумею сказать, только вынес я его из мерзости запустения крысиного подвала и унес в свой французский кабинет. И в свободный час от крысиного Бабефа стал читать эту «жизнь», вникая в непростую, а «просто» выраженную русскую речь. Меня взволновала и сама «жизнь», и как она написана.
Как это все непохоже! И не такое давнее: русский XVII век. А сам «огненный» протопоп! Какая убежденность веры, какое железо воли и прямого слова. И в мире нет власти, а на земле властей, кто бы мог сломить такую веру и урезать язык. И костер такому – только царственный путь, а смерть – царский венец.
И еще острее было мое чувство: ведь перед глазами «советская действительность» – согнутая, запуганная, и раболепство с наушничеством и доносом – «подхалимаж».
«Житие» Аввакума – Библия русского старообрядчества. Не было дома, где бы не хранился список: береженая книга – от Белого моря по Волге, на Дону и на Урале. Поколения «последней Руси» вырастали на этой книге.
Старообрядцы – это лишь остров среди «православного» моря русского народа, и там имени Аввакума не слышно. А интеллигенция? В истории, когда проходили «раскол»: рядом с патриархом Никоном упоминался и Аввакум. И только. Потом, как с физикой, все путалось: «удельный вес» – «торричеллиева пустота», а Аввакум попадал в Даниила Заточника, а то и начисто стирался. «Житие» известно было только на вершинах: сохранился восторженный отзыв Тургенева, Толстого, Розанова, Мельникова-Печерского, Горького. В школьных историях литературы «житие», как литературный памятник, не упоми-
|
486
|
налось. Так было у русских. А с французов и спрашивать нечего: единственный Ю. А. Легра в своей краткой истории русской литературы впервые дал по-французски несколько строк из «жития» – честь ему за начало.
Я и задумался: Бабеф Бабефом, а Аввакум не выходит из головы. И, наконец, решил перевести «житие» на французский. Решил, но понимаю: дело не простое. С этого и начинаются мои разыскания.
Аввакум – не реклама интуриста. Для перевода требуется не только точно определить слова и выражения, а еще и прочитать текст исторически: упоминаемые лица, без справки о которых не обойтись; события и намеки на события, которые надо установить хронологически; а цитаты из Священного Писания, догматические и литургические споры... – так я и втянулся в работу историка и филолога.
|
По Москве – научной
В Институте Маркса и Энгельса нашлись две книги: Диссертация об Аввакуме А. К. Бороздина и Очерк В. А. Мякотина. У Мякотина (родственник Аввакума) живо, но уж очень легко или, как говорят критические обозреватели, «нажимающие педаль»: занимательно, но поверхностно. А. Бороздин – все, что можно представить себе, как «недисциплинированное», что случается или у очень молодого: сгоряча; или с путанной головы у ученого: беспорядочная и тяжеловесная мешанина (прошу прощения за пришитые слова!) биографических данных, культурно-исторических обозрений и текстуальной критики. Но Бороздин меня надоумил: теперь, после прочтения его книги, мне было куда глаз обернуть и чего доискиваться или, говоря по-книжному: Бороздин наметил мне «точку отправления». И за то ему благодарен.
О ту пору в Ученых Записках Раниона (Российской Ассоциации Научно-Исследовательских Институтов Общественных Наук) появилась статья профессора-антрополога В. К. Никольского о Сибирской ссылке протопопа Аввакума: материал – по архивам, много новых и точных данных о протопопе. Товарищ по кабинету, историк старого закала, без набившего оскомину казенного принудительного «материализма», обратил мое внимание на статью и познакомил с автором.
|
487
|
«Какой чудесный антирелигиозный фильм можно сделать из жизни Аввакума. Хочу непременно за это взяться!» – выпалил Владимир Капитоныч. И как отбрил.
Дело происходило на людях и, хоть никто за язык не дергал, как было не воспользоваться случаем и не засвидетельствовать свою «лояльность», или, употребляя оборот протопопа, запуганную «... душонку»? Тем разговор и кончился. А жаль: умный человек Владимир Капитоныч, и глаз без засоринки, ясный.
Я понимаю, мне ли не знать человеческую немощь, и не судьей с черствым сердцем, сухарем со своей бесчеловечной справедливостью хочу быть в несчастье, но передо мной неотступно стоит русский образ – человек – литая громада блестящая, блистающая крепью, для которого не надо никаких предохранительных мер или, по-советски, «окапываться»: протопоп Аввакум.
Книжный магазин «Международная Книга» на Кузнецком мосту. Разрешается не только посмотреть и руками потрогать, можно и приобрести книгу, – а попадают и очень ценные. Надо только захватить вовремя, а это возможно в первые дни после выпуска книги, ведь доля из общего тиража, поступавшая на внутренний рынок, была, что называется, символическая, и что по-русски нагляднее: на – выкуси! И вот, чтобы чего не проворонить, я от Бабефа, раньше как в подвал, теперь на Кузнецкий. И протоптал себе дорожку, шито-крыто, околом и проломом, как лиса в курятник.
На прилавке: «Памятники истории старообрядчества XVII в. Книга первая, выпуск I». Раскрыл я книгу, и как носом повел по странице, в глазах инда зарябило: Аввакум! – писания протопопа Аввакума. Это была первая часть и притом большая его сочинений (вторая так никогда и не вышла!). Тираж 900 экземпляров, начата набором в 1916 г.
Забрал я в «обе лапы» дорогую мне ношу и уж не лисой, а медведем прямиками по московским улицам и переулкам в Маркса и Энгельса. Там отодвинул я Бабефа, развернул книгу. Теперь я не безрукий: основной материал есть, – смешно было бы подумать, чтобы мне да на попятный! И не перевод жития и даже с примечаниями, – я должен написать историческое исследование.
Мысль написать исследование так меня закружила, что на первых порах я даже собственную природную речь, не то, что
|
488
|
забыл, а вдруг точно затмение, столбняк, стал и стою, и отстать нету возможности, или гогочу без причины, видно, очень меня заняло, что ухватил быка за рога, – тогда-то и стали на Москве поговаривать, будто какой-то заезжий на старых книгах... «Чего?» – «Карпыч, что усы в сосульках». У меня тоже с непривычки усы примерзали. «И немудрено, – говорили мудрые люди, – уж очень у нас требовательно. Если другой раз, и русскому человеку хоть на стену лезь, а иностранцу – буржуазное ошмотье! – ни по чем не выдержать!»
Я ходил по букинистам и забирал все, что касалось раскола, все, где было про XVII век и что относилось к истории русской церкви, и описания монастырей, и древние акты, изданные до революции.
При нэпе открылись книжные лавки, и хозяева охотно отделывались от «нелегального» товару: книг «божественного» содержания. А на базарах можно было купить и рукопись. В ту пору мне посчастливилось: я приобрел I-й том Материалов для истории раскола Субботина; а в другом месте попался IV-й и VI-й. В третьем – книги Сергея Белокурова, на мой глаз самого подробного и обстоятельного исследователя-историка XVI–XVII вв.
В «Международной Книге» комната до потолка набита старопечатными книгами: Кириллова книга, Книга о вере, Поучения Ефрема Сирина и Аввы Дорофея, Скрижаль, Требники, Служебники, Маргарит, Жезл правления, Грамматика Мелетия Смотрицкого – чего-чего не было! За какой-нибудь десяток рублей можно было все купить. И спасти.
Подтянул я поясок потуже – позабудь и пшенную кашу! – и набросился на редкости. Вот когда мечтал я иметь золотые горы.
Но так уж заведено и положено: все, что имеет начало, знает и конец. И только с пьяных глаз Китоврасу (читай в Палее!)* неизбежное – конец «бескончалом» показался, да еще моя ста-
*
|
489
|
ропечатная мечта не имела конца-краю. «Гнилому либерализму» между тем пришел конец: хозяин, всегда такой любезный, вдруг точно окрысился, дверь в старопечатную на ключ, руки за спину, «проваливай!» – и не только в старопечатную перестал пускать, а и в подвал, где для меня заветный стоял шкаф, а хранились в шкафу пылью покрытые в застежках книги старой веры и старого пения.
Страсть собирательства – душа книжника. Но в моем рвении – в этом добровольно наложенном на себя посте, лишь бы купить книгу, было и не одно только книжное почитание, а и вроде как мера предосторожности.
Мне понадобилась статья в «Богословском Вестнике». Заручившись рекомендацией, я отправился в Библиотеку Московского Университета. Я был уверен, что с моей «бумажкой» никаких затруднений не встречу, и книгу мне выдадут без задержки. А вот послушайте!
«Выдается только для антирелигиозной работы», – объявил библиотекарь. И хоть выдать выдал, но с предупреждением: «В первый и последний раз».
В Библиотеке Исторического Музея я попросил статью о «Печатном Дворе» из «Христианского Чтения», и получил вырванные страницы первой части, а окончания так и не мог добиться.
Должен сказать, в читальном зале библиотеки, расположенном под небесами, пространном и «стильном», куда по вечерам поднимались самоотверженные «вузовцы» читать «Известия» и «Правду» или долбить свои убогие учебники и руководства и где, кажется, я был единственный, кто требовал не «фальцифицированную» литературу, мне немедленно выдавали, и исправно, и «Чтения Общества Истории и Древностей», и «Труды Археологических съездов», и провинциальные издания какой-нибудь Вятской или Тамбовской Архивной Комиссии.
Влипнув в книгу, как жадный вонючий шмель в душистый пчелиный мед, глазами, носом и ртом в русских веках похеренной русской истории – ведь официально все начинается с Октября! – я забывал со своей вершины нижний советский мир; крик улицы не добирался до меня, не был помехой и сосед, некстати, но от доброго сердца, прерывавший мою работу: «Товарищ, не желаешь ли газету?»
|
490
|
А со стены на «пролетарскую публику» взирало картинно важное собрание знатных разряженных лиц, штатских и военных, в мундирах, орденах и лентах, с папой Львом XIII и Александром III. Нюх не сразу обнаружил контрреволюцию и пока-то не схватились, не занавешенной красовалась историческая фреска: глазей и удивляйся!
|
По архивам
Все следы – и никольский, и белокуров – вели в Архив.
Когда-то в Москве были известны: Архив Министерства Юстиции, Архив М. Иностранных дел, да в Кремле – Дворцовый Архив и Архив Оружейной Палаты, а в Петербурге – Государственный Архив. Нынче все эти «фонды» с добавкой из других собраний сосредоточены на Пироговской, бывшей Царицынской улице, за Девичьим полем в Московском Древлехранилище (б. Архив М. Юстиции).
Доступ в это Древлехранилище – легче борову свиному проткнуться в игольное ушко. Приезжему знатному иностранцу – хоть никакой науки и в хвост не нюхал, без никаких, пожалуйте; но своему, советскому, а я советский служащий, как перед стеной напрыгаешься, а сквозь – все равно не пройдешь.
Я использовал все мои коммунистические связи; рекомендательными письмами обклеился, как горчичниками. И в таком «горячечном» виде отправился в бывшую Синодальную типографию на Никольской – в Главное Архивное Управление.
Я должен был заполнить анкету.
Но что написать? Упомянуть по всей правде? Но позвольте: «Раскол»?.. «Аввакум!» да еще и «протопоп»!! – да это как пить дать, уйдешь с носом, нипочем не разрешат. Долго не раздумывая, – а видно «окапываться» такая уж необходимая и неизбывная советская доля! – я по-ихнему и ляпнул: «Социально-экономическое положение Верхнего Поволжья в начале XVII века». В этом моем экономическом ляпе была доля правды: Аввакум родом из Поволжья, мне надо было просмотреть «Писцовые книги». И я не дал маху: «экономика?» – это можно.
И был впущен в Древлехранилище, как благоразумный разбойник в рай.
|
491
|
На окраине города в саду этот рай, который бережет в виде бесчисленных рукописных книг и столбцов прошлое России. В читальном зале видишь столик, за которым из году в год последний летописец Сергей Михайлович Соловьев трудился над своей Историей. Три-четыре голодных оборванца (по-европейски!) согнулись над Писцовыми книгами: они переводят на готовые бланки цифры жилых и пустующих дворов.
А вы знаете, что такое Писцовые книги? Да к этим книгам и приступиться страшно: это все равно, как с Миланского собора по лесам без перил спускаться! Толщина этой листовой бумажной громады – ни с одной книгой, и самой внушительной, несравнима, и Постная Триодь, и Апостол, и Напрестольное Евангелие, все будет мало; на полустанках, попадает, лежат
под дождем и ветром сложенные куски прокатных рельсов, вот что напоминает. А уж присесть и не думай, такую книжищу можно перелистывать, но лишь в стоячку. А раскрыл страницу, – а там не строчки, не буквы, а узор по узору, крюк на закорючке! – а это и есть скоропись, подьячья рука: не понаторев, как темная грамота, ничего не разберешь.
«Скорописью учиться писать!» – заветное слово одного из самых хитрейших скорописцев, московского подьячего Гораздова, с Москва-реки из Приказа не докатилось от Набатной башни на Сену в Париж. А в Школе у П. Ю. Буайе в наше время еще не заведено было: курс славяно-русской палеографии, – а вот бы когда пригодилось!
Оглавлений не полагается; села и деревни в уезде не по алфавиту, а по вотчинам – ищи-свищи! Да тут не только глаз себе своротишь, а и голова треснет. Недаром говорилось, на Москве слышно, что на Писцовых книгах не один смельчак напоролся, а на тех, кто одолел Гораздова, пальцем показывали.
Полубояринов, заведующий читальной залы, не без ехидства спросил меня:
«Оставлять не нужно?»
Но мое решение твердо, – и сама писцовая твердыня меня не остановила.
По Писцовым книгам Нижегородской губернии я нашел и село Григорово («Рожденiе же мое в Нижегороцких предѣлех, за Кудимою рекою, в селѣ Григоровѣ»), и Лопатищи, и Макарьев монастырь; я узнал имена всех односельчан и духовных
|
492
|
детей Аввакума, и книги, и иконы его прихода, и многие подробности житья-бытья, и жития протопопа.
Одолев писцовую премудрость, я перешел к «столбцам» Сибирского Приказа. Столбцы, как вам это известно, узенькие листки, краями склеенные в одну бесконечную ленту, – есть коротенькие, а есть и в несколько десятков метров (а бывали саженные, про это я потом узнал уже здесь, в Париже, от забеглых русских «срезневской культуры»: свиток «Уложения царя Алексея Михайловича» 434 арш. длины, послание патриарха Иосифа королевичу Вольдемару о принятии православной веры, на столбцах – в 48 саженей).
Часть столбцов ученые архивисты расклеили по листам, и не без путаницы, а часть осталась неприкосновенно, и приходится раскатывать – и побегут они по столу, а со стола на пол юркими ужами.
Я пользовался описанием Оглоблина, прекрасно составленным и все-таки недостаточным. И немало развернул я столбцов, чтобы добраться до воеводы Пашкова, гонителя и мучителя протопопа Аввакума в Даурии. Только с этими документами я мог осветить признания Аввакума о его даурском мытарстве.
Перебирая столбцы, понаторел я на скорописи. Работа не впустую пошла, и не хвастовства ради скажу, удавалось с черновиками справляться и прочитывать перечеркнутое – ясное лишь заправскому подьячему Сибирского Приказа Грешищеву.
Чтение столбцов увлекательно, как святочные орехи, не оторвешься. А для меня и вдвое: каждый раз мне хотелось в поисках моих как можно больше, захватя из этих ужей, успеть до закрытия зала.
И потом, очутясь за «вратами рая» – Московского Древлехранилища, я, часами погруженный в века, не мог поверить своим «отведенным» глазам, что на московских улицах ходят не стрельцы, «холопи великаго государя», а милиционеры, советские служащие, рабочие, бывшие люди, лишенцы и господа – ведь рожи, рыла и лица все те же, на одну мазь, русские.
|
Неистовые речи
Из прочитанных столбцов, даже и не относящихся к моим поискам, я всегда что-нибудь получал, хотя бы только слово
|
493
|
или выражение. Но однажды подвалило большое счастье – мне показался клад*:
Как и почему 15 сентября
1656
Протопоп Аввакум бит кнутом
на козле
Неизданное донесение воеводы Афанасия Пашкова
и челобитная Даурских казаков.
Архив Сибирского Приказа, ст .508,лл. 184–187; 188–193.
Государю царю i великому князю Алексѣю Михайловичю всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росiи самодержцу и государю благоверному царевичю i великому князю Алексѣю Алексеѣвичю всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росiи холопъ вашъ Оѳнька Пашков челомь бьеть.
В прошломъ, государи, во 163 (1655)-м году по вашему государеву указу послан я, холоп вашъ, на вашу государеву службу в новую Даурскую землю да со мною, государи, розных Сибирских одиннадцати городовъ i острогов служилые люди.
Да по вашему ж государеву указу послан iс Тобольскового рода в Даурскую землю роспопъ, что был протопоп, Аввакумко и из Енисейсково острога велелъ, государи, я ево взять с собою.
I въ нынешнем, государи, во 165 (1656)-м году сентября въ 15 день, как я, холопъ вашъ, буду по Тунгуске рекѣ, не дошед Братцково острогу, на Долгом пороге, i тот ссылной роспопа Аввакумко, умысля воровъски невѣдомо по чьему воровскому наученью писалъ своею рукою воровскую составную память глухую безымянно, буттось, государи, вездѣ в начальных людех, во всѣхъ чинѣхъ нѣтъ никакия правды. I иныя, государи, многия непристойныя свои воровския рѣчи в той своей потметной памяти написалъ, хотя в вашей государевой Даурской службе в полку моемъ учинить смуту.
И то, государи, знатно, что он, вор роспопа, тѣмъ своимъ воровскимъ письмом хотѣлъ приводить служилых людей на то,
*
|
494
|
чтоб онѣ вамъ, государемъ, изменили i вашево б государева указу не послушали i от меня б, холопа вашево государева, отказались i были б не под вашим государевым указом: такъ же, какъ и iс Сибири из Ылимсково Острога такия же воры, что i он роспопа, шимской казакъ Мишка Сорокин прибралъ к себѣ воров триста тритцать человѣкъ i вашь государевъ Верхолѣнской острогь i многих торговыхъ людей пограбили; такъ же, государи, что i на Бойкале озере такия ж воры Енисѣйския служилые люди Ѳилька Полетай с товарыщи пятдесят человѣкъ, пограбя вашу государеву казну i сына боярсково Василья Колесникова, ограбя, покинули на реке Прорве i побежали в Доурскую землю собою.
I то, государи, ево роспопино воровское письмо ево руки по сыску принесено ко мнѣ, холопу вашему, и по вашему государеву указу, я, холопъ вашь, велѣлъ ему, вору роспопу, учинить наказанье бить кнутом на козлѣ, чтоб, государи, на то смотря, iныя такия ж воры впредь в ваших государевых ратех нигдѣ такими ж воровскими писмами смуты не чинили.
I какъ, государи, ему, вору роспопе Аввакумку, по вашему Государеву указу давано наказанье – бит кнутом на козлѣ, i он, роспопа, своим же воровским умыслом хотя служилых людей со мною ссорить, говорилъ в то время: «Братцы казаки, не подайте!» – буттось он, вор, на них, служилых людей, в том своем воровствѣ надежен. I иныя, государи, многия неистовыя рѣчи говорил он, вор, почасту.
А по вашей государевой соборной уложенной книге довелся он, вор роспопа, за то ево воровство i за многие неистовые рѣчи смертные казни. I я, государи, холоп ваш, без вашево государева указу тому вору совершенново вашево указу учинить не смѣю.
Да к тому жъ, государи, вору роспопе для ево воровсково умыслу i заводу учели было приставать такия ж воры i завотчики Томсково города служилой человѣкъ Ѳилька Помельцов, Березовсково города Микиѳорко Свѣшников, Iвашко Тельной с товарыщи. I я, государи, по вашему государеву указу тѣхъ ево роспопиныхъ друзей, воровъ i завотчиков, Березовсково города Микиѳорка Свѣшникова, Iвашка Тельново с товарыщи с вашей государевой службы в походе к полку своево выслал вон. А пущему вору i завотчику Томсково города служилому человѣку
|
495
|
Ѳильке Помельцову велѣль учинить наказанье – бить кнутом на козлѣ нещадно, i отпустил ево в Томской город. А въ их, государи, места на вашу государеву службу прибралъ i поверсталъ в казачью службу охочих вольных людей.
А ево, вора распопу, отдал за пристава i по вашему государеву указу взял в Доурскую землю. I впредь, государи, от такова вора роспопы в вашей государевой дальней Даурской службе чаеть такова жъ воровсково заводу i болынова дурна. Да на нево ж, государи, вора распопа, били челомъ тебѣ, великому государю царю i великому князю Алексѣю Михайловичю всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росiи самодержцу, и государю благоверному царевичю и великому князю Алексѣю Алексѣевичю всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росiи, а мне, холопу вашему, в походе полку моево служилые люди подали за руками челобитную. И я, государи, холопъ вашъ, тое их челобитную под сею отпискою послал к тебѣ, государю царю i великому князю Алексѣю Михайловичю всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росiи самодержцу и к государю благоверному царевичю i великому князю Алексѣю Алексеевичю всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росiи к Москве в нынешнем во 165 (1656)-м году июня в 4 день полку своево Даурские службы с служилыми людьми з десятники казачьи Туринсково острога с Микиткою Максимовым, Кузнецково острога с Потапком Ѳедоровым.
И о том воре роспопе Аввакумке великiй государь царь I великiй князь Алексѣй Михайлович всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росiи самодержецъ и государь благовѣрный царевичъ i великiй князь Алексѣй Алексѣевичъ всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росiи мне, холопу своему, какъ укажете.
На обороте: Государю царю i великому князю Алексѣю Михайловичю всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росiи самодержъцу, и государю благоверному царевичю и великому князю Алексѣю Алексеѣвичю Великiа i Малыя i Бѣлыя Росiи.
Другой рукой:
166 (1657), октября въ 27 день, з Даурским казаком с Микиткою Максимовым.
За донесением Пашкова следует челобитная служилых людей. Перечисляются одиннадцать сибирских городов (Тобольск, Томск, Тюмень, Тара, Верхотурье, Березов, Пелым, Сургут, Туринск, Кузнецк, Красноярск), десятники и рядовые, а всего
|
496
|
420 человек. Рассказ ведется от их имени, но словами воеводы Пашкова, как «во 165 (1656)-м году, сентября в 15 день, как будем мы, холопи ваши государевы, по Тунгуске рекѣ, не дошед Брацково острогу...»
Отмечу разночтения. После слов Пашкова: «Аввакумко, умысля воровски невѣдомо по чьему воровскому наученью, писалъ...» – они добавляют: «iли будет, государь, затѣел сам собою, хотя в вашей государевой службе промеж вашим государевым воеводою Оѳонасьем Ѳилипповым с нами, холопями вашими, учинить смуту....» Шестой абзац читается по другому: «И то, государи, ево роспопино воровъское писмо ево руки по сыску обевилось перед вашим государевым воеводою Офонасьем Ѳилипповым и за то, государи, ево воровство по вашему государеву указу вашъ государевъ воевода Оѳонасей Ѳилипповъ велѣлъ...» – Послѣ слов Аввакума: «Братцы казаки, не подайте!» – в челобитной прибавлено, как объясненiе: «буттось государи, мы тѣ ево воровьския писма вѣдаемъ i он, вор, буттось на нас, холопей вашихъ государевых, в том своем воровствѣ надежен». – И окончанiе: «А мы, холопи ваши государевы, служить вам, государемъ, вашу государеву Даурскую службу готовы i от вашего государева воеводы Оѳанасья Ѳилиппова обиды i насилства к нам никакия нѣть i впредь ваши государевы службы с ним, воеводою, служить готовы». – И требуют высшей меры наказания (старая песня!): «Велите своему воеводе... ему, вору i завотчику i ссоршику распоспопе... по вашему государеву указу i по уложенной соборной книге свой государев совершенной указ учинить, чтоб нам, холопям вашим государевым, от такова вора и завотчика в том его воровском подметном писмѣ от вас государей в опале не быть... Смилуйтесь, государи, пожалуйте!»
На обороте челобитной руки приложили служилые люди, десятники и рядовые, во главе с Даурской службы черным попом.
Не могу удержаться и не отметить правописание: писали по слуху, как говорили. А это и есть самое важное: послушать, как говорилось по-русски в XVII веке: «розных», «ево», «Тобольсково», «роспоп», «Енисѣйсково», «Братцково острогу», «ссылной», «Аввакумко», «писал память глухую, безымянно, бутто», «людех, чинѣх нѣт никакия правды», «потметной», «чтоб онѣ вам, государем», «вашево», «iс», «из Ылимсково острога»,
|
497
|
«Iлимской казак», «на Бойкале», «с товарыщи» «боярсково», «побежали в Даурскую землю собою», «ратех», «давано наказане», «бутто он, вор, на них, в том своем воровствѣ надежен», «говорил неистовыя рѣчи почасту», «по соборной уложеной книге довелся он смертные казни», «совершенново», «для ево умыслу и заводу учели было приставать такия ж воры и завотчики», «Томьсково городу», «Березовьсково», «ис полку своево выслал вон», «а пущему вору и завотчику», «а в их мѣста на вашу государеву службу прибрал и поверсталъ в казачью службу», «чаешь такова ж воровсково заводу i большова дурна», «на нево ж», «всеа», «Росiи», «своево» «з десятники», «Кузнецково», и «и о том ворѣ мнѣ, какъ укажете», «Брацково острогу», «обевилось», «затѣел», «Оѳонасьем», «Аѳанасьем», «буттось на нас в том своем воровствѣ надежен», «обиды и насилства к нам никаких нѣт», «ссоршику», «наученю», «подайте».
Еще отмечу путь: – Пашков отослал свое донесение 4 июня 1656 г., получено оно в Москве 27 октября, – значит, шло 4 месяца и 3 недели. А из Тобольска можно было добраться до Москвы зимним путем за 3 недели.
|
Москва старообрядческая
Следовало бы описать и другой архив, Синодальный или точнее Патриарший, перевезенный в революцию и не без ущерба из Кремля в Исторический Музей. Преданный своему делу, сердитый хранитель архива, неизменно в своей солдатской шинели, – с ним однажды мы столбец разбирали, сам черт голову сломит, такой черновик, а и клюкнул подьячий видно здорово! – три дня над загогулинами бились. Сборники Хлудова, Уварова, древнейшие славянские и греческие рукописи – богатства несметные, но и раньше-то мало использованные, а нынче просто плевать!
Следует упомянуть и мою поездку в Петербург. Книги по расколу продавались в те годы – даром бери, а какие! Кое-что удалось мне и с Невы собрать, одно горе: так, без денег, все-таки ничего не получишь.
По архивам и книгам можно восстановить историю – раскол; с чего началось и произошло, как происходило и чем закончилось. А вера неизыскома – старая вера нерушимо жива. А живет она по преимуществу на Москве.
|
498
|
Вечерами я отправлялся в дальнее путешествие на Рогожское кладбище. В трамвае куда было б быстрее, но зато на своих на двоих несравненно приятнее.
Как с Солянки подыматься в Таганку, каждый камушек не булыжником лежит, а историей, да не той, что из архивов и книг в глаза прет, а «неписанной», обыденной с житьем-бытьем-поживанием. На самой Швивой (Вшивой в просторечии) горке над серебряниковской Яузой высоко над седмихолмным, обреченно поблескивающим куполами городом, Никита Мученик за своей оградой, сердце замирает, глядя на этот освященный каменный памятник все той же «послѣдней Руси» – стоит ли он по-старому или и его, беднягу, не пощадили, и как сплюнули в Яузу? А дальше сквозь века читаю и как будто в старине живу – Косьма и Дамиан в Старых Кузнецах, Успение в Гончарах, Никола на Болвановке, Спас в Чигасах.
Помнится, у Спаса ученицы советской трудовой школы хоронили свою подругу. Священник громко журил мальчугана. И я спрашиваю себя: почему, в самом деле, советской власти, была б она не горе-марксистской, а народной советской властью, открещиваться от этого Спаса? В этих народных старинных церквах служил по старым книгам Аввакум, и те, кто верил с ним и исповедовал старую русскую веру, и стрельцы справляли тут свои победы. На моих глазах одна за другой эти «народные» церкви осквернялись – или закроют, или снесут. Но душу разве можно «погасить»?
В кольце железных дорог Рогожское кладбище.
В каменных церковных домах квартиры служащих Нижегородской дороги. На кладбище все еще плесневеют и мшатся плиты, урны, кресты – Рахмановы, Кузнецовы, Морозовы (Хлудовы – в Покровском монастыре) и на крестах надпись из канона: «Крест всѣм воскресенiе. Крест падшим исправленiе, страстем умерщвленiе и плоти пригвожденiе. Крест душам слава и свѣт вѣчный. Аминь». Те же самые слова, что стоят в житии Аввакума вступлением к его повести: «многострадальный юзник темничной, горемыка, нужетерпец, исповѣдник Христов, священно-протопоп Аввакум». Особо от мирян духовные лица, на их крестах указан возраст.
Зимний храм превращен в столовую. Служили в летнем. На дверях надпись: «Не принадлежащим к правой вере не молить-
|
499
|
ся!» А какие собраны иконы, не забыть мне одну особенно: «Спас – Ярое око». Я присутствовал при крещении: кругом на купели зажженные свечи, хождение посолонь, долгие молитвы.
По субботам и в воскресенье съезжались с разных концов бородачи в черных сорокосборках, приходили и здешние, они ютились тут же в деревянных домишках. С этими я скоро сошелся, и они мне не отказывали в книгах: «Виноград Всероссийский» на гектографе, старообрядческие журналы, листовки – и много еще такого, чего нигде нельзя было достать. А на Требник Петра Могилы только посмотреть позволили: руками не трожь!
Тяжелые бывали встречи: я, хоть и советский, но почти свободный, и я всей душой и сердцем с ними, но я могу уехать, вернуться к себе на родину, а они, на своей родине, затравленные, запуганные, забитые, они еще нищее последних невольников и рабов, они как назначенный к убою скот, с которым незачем считаться и можно оскорблять безнаказно.
Много от них получил я, от их «науки» – про старую русскую веру. Я возвращался с Рогожского ночью – еще безрадостнейшее ожидало меня в этом безрадостном русском мире на русской земле. Нэпу подходил конец: «ликвидация кулака» и «коллективизация» – вот затея еще и еще помудровать над человеком, благо, что «человек», – и скот того не выдержит, падет, а человек терпелив, и живуч, и беспамятен.
Побывал я и на Преображенском кладбище. Там одна часовня; она разделена: по субботам в одной половине служат никониане, в другой – беспоповцы. И тут мне показалось, что я погрузился: к самому Стоглаву, к Епифанию Премудрому, к Рублеву, к Сергию Радонежскому и Алексею митрополиту, в русский век татар.
У «австрийцев» на Рогожском, я не сомневаюсь, служба шла без сокращений по уставу или, в угоду времени, чуть-чуть, и распевы были старинные, а служил во всем своем великолепии архиерей, звенящий бубенцами. А на Преображенском «большак» в черном кафтане, а за иконостасом пустое место – ни жертвенника, ни престола: нет священства, и литургии служить некому, и не венчают, и только «часы». Порядок службы описан у Мельникова-Печерского в его «В Лесах», точнее не скажешь. Как обычно, мужчины стоят по одну сторону, женщины
|
500
|
по другую – в белых и черных платках; а крестятся, творят метания (без упражнения не одолеть!) и, подбрасывая подручники, кладут земные поклоны, только когда полагается по уставу, и все враз.
А какое чудесное пение – к моему горю мне не привелось в Успенском соборе слышать древний столповой распев, о котором уже здесь, в Париже, один забеглый русский, именующий себя «учителем музыки», прожужжал мне все уши! – не знаю, какой тут был распев – «знаменный»? но, вслушиваясь, я невольно вспомнил наших бенедиктинцев, григорианское пение, и в моей душе перекликнулся Первый Рим и Третий – Москва едиными устами: «Боже, Боже мой, вскую остави мя далече!»
Служба длилась долгая. Выходили, задымленные душной кацеей, садились с зелеными глазами на лавку в саду и, передохнув, плелись в часовню. Я не выстоял до самого конца. Я ушел потрясенный: старая русская вера! нет, больше! – я почувствовал и понял веру человека, ее силу и ее власть.
|
На родине Аввакума
«Село Григорово, что было за околничим за Ѳедором Васильевичем Волынскимъ в вотчине, а нынче за сыном ево за Иваном... а село стоить на трехъ усадахъ, а между усадов ключь; а в селѣ церковь страстотерпцовъ Христовых Бориса и Глѣба древяна... Образы и книги и ризы и сосуды церковные и колокола строенiе мирское... да у церкви ж живут нищие, а питаютца от церкви Божiи...»
Проверить данные Писцовой книги (№ 296) я поехал по Казанской дороге в Арзамас. А из Арзамаса пешком «по горам». По пути село Вельдеманово, где родился Никон. Не обошел. Село по оврагам и буеркам, в садах; новая церковь, но есть и «роскольники»: и приемлющие священство, и беспоповцы. О Никоне живо еще предание, что происходит он из семьи суровой, нелюдимой: Ежовы.
С трудом добрался я до Григорова: и вправду, горы; без пастухов не найти было, они мне дорогу указывали. Село на трех холмах, посреди – пруд. Церковь тоже новая, XVIII век, колокольня отдельно. Видел я в церкви древние потемневшие иконы – к ним Аввакум прикладывался! Узнал, что на селе живут его родствен-
|
501
|
ники: Темные. Думал разыскать их, да и со священником поговорю. Но этого не удалось.
1930 год разгар «коллективизации», мудрено и небезопасно было по деревням расхаживать. Для ночлега я наметил себе школу, а это не так-то просто оказалось. Собрался совет, потребовали документы, и долго заседали, пока не вынесли решение: можно. А наутро, когда я сообщил учительнице о Темных и о священнике, она не на шутку струхнула, словно бы открыл я ей свой план не исследователя, а «вредительский». И поспешила увести меня с собой в Мурашкино. Я все-таки до отхода попытался увидать. Не буду занимать рассказом о моих странствованиях страдным летом 1930 года по Нижегородской губернии, в местах громких в истории раскола. Побывал я в Княгинине и в Лыскове, и в Макарьеве-Желтоводском монастыре, – там и из поруганных развалин все еще сияет былое благолепие! священника, но сколько ни стучал, – безответно.
Скажу о Лопатищах – в них начало служения и проповеди Аввакума.
От Работок на Волге за час дошел я до большого села – это и есть Лопатищи.
– Где поп живет? – спросил я у девочки, она глазела на меня, как я на кооператив, школу и церковь новой постройки.
– Попа нету.
– Как нет?
– Закрыли церковь! – нахмурилась и убежала.
Я ходил по селу, глазея. И вдруг – из самой беднющей избы показалось: какой-то в выцветшей грязной рясе, худой и высокий, и от того, что так худ, еще выше казался, а от взъерошенности – страшнее; он посмотрел такими «жалостными» глазами – и как смотрел он,— от переполненности пропадом и страхом эта жалостность скручивалась безумным огоньком. И я тогда убежал, как девочка, нахмурившись.
Ни в Григорове, откуда Аввакум ушел еще до священства и никогда не вернулся, ни в Лопатищах, где он «пас Христовых овец» семь лет до 1652 г., ни на родине, ни на месте служения, нельзя было найти живых его следов.
|
502
|
А Волгу я узнал и полюбил. И еще сошелся с нижегородскими крестьянами, проводя летние месяцы в течение нескольких лет в Заволжской деревне. За все, что они мне дали, за все, что храню от них, и сохраню, я возвращаю им моим трудом – книгой о священномученике русского народа протопопе Аввакуме.
П. Паскаль
Р. S. – Статья П. Паскаля: «По следам протопопа Аввакума в СССР» написана по образцу и слогом журнальных статей – без краски и «живописания», чего, впрочем, и не требуется от ученого. Взяв для просмотра рукопись и сковырнув два-три выражения на русский лад, затеял я переписать. А как стал переписывать – инок ли Троице-Сергиевской Лавры Епифаний Премудрый, (нач. XV в. автор «Жития Стефана Пермского») – первый русский писатель книжной речи, наш первый словесный искусник, надо быть, толкал меня под руку, или сам протопоп, первый русский писатель живой речи, Аввакум подзуживал? – переписываю и вижу: пишу по-своему, а отстать не могу. А как еще раз набело взялся (люблю переписывать!), тут уж сами собой и вавилоны и заковырка – под стать росчерку – и прет и гонит. И получилось: вроде – «Как дошел я до Аввакума в СССР-е». Мысли и факты я сохранил неприкосновенно буква в букву и все тени и оттенки, и все житейское из той «советской действительности» (1927–1933) – ничего не навязываю, ничего не присочинил. Конечно, без «беллетристики» не обошлось, а это и без указки всякому в явь и в слух, и за нее в ответе я. Ведь цель искусства – подписываюсь под Новалисом в лад с сверкающим словами Епифанием Премудрым – никак не в содержании, а выполнение.
Алексей Ремизов
|
503
|
|
|
Главная |
Содержание |
Комментарии |
Далее |
|
|
|