|
МЕРЛОГ |
|
РИСУНКИ ПИСАТЕЛЕЙ |
В традиции писателей рисование: Гюго, Бодлэр, Верлен, Стендаль,
Меримэ, Жорж-Занд, Теофиль Готье, Гонкуры, Анатоль Франс, Леон Блуа; традиция продолжается: Валери, Поль Моран, Жакоб, Кокто, Бретон, Элюар.
Известны рисунки Гете.
И среди русских; с Ломоносова: Пушкин, Гоголь, Достоевский,
Тургенев, Лермонтов, Батюшков, Баратынский, Жуковский, Шевченко, Хомяков, Полонский; традиция продолжается: Чехов, Леонид Андреев, Гумилев, Андрей Белый, Маяковский.
Сохранился рисунок В. В. Розанова. Я видел рисунок Блока. Известно,
что Л. Н. Толстой много делал рисунков к Жюль-Верну, когда читал его своим детям, а известен только один: рисунок Толстого к Азбуке – Н. В. Зарецкий в Праге на выставке рисунков писателей всем его показывал.
И как начнешь вспоминать, кажется, не было и нет писателя, который
бы не рисовал.
Писатели рисуют.
Объясняется очень просто: написанное и нарисованное по существу
одно. Каждый писец может сделаться рисовальщиком, а рисовальщик непременно писец. Писатель по преимуще-
|
202
|
ству писец: каллиграфический или исамчертшеюсломает, неважно, а стало быть, в каждом писателе таится зуд к рисованию.
А, кроме того, в самом письме рисовальный соблазн: когда «мысль бродит» или когда «сжигается», когда не «поддается слово» или лезет несуразное, рука невольно продолжает выводить узоры – так обеспечивается рисунок на полях или в тексте; рисунок же выступает и из зачеркнутого, зачеркнутое – зазубренное или заволненное – всегда тянет к разрисовке: неизбежные паузы, заполненные мечтой. И то неопределенное, известное, как «мука творчества», имеет наглядное выражение: рисунок. «Рукопись, испещренная рисунками», а рисунки рукописи без никакого к написанному, очень характерно для нелегкого, тугого или, как здесь говорят о таких редких мастерах слова, как Валери-Ларбо, «запорного» писателя.
Но это еще не все: написанное не только хочется выговорить – отсюда, между прочим, непреодолимая страсть у скучных, лишенных меры и юмора, а также и у начинающих писателей, публично читать свои произведения – написанное не только хочется произнести в полголоса, как это часто делается
в процессе письма, а чтобы на-голос – во всеуслышанье, а если возможно, то и пропеть, и уж само собой нарисовать (иллюстрации Пушкина и Гоголя). Но и это еще не вполне: творческая одаренность непременно угнездиться на каком-нибудь из видов творчества, оставаясь в то же время открытой для всех других. Ведь только человеческая ограниченность – нельзя два дела делать! – да природное несовершенство исключают «мастера на все руки» в высоком значении.
Редко, но попадают случаи совместительства: Вильям Блейк, и гравер и поэт; Э. Т. А. Гоффман – и писатель и музыкант, как и М. А. Кузмин. И все-таки, остаются непревзойденными «Александрийские песни» Кузмина, а не его музыкальные иллюстрации и «Куранты»; чудесные истории Гоффмана, а не его оперы; а гравюры Блейка, по крайней мере для меня, не больше, как дополнения к его «Венчанию неба и ада».
В рисунках писателей различаются; рисунки рукописей и те, когда писатель выступает, как художник.
Рисунки рукописей неотделимы от письма; эти рисунки – продолжение строчек и являют очертание невыраженных мыс
|
203
|
лей и несказавшихся слов: рисунки Пушкина и Достоевского. В их непосредственности трепет жизни, живость «горячей руки» и отплань «воспаленных мыслей».
Рисунки писателя-художника не изрисованные, а нарисованные, – задуманные; и любопытны только потому, что делал их или Бодлэр или Лермонтов или Баратынский, и без магии имен остались бы незамеченными. Общее в них: любительство, а если даже и мастерство, то никак не Рафаэль и не Калло. По этим рисункам можно судить, что занимало писателя: Гюго рисует Вианденский дом в Люксембурге, Жуковский Рим, Лермонтов Кавказ. – А. Н. Бенуа с закрытыми глазами скажет, кому из художников или какой школе подражал рисующий и не могущий не рисовать писатель.
Стать писать и на какой-то ошибке, на каком-то сомнении, на досаде, – не закрутить крючка, и вот из крючка – мои завитки и рисунок.
О пушкинском «крючке» рассказывает М. В. Добужинский в своем «Рисунок Пушкина». Природа пушкинских рисунков каллиграфическая; секрет в пере: тонкость и воздушность линий, их завитной пушок вывело гусиное перо, легче ручки, нечувствительней и китайской кисточки. Старинная пропись дает указание о «чинении перьев к письму» и о «расположении себя к письму»; без этой «азбуки» пушкинская каллиграфия
недоступна живому воспроизведению и остается загадкой.
«Перо способнее признается к письму из правого гусиного крыла кое размоча в горячей воде, чинить таким образом; срезать его бока со обеих сторон полуциркулно из чего и произойдут два равные острея. Из которых задняя часть срезывается долой, а на передней просекается по самой средине его разкеп. Потом положа на ноготь левой руки большого пальца, подсекается тот острый кончик пера по произволению вкось, или прямо. Корпус с головою должен быть прямо расстоянием на ладонь от стола, глаза беспрестанно обращены иметь на кончик пера, а ноги должны быть прямо протянуты». (Пропись показывающая красоту Российского письма. Изданная в Москве, 1793 Года. Из собрания С. Ю. Кулаковского).
Все мое рисование из каллиграфических завитков. Завитнув, я не могу остановиться и начинаю рисовать. И в этом мое и счастье и несчастье. Мне хочется писать, а завиток, крючком
|
204
|
вцепившись в руку, ведет ее рисовать – мысли разбегаются, конец письму, а под неоконченными строчками рисунок.
Так с незапамятных времен. Но употребления из этой моей рисовальной одержимости я не делал. Я никогда не обольщался, и для меня было всегда ясно, что «легче борову свиному проткнуться в ослиное ушко», чем писателю сделаться художником.
Кое-что из письменно-рисовального я делал еще в России – и однажды участвовал на выставке футуристов у Бурлюков в «Треугольнике». И потом – в Берлине, где мои начертательные рисунки приютил Вальден, собиратель живописных и графических курьезов, в своем «Штурме». Но развой и цвет моей рисовальной каллиграфии – Париж: в Париже на выставке у Оцупа, в Праге у Зарецкого, в Моравской Тшебове у Перемиловского была представлена она всех цветов, как чичиковский шарф, а закорючек – подпишет московский подьячий Федор Грешищев.
Последние годы, когда у меня не осталось никакой надежды увидеть изданными мои подготовленные к печати книги, а в русских периодических изданиях оказалось, что для меня «нет места» и я попал в круг писателей, «приговоренных к высшей мере наказания», или, просто говоря, обреченных на смерть, я решил использовать свою каллиграфию: я стал делать рукописные иллюстрированные альбомы – в единственном экземпляре. И за шесть лет работы двести тридцать альбомов и в них две тысячи рисунков. Перечень 157 номеров напечатан в ревельской «Нови», кн. 8. Сто восемьдесят пять альбомов «так или иначе» разошлись.
Из всех рисунков писателей я больше всего люблю рисунки Пушкина. Как бы мне хотелось посмотреть на его движущиеся чудища из сна Татьяны! А полюбились мне рисунки Пушкина за их непосредственность. Ведь только непосредственность – ненамеренность передает мгновения в беспрерывном, взблеск жизни в ограниченном окостенелом событии.
И у меня, как и у каждого писателя, было когда-то такое в рисунках, но по мере того, как начал я выпускать мои альбомы, стал вырисовывать и обрамлять рисунки, мое «само-собой» – мое «из-строчное» пропало. И это безвозвратно: глаз осурьезился, рука навострилась. И я невольно попал в круг
|
205
|
Лермонтова и Бодлэра, писателей-рисовальщиков, но, не имея их душуивремяпронизывающего имени, не могу претендовать ни на определение историка, ни на любопытство исследователя.
|
206
|
|
|
Главная |
Содержание |
Комментарии |
Далее |
|
|
|