ТРИ СЕРПА. МОСКОВСКИЕ ЛЮБИМЫЕ ЛЕГЕНДЫ. ТОМ II
Налог
В жизни всё так: одно свалишь и живи, ни о чем не думай, а глядь, уж другое напихивается. То забыл, как и не было, а новая напасть ‒ она только и есть в голове! ‒ и какими судьбами, а спасаться надо.
Только что стали поправляться после голода, опять беда: по распоряжению из центра Мирская митрополия была обложена в десять тысяч талантов, а это, если перевести на наш счет, так на строчке не помещается, а на кого падет, тому деваться некуда.
Из Константинополя приехал в Миры главный податной контролер Феофраст: ему, как царскому наместнику, дана была диктаторская власть по сбору налога.
Феофраст, крутой сириец, наводивший страх не только на своих подчиненных и уж, конечно, на податные жертвы, но даже и на самого себя: отдаст какое-нибудь экстренное распоряжение и сам испугается ‒ так всегда оно бьет, и беспощадно. И все Феофраста пуще огня забоялись и думали по простоте, что от него всё зависит, а в действительности сам он больше всех боялся, потому что, если не взыщет полностью налога, ему за всех попадет, и прощай все его старания. И по мере выколачивания налога он не только не смягчался, а лютел: ему чтобы обязательно всё до последнего взять и не промахнуться ‒ всё, что подлежит обложению, обложить и взыскать.
На площади против запустелого храма Артемиды поставлен был трон под балдахином не столько от солнца, сколько от мух, и на этот прохладный трон с утра засядет Феофраст и распоряжается, а вокруг секретари, помощники, агенты и дактило. Состав служащих ‒ мужской персонал ‒ и один зверее другого: если ты налог внесешь, тебе ответят на твое приветствие, если же ты проситель о сбавке или рассрочить, только морду воротят. Сам же Феофраст, если и ответит на предложенный вопрос, то говорил он на таком языке, по-гречески, конечно, но так, ‒ ничего не понять, и только чувствуешь: пошел к чёрту!
Прежний обычай осведомления и вызова плательщиков рассылкой желтых извещений и штрафных зеленых был отменен, как проволочка, а прямо рассылались синие: в трехдневный срок ты должен или заплатить налог, или жди, придут описывать. А распределялся налог, как всегда это бывает и всегда
288
было, неравномерно и бестолково: люди состоятельные платили относительно гораздо меньше средних, а средние меньше бедняков. Приходилось придумывать всякие извороты и пускаться на все тяжкие. Но я не думаю, чтобы кому-нибудь удалось что-нибудь утаить от Феофраста и увильнуть от платежа.
Со стоном и скрежетом несли последнее на площадь, где с утра до позднего вечера сидел царский наместник, главный контролер, диктатор Феофраст. И ведь до чего дошло рвение и фискальный нюх, рыбака Симпева, страстного любителя рыбной ловли, не поймавшего за всю свою рыбацкую жизнь ни одной рыбишки, жившего на волю Божью в такой бедности, что, бывало, на Троицу, когда все за обедней с букетами стоят, в руках у него пучок травы, и этого самого Симпева обложили. И как ни уверяли добрые люди, что Симпев только по страсти, а на самом деле, фиктивный рыбак, всё равно, за эту рыбацкую страсть заставили его внести какую-то долю таланта, что-то франков двадцать. А для рыбака двадцать франков ‒ это куда больше, чем для миллионщика миллион. Как, какими судьбами, а рыбак внес ‒ конечно, не без помощи архиепископа, так все думали, но возможно, что от отчаяния просто стянул у кого на пристани.
Всем было ясно, что если так будет продолжаться, жизни никакой не будет: всякий день только и слышно: того ограбили, там убили, а нищих развелось ни на какую стать, и попадались с протянутой рукой ‒ милостыню собирали на уплату подоходного налога.
Купцы и промышленники жаловались, что обложением затронут капитал и нет обороту, чиновники и служащие говорили, что одеться не во что, до дыр износились, а бедные ‒ жрать нечего.
Жаловались префекту, но префект сам с ног сбился: извольте ‒ и пожары туши, и воров лови, и что он может, раз царский наместник, в руках которого вся власть и все дела? Пошли к архиепископу: нельзя ли как повлиять на контролера? Но архиепископ хорошо понимает, что говорить с Феофрастом без толку: Феофраст, конечно, пообещает сделать всё, что можно, и ничего не сделает, да он и не может сделать ‒ он исполняет царский приказ, и только. Один царь может, и, стало быть, один есть выход: просить царя. Просят архиепископа проехать
289
в Константинополь и добиться свидания с царем. Архиепископ согласился. Изготовили прошение и за подписанием всего города вручили бумагу архиепископу.
‒ Ехать в дальний путь передать царю.
В канун Введения вечером приехал архиепископ в Константинополь. И поспел ко всенощной к празднику во Влахернскую церковь.
Влахернская церковь первая после св. Софии: чудотворная икона Божьей Матери ‒ «Царица Света», покровительница и защитница Византии ‒ «взбранной Воеводе», целебный источник, истекающий из рук Богородицы, и мофорий ‒ риза Богородицы.
За всенощной узнали архиепископа, и на акафист он вышел с епископами. «О всепетая мати, родшая всех святых святейшее Слово», ‒ повторялись эти слова с такой надеждой, что и самое неумиренное сердце на мгновение не могло не поверить, что всё пройдет и будет опять хорошо, как прежде, или наступит такое, о чем нет больше мечты. А во время обедни, когда он возгласил «святая святых», видели, как из его уст сверкнуло пламя.
Причастников была полна церковь ‒ всем хотелось принять дары от прославленного чудотворца. И было у всех одно чувство: не от человека причащались, причащал ангел. Долго народ не расходился. И молва неслась по городу.
И когда архиепископ сказал, что хочет видеть царя, ему не пришлось ждать ‒ посланные от царя сами принесли ему в церковь пропуск.
* *
*
Константину любопытно было взглянуть на архиепископа мирликийского, о котором столько наслышался он диковинных рассказов, и был очень разочарован, увидев перед собой обыкновенного священника, какого в Константинополе встретишь на каждом шагу, и совсем он не такой грозный, каким однажды явился ему во сне.
Был солнечный день ‒ широкие лучи входили в окно. И от этого нарядного света еще обыкновеннее, серее выглядел архиепископ.
Архиепископ поздоровался с царем. И на вопрос царя, что привело его в Константинополь, ответил: «горе» и полез в кар-
290
ман за прошением. Мешал плащ, и, чтобы не задерживать, он сбросил с себя плащ и, не видя, куда положить, к великому изумлению царя, повесил на солнечный луч ‒ и плащ повис, как на гвоздике.
‒ Горе, ‒ повторил архиепископ, ‒ ты защитник и покровитель народов, живущих в твоем государстве, неужели моя родина исключение?
И, подавая бумагу, подписанную всем городом, стал рассказывать о несправедливом налоге и как люди дошли до отчаяния, и рыбака Симпева помянул, не поймавшего за всю свою жизнь ни одной рыбы, а только за свою рыбацкую страсть обложенного Феофрастом, и о Феофрасте, который и сам не рад, что принял такое ответственное, непосильное человеку дело: на законном основании, именем царя обирать народ.
Царь слушал со страхом, смотря не на архиепископа, а на его плащ: плащ качался в воздухе и не падал. И когда архиепископ кончил, царь, подозвав главного нотариуса, велел ему принести золотой царский бланк.
‒ Сколько же по-вашему следует назначить на Миры?
‒ Как вдохновит Господь, так и сделай! ‒ сказал архиепископ.
И когда нотариус принес бланк, царь велел ему записать налог в тысячу талантов на Миры Ликийские. И, подписав, передал ордер архиепископу.
Архиепископ вышел от царя, но не во Влахернскую церковь, где его ждали к вечерне, а пошел он на берег моря: там из тростника он вырезал трубочку, запихал в нее ордер и, благословив, бросил в море ‒ плыть в Миры доброю вестью.
* *
*
Рыбак Симпев, как всегда, сидел на берегу с удочкой. Все рыбы его знали, рыбы плавали вокруг поплавка, великолепно соображая, что поплавок Симпева, и, хоть с закрытыми глазами плыви, на крючок не заскочишь. Симпев тоже знал всех рыб поименно и, глядя на море, ничего не думал, следил за волной, как идет она, вхлывает в берег и назад катится.
И вдруг в первый раз в жизни дернуло ‒ не хотел верить, на себя подумал, что нечаянно как ‒ но поплавок так заплясал, и удочку потянуло в море, а за удочкой и его самого. Откачнув-
291
шись, уперся он ногой в камень, как это, видел он, делают заправские рыбаки, и высоко взбросил удочку. И в первый раз, но только это не рыба, за крючок зацепилось ‒ сразу и не разобрать ‒ что-то длинное зеленое ‒ или необыкновенный рак? ‒ и не рак, а просто тростник.
Снял Симпев тростник с крючка и в ведерко, как рыбу, бросил и с добычей гордо пошел к себе в землянку.
А по дороге ребятишки бегут, кричат:
‒ Симпев рыбу поймал! Покажи, Симпев, рыбу!
Отказать невозможно, остановился Симпев, поставил ведерко, окружили его ребятишки ‒ и как в руки-то взял, и все пальцами стали тыкать ‒ кто говорит: «неправдашный рак», кто «змей»! ‒ из тростника углышек бумажки и показался: потянул Симпев и видит: бумага не простая, царская, с золотыми орлами. И опять ее в трубочку запихал да в ведерко и побежал к префекту.
И до самой префектуры бежали за ним ребятишки:
‒ Симпев рыбу поймал! Покажи, Симпев, рыбу!
По случаю праздника в префектуре приема не было. Но когда Симпев вынул из ведерка тростник и объяснил дежурному, что, по его соображению, в нем находится, вышел сам префект и из трубочки царский ордер вынул. А прочитав, забыл и о Симпеве, побежал на площадь к Феофрасту.
Феофраст, ознакомившись с бумагой, испугался и не захотел брать ‒ «бумага подложная!» Послали за Симпевом, который сидел в префектуре задержанный, и когда ажаны привели рыбака и он рассказал, как на удочку ему попался тростник и как по кончику узнал он, что это бумага не простая, царская, и сейчас же побежал к префекту, Феофраст велел составить протокол и, зарегистрировав бумагу, положил ее вместе с тростником к себе в портфель.
И почувствовал диктатор, что конец его мытарствам, и за сколько месяцев в неурочный час поднялся с трона и пошел со своими секретарями в бассейн купаться.
И сразу все догадались, что в царской грамоте что-нибудь о налоге ‒ что это архиепископ льготу выхлопотал: иначе с чего бы Феофрасту раскупываться, и даже без лентия, по нашему ‒ без трусиков.
292
И такое благодушие напало на всех ‒ к удивлению префекта, несмотря на большой праздник, в этот вечер не совершено ни одного убийства и нигде не горит.
* *
*
Третий день живет архиепископ в Константинополе. Полюбилась ему Влахернская церковь. Всякий день служит, и с каждым днем всё больше народу: все хотят получить благословение от мирликийского чудотворца.
На третий день к концу обедни пришли звать архиепископа к царю.
Там скандал: министры говорят царю: «Помилуйте, что вы наделали, Мирликийская метрополия самая доходная, и так неизвестно, откуда взять денег!» ‒ и подговаривают царя под благовидным предлогом аннулировать указ, и если сделать льготу, ну сбросить тысячу, но никак не больше. Царь и сам понимает: он тогда очень растерялся, ничего не соображал! ‒ конечно, надо же откуда-нибудь достать деньги. Царь чувствовал себя виноватым, но был уверен, что к архиепископу он сумеет подъехать: бумагу востребует и дело поправит.
И когда пришел архиепископ, царь его усадил рядом с собой, просит вернуть указ: он сделает кое-какие изменения.
‒ Пустая формальность.
‒ Но это никак невозможно: третий день указ находится в Мирах.
‒ Как третий день? ‒ три дня, как я его подписал!
‒ Проверьте.
Царь велел соединить себя по прямому проводу с Феофрастом. Слышно, как царь спрашивает: «в какой день и час?» Царь очень взволнован: «третий день! удивительно!» Феофраст сообщает подробности. Царь переспрашивает: «Симпев? какого чина?» Феофраст рассказывает о рыбаке. Царь: «никогда в жизни ни одной рыбы?» И после объяснения Феофраста: «тростник сожрал червя, чудак!» ‒ вешает трубку.
Архиепископ во время разговора стоит: над его головой сияет венец.
По знаку царя входят министры ‒ увидя архиепископа, как остолбенели.
293
‒ Пусть будет так, как я написал! ‒ говорит царь и, обратясь к архиепископу, просит благословить его, город и весь народ.
И, благословив царя и весь его двор, архиепископ, сопутствуемый народом, вернулся во Влахернскую церковь. И после всенощной в ночь покинул Константинополь.
А в Мирах, несмотря на поздний час, вся площадь была запружена народом ‒ это очередь за получением разницы переплативших налог. И с удочкой стоял в хвосте Симпев и в который раз, самый из всех счастливый, рассказывал, как в первый раз в жизни он поймал рыбу, ‒ непростую, тростник.
294