заволжское
Много пришлось мне на своем веку видеть чего, в какие только углы не забрасывала судьба! И много самых неприметных вещей говорят мне внятно о людях и жизни канувшей.
Вот поглядел я на эту вашу старую книгу ‒ на развалившийся кожаный переплет, процелованный, как частица мощей. Вижу ‒ часовникъ ‒ рука славных Петровских годов. Но где тот человек, Коренев доброписец, имя его едва живо поблекшее на оборванном пожелтелом листе переплета, и чем кончил ‒ самосожжением за правую веру или так в скиту у березок, не скажу. А напоминать ‒ напоминает мне этот часовник о многом.
Вы знаете, что я был судебным приставом в нашей далекой северной глуши. Безконечные поездки на лошадях зимою и ле-
26
том по тряским дорогам дремучих лесов. Все, что притупляет ум и ожесточает сердце, вся эта будничная сутолока давила меня, маленького бессильного чиновника, слепого исполнителя судебных предначертаний.
Не красна жизнь подначального чиновника в уезде, а еще того хуже жизнь пристава, который только и должен исполнять то, что велит ему суд: описывать, вручать повестки, взыскивать по исполнительным листам. Везде пристав нежеланный гость. В каждой семье это вестник несчастья.
И вот был со мной такой случай, это я все по поводу этой книги. Получил я однажды весной исполнительный лист от одного купца на другого купца старообрядца, очень богатого человека, да у которого только дела позамялись.
Товарищ мой Завитулькин, тоже пристав, не захотел ехать.
‒ Боже упаси, ‒ говорит, ‒ старик крутой и нравный, пожалуй, кобелями затравит.
И пришлось мне ехать.
Приезжаю в уездный городишко, а там в дому нет купца. Говорят, с семьей выехал на мельницу.
‒ В верстах так семидесяти от города. Все-то в этих городишках знают!
Сказали бы, выехал неизвестно куда, прибил бы я тогда повестку к дверям, да и назад. А то изволь трястись на мельницу.
Всю ночь ехали по каким-то ухабам и косогорам, а к утру спустились в грязь, в болотину, кое-как перебрались через живой мост ‒ доски ходуном ходят, вспомнишь, тоска берет! ‒ и подъехали к мельнице.
У мельницы дом, хороший дом, двухэтажный, строился заправски.
Долго стучали мы в двери. Наконец-то отпер какой-то старик: смотрит сурово. Я ему все рассказал. А он что-то буркнул и скрылся. Вошли мы в горницу.
‒ Зачем вошли, не туда! ‒ слышим, старик кричит, ‒ идите по лестнице наверх!
А наверху встречает хозяин. Что и говорить, не с радостью. Уж такие мы постылые! Ну, я все-таки бойко так говорю, документы показываю. А хозяин молчит: ни да, ни нет.
И вдруг слышу, шорох позади где-то. И точно потянуло что, оглянулся я и сразу оробел: в черном староверском сарафане
27
с серебряным галуном, в белом платке-косынке, бледная такая, строгая ‒ отродясь я не видывал такой.
‒ Это моя дочь, ‒ говорит хозяин.
А я стою, как дурак.
Она подошла к столу, взяла такую вот книжку-часовник, процелованный, как частица мощей, и бесшумно скользнула из комнаты.
Что потом говорил мне хозяин, чего отвечал я, все позабыл.
Не забыл я и не забыть никогда ‒ через все годы, через ерунду житейскую и неприятности, через псю и парш чиновней жизни моей, эту старую процелованную книгу я помню, вижу ее, темную, в белой руке, да русую косу, перекинутую через белый кисейный рукав.
1917 г.