ЗАВИТУШКА
1
Жизнь наша короткая, и дни наши трудные, а красны они только праздниками. Ждешь Рождества, Пасху особенно, а потом Троицу с березками.
А есть и еще дни, как праздники: крестины, свадьбы. Крестин своих никто не помнит, а уж свадьбу – до скончания века. Сколько разговору, сколько воспоминаний.
Без такого, без особенного жизнь наша – одна паутина.
615
Ждите Рождества, празднуйте Пасху, не забывайте березку на Троицу, справляйте крестины, венчайтесь.
2
Говорить поэту «молчи», и наоборот «не молчи, а пиши» – занятие пустое.
Если есть ему чего сказать, скажет он без понукания, по дару своему выразит и мастерству ученому, а если нечего ему сказать, сам же без уговоров всяких помолчит. Дело писания – дело совсем не лошадиное, и ни «тпру», и ни «но» тут ни к чему.
3
Когда цыган нахваливает свою лошадь, это само собой понятно, ведь, иначе и не был бы он цыганом, но, когда писатель печатно критикует свое собственное произведение, т. е. разъясняет его другими словами и многословиями, стараясь показать товар лицом, ей-Богу, делает он дело не писательское, а цыганское.
Любая критика, и самая несуразная, не вызовет и доли того подозрительного чувства, какое оставляет отзыв писателя о своем произведении: критик может сказать о произведении и хорошее, и дурное, но, ведь, сам-то сочинитель, критикуя печатно свое сочинение, уж обязательно скажет одно только хорошее.
Вот какие мысли приходят у читателя, когда читает он авторские разъяснения собственных произведений.
И возможно, что читатель – прав.
А я еще скажу: лучше, не искушая ни себя, ни других, пускай поэты, вольные в своем творчестве, вольные писать какую-угодно критику и разъяснения, поменьше стараются о критике, вникая в слово, в тайну слова, – в слово, от которого большое дело бывает, так, что никакого и разъяснения не по требуется.
4
С какого месяца ни начинай год, – с марта ли, что было у нас до 1492 года, с сентября ли, что было у нас до 1700 г., с января ли, что и посейчас есть, – год идет, что солнце, и народ другого года, указного, не знает.
616
Повернет солнышко с зимы на весну, вот и год, – встречай его, новый!
Так с исстари встречал его русский народ песней-величием: зерну, матери-земле, солнцу, овсеню и плугу первый запев, головная песнь.
Вернуться к нашим древним новогодним обрядам – дело мудреное: столетия искореняла церковь нашу народную русскую веру. Осталось одно – встреча. Встреча новых дней солнца – Нового года.
А встретить ли его звездой, как Рождество, взять обряд добрый, но совсем уж не русский – затею папежскую, или же елкой немецкой – нашей, украшенной свечами, «девьей красотой», крестным горящим древом – елкой такой близкой по духу русскому народу, лишь бы встретить желанием, чистым сердцем, совестью и любовью к человеку.
5
Тому ревнителю старины и чистоты обрядов русских, воспылавшему ревностью проглотить рождественскую елку со всеми елочками, скажу, что по букве он прав, но в духе заблуждается.
Русскому народу известно еще из древности жертвенное возжжение свечей на деревьях – Ильинская пятница.
Но ни у простого народа, ни в старинных домах старого уклада нет такого рождественского обряда, чтобы в святые вечера зажигать елку, да и в писании нигде про это не говорится.
И вот по себе скажу, – наставленный по московской старине нашей, я не знал в детстве никакой рождественской елки. Коляду знал, знал и еще, главное, знал я свечи, и с ними, горящими на белой полке перед образами, проходят первые воспоминания мои о святом вечере.
И совсем уж взрослым я увидел в первый раз елку – ее за жгли у нас после всенощной в рождественский сочельник – и помню, меня поразили тогда ее свечи, так памятные мне и такие жаркие, а когда разглядел я, что горят свечи на крестиках елки, я понял крестный символ елки – крестного древа, а когда узнал о нашем свадебном обряде – о елке «девьей красоте»... и до чего это проникновенно, елка – «девья красота» –
617
Дево днесь Пресущественного рождает...
когда все это я увидел и почувствовал, я принял ее, как нам родное, и благословил ее моим русским сердцем.
6
Что такое русалия и откуда пошла она?
Русалиями в нашу седую старину, языческую, назывались религиозные обряды, приуроченные к срокам посолонным. Эти самые обряды справлялись народом, ну, как у нас теперь Рождество либо Пасха. С водворением на Руси христианской веры, когда все боги идольские разбрелись кто куда, как от креста бесы, а частью к ребятишкам на игрушки, обряд русальный превратился в мирское игрище-гульбище с пляской в первую голову. И стала русалия плясовым музыкальным дейстием, а разыгрывалась она веселыми людьми – скоморохами, а потворствовал ей там, за нашими глазами темными, некий Алазион князь бесовский.
Такое указание нашел я в одном из Слов св. Нифонта в книге, называемой «Измарагд».
И вот, когда задумался я, каким именем именовать музыкальное действо, то лучшего ничего не нашел, как назвать по старине нашей исстаринной русской – Русалией.
7
Когда проходишь мимо знаменитых святынь Киева, испытываешь особенное чувство: кажется, каждый камушек, каждое деревцо, ветер – все это говорит-рассказывает своим тайным, едва внятным голосом, и с трепетом осматриваешься и стоишь. И вдруг проваливаешься в действительность...
Нет ни одного памятника, над которым не производилась бы реставрация. Всюду торчат леса, висят-колышутся корзиночки с малярами и штукатурами.
Леса, маляры, штукатуры.
Вот рушат или забеливают целые стены с древними фресками и прорубают окна, чтобы посветлее было, малюют удивительные виды на месте старинных поблекших изображений, не
618
знавших над собой поднукивающего заказа, чтобы для глаза милее сделать.
Софийский собор, Великая церковь Успения в Лавре –
И там, где некогда «роса показа место» и падал огненный дождь, и в сумерки тянулись неизвестно откуда обозы с камнями, и какие-то странные люди подгоняли странных коней, теперь с шипом несутся трамваи, и кричит промышленность наперекор переливному чудному звону печерских колоколов ...
Или все это должно погибнуть?
8
напущены еще черти, балагурами зовут себя, – черт, злыдня такой, бесспинный: спины и в помине нет, так без всего, хребет один, и висят, видно, легкие синие скользкие такие в пузыриках, в руке пила, пилой тебе руку пилит за «грехи» – за твою сказку, за твои россказни, за твой смех.
«Вот, мол, рожи корчил, покорчи-ка! Что?» – да так по-живому пилой, старается, язык высунул, облизывается.
А остановится на немножко, чтобы вздохнуть тебе, да и опять пилит.
И хоть бы конец когда!
Нету конца, – знать, кончики-то все канут с последним целованием в могилу с тобой.
Из моего толкового подлинника.
9
Остерегайтесь б е с ц е н н ы х подделок! это я не раз видел, объявления так пишут, в газетах напечатано было: нахвалит какой цыган свое мыло либо мазь какую, да для острастки и добавит тут же:
«остерегайтесь б е с ц е н н ы х подделок!»
«Мы должны тщательно пересмотреть все, что унаследовано нами из хаотического прошлого и, выбрав ценное, полезное, бесценное и вредное отбросить, сдать в архив».
Да кто же это, какой такой цыган черный, бесценное-то отбрасывает? Разве что послушания ради... Ведь, «бесценное», по-русскому и совсем не значит «негодное», нет, совсем не то,
619
«бесценное» – это то, чему и цены никакой нет, так велика цена: «бисеры бесценные».
Вот она, лихая судьба наша, русские писатели забывают родную речь, набираются слов всяких и мудреных, и цыганских, посмотрите, – «садизм», «мазохизм» и только, только эти пугалы, этот один лад на все прилучья, да не о цыганском мыле, не о какой-то мази, нет, о Достоевском, а значит, о нашем искореня русском, о России!
Да Россия-то вся страдная.
Россия страдная и огненная, –
Да так и история подвижников ее говорит нам во весь голос словом ли Вассиана (XVI в.), словом ли Аввакума (XVII в.), словом ли, наконец, Достоевского.
И эта боль, эта страда, этот костер – это-то и есть наше, и одна путь-дорога в борьбе с древностной неправдой.
Кирик вопроси Нифонта (XII в.):
– Несть ли в том греха, аже по грамоте ходити ногами?
10
«Кощунник, похабник, сквернослов русский народ!» – вот что скажет читатель при беглом чтении русских сказок.
А какие есть поразительно глубокие сказки, в них народная мысль бьется около последних тайников жизни и дает свои разгадки:
сказка Братнина – о любви сестры к брату и брата к сестре с чудесным примирением этой любви;
сказка «Рыбовы головы» – крепкое словцо для людей, мудрящих в достижении своих целей. Наша растерянность и слепота обличает в нас – что говорить! – рыбовы головы.
Тут сказалась мудрость народная, седая мудрость человека, оглянувшегося на свою долгую, полную комедий и горькую жизнь.
11
«там, в каком-нибудь дымном углу, в конуре какой-нибудь, которая по нужде за квартиру считается, мастеровой какой-ни будь от сна пробудился; а во сне-то ему, примерно говоря, всю ночь сапоги снились. Это бы и ничего, и писать об этом не стои-
620
ло, но вот какое выходит тут обстоятельство: тут же в этом же доме, этажом выше или ниже, в позлащенных палатах и богатейшему лицу все те же сапоги, может быть, ночью снились, т. е. на другой манер сапоги, фасона другого, но все-таки сапоги».
Эти сапоги, о которых рассказывает Достоевский, есть дело каждого.
Снятся они и в короткую и долгую ночь, и в обед, и совсем не в показанное время, как придется, пока жив человек.
И странное дело, почему-то непременно хочется рассказать о них, о сапогах этих. И у одних выходит хорошо, а у других – так, лопочут.
Я не знаю, может, у кого выходит хорошо тем за это самое – в отместку, либо в награду, Бог знает, – такие сапожищи в голову лезут, пожалуй, пожалеешь и свое уменье. И все-таки, какое счастье уметь хоть пролопотать о сапоге своем.
А то вот у нас в Казачьем переулке паспортист в доме, так он только, когда напьется: и все про свои сапоги, – а то тихий, слова не добьешься, все паспорта прописывает.
А бывает и так, рассказать-то охота, да и не охота уж, а прямо: умру – разорвусь, а расскажу.
Встретил я недавно такого – идет по Гороховой, одет чистенько – в пальто, шляпа (бывает и без шляпы) и хохочет – разливается на всю улицу, хохочет. Видно, такому они, лаковые какие с голенищами лаковыми, не ночь, а сряду ночей с десяток снятся.
А бывает и совсем по-другому – выбрал подходящее местечко, да головой бух в Фонтанку: слушайте, мол, рассказ мой!
12
Что есть человек?
Человек есть скотина беспастушная, самая озорная
И еще: человек – слякоть.
И еще: крот слепой, раздавленный, из тьмы от боли на небо вопиющий – безответно.
В л а с т ь т ь м ы.
Не от подлости своей и мерзавства бывает человек подлецом и мерзавцем, а скуки ради и от нечего делать.
Н а х л е б н и к.
621
На всякого мошенника есть свой мошенник и на всякого плута есть свой плут. Такая уж земля наша и на этой воровской земле счастлив только тот, кто ничего не смыслит и ни о чем не думает – дурак.
И г р о к и.
13
Нет, не умею я рассуждать. И все рассуждения Льва Шестова не направили меня, и статьи из газет не помогают, разве что Балда Балдовича –
Да где его нынче отыщешь, Балду-то Балдовича, когда все всурьез?
И о России, какая она такая Россия, чем живет и куда путь держит, как по-людски ответишь!
*
Случилось однажды, как идти Коту Котофею освобождать свою беленькую Зайку из лап Лихи-Одноглазого, занесла Котофея ветром нелегкая в один из старых северных городов русских, где все уж по-русскому: и речь русская старого уклада, и собор златоверхий белокаменный, и тротуары деревянные, и, хоть ты тресни, толку нигде никакого не добьешься.
Котофей не растерялся, – с Синдбадом самим когда-то моря переплывал, и не такое видел!
Надо было Коту себе комнату нанять, вот он и пошел по городу. Ходит по городу, смотрит. И видит, домишко стоит плохонький, трухлявый, – всякую минуту пожаром слизнет, – а в окне билетик наклеен: с д а е т с я к о м н а т а. Котофею на-руку постучал. Вышла женщина с виду так себе: и молодое в лице что-то, и старуха, – морщины старушечьи жгутиком перетягивают еще не квелую кожу, а глаза не то от роду такие за- палые, не то от слез.
– У вас, – спрашивает Котофей, – сдается комната?
– Да я уж и не знаю.
– У кого же мне тут справиться?
– Я уж и не знаю.
– Хозяйка-то дома?
– Да мы сами хозяйка.
– Так чего же вы?
– Да мы дикие.
622
Долго уговаривался Кот с хозяйкой, и всякий раз, как дело доходило до окончательного решения, повторялось одно и то же:
– Да мы дикие.
В конце концов занял Котофей комнату. Ребятишек в доме полно, ребятишки в школу бегали, драные такие ребятишки, вихрастые.
Теснота, грязь, клопы, тараканы, – не то, чтобы гнезда тараканьи, а так сплошь рассадник ихний.
«И как это люди еще живут, и душа в них держится?» – раздумывал про себя Кот, почесывался.
Хозяина в доме не оказалось: хозяин пропал. И сколько Котофей ни расспрашивал хозяйку, ответ был один:
– Хозяин пропал.
– Да куда? где?
– Пропал.
Рассчитывал Кот ночь прожить, – уж как-нибудь протараканить время, а пришлось зазимовать.
Выпали белые снеги, глубокие. Завалило снегом окно. Свету не видать, – темь. Тяжкие морозы трещат за окном. Ни раз веять, ни размести, – глубоки сугробы.
Вот засветит Котофей свою лампочку, присядет к столу, сети плетет, – Кот зимой все сети плел. А чтобы работа спорилась, примется песни курлыкать, покурлычет и перестанет.
– Марья Тихоновна, вы бы сказку сказали! – посмотрит Котофей из-под очков на хозяйку глазом.
Хозяйка как вошла в комнату, как стала у теплой печки, так и стоит молчком: некому разогнать тоску, – ей тоже не весело.
Кот и раз позовет, и в другой позовет и только на третий раз начинается сказка. И уж такие сказки, – не переслушаешь.
Клоп тебя кусает, блоха точит, шебуршат по стене тараканы, – ничего ты не чувствуешь, ничего ты не слышишь: летишь на ковре-самолете под самым облаком, за живою и мертвой водой –
это ли ветер со студеного моря-океана поднялся, ветер ударил, подхватил, понес голос по всей Руси?
это ли в колокол ударили, – и пасхальный звон, перекатный, разбежался по всей Руси?
623
прошел звон в сырую землю –
воспламенилось сердце –
Земля! – земля вещая мать голубица!
а там стелятся зеленые ветви, на ветвях мак-цветы,
там по полям через леса едет на белом коне Светло-Храбрый Егорий –
Вот тебе живая вода и мертвая!
И не Марья Тихоновна, Василиса Премудрая, царевна, глядит на Кота.
Так сказка за сказкой. И ночь пройдет.
За зиму Котофей ни одной сети толком не сплел, все за сказками перепутал и узлов насадил, где не надо: охотник был до сказок Котофей, сам большой сказочник.
А пришла весна, встретил Котофей с хозяйкой Пасху, разговелся, и понесло Котофея в другие страны, не арабские, не турецкие, а совсем в другие – заморские.
1904-1918 г.
624