ПОРТЯНКА ШЕКСПИРА
Русский народ создал театр – царя Максимилиана.
Откуда пришел Царь Максимилиан, из какого сборника и в какое великое или малое Зерцало вписывала уставная рука московского доброписца, или какие шпильманы-игруны-плясуны-песельники занесли его на Русь с русалиями, никто ничего не знает.
Одно, конечно, кореня он не русского, и дорога его – путь знакомая со старой земли каменной – с Запада.
565
И западный латинский, пришлец на Руси, так расходился, так он разыгрался по просторам русским, что стал совсем русским и, как свой, любимый.
Если Сон Богородицы века носила в ладанке с крестом-тельником или хранила этот оберег божественный у божницы в красном углу вся земля русская, Царя Максимилиана играл весь русский народ.
Основа Царя Максимилиана – страсти непокорного царевича, замученного за веру собственным отцом – царем зверолонным и богометным.
Мученичество за веру – страда – страсти, это такое исконное, – свеча, зажженная в сердце русском.
И как Хождение Богородицы по мукам, как Христов крестник – легенды не русские, ставшие русскими, любимыми за мученичество, страду и страсти, так и Царь Максимилиан страстями непокорного сына вошел в русскую душу.
Царь Максимилиан – да ведь это царь Иван и царь Петр.
Непокорный и непослушный Адольф – да ведь это царевич Алексей, весь русский народ.
*
Русский народ создал театр – Царя Максимилиана, неправдошный театр, т. е. самый настоящий театр со своей нежитейской, со своей правдой театральной.
Театр, как сновидение, вот этой пядью не измеришь и часами не сосчитаешь.
Чтобы разыграть Царя Максимилиана, ничего не надо, надо самый обыкновенный стул – это будет трон, на который сядет царь, актеры же станут в круг перед троном, – и это будет хор.
Мера места – этот круг.
Круг – вся земля.
Хор – весь народ.
*
Основа Царя Максимилиана – страсти непокорного царевича, любимого народом за страсти – за верную страду, а еще и за разбой, что
с разбойничками знался.
566
Разбой – по-русски звучащий раз– бой! – да ведь это такое исконное, и не от старых камней Запада, слышу свист с дикой степи половецкой, от скрытных заволжских лесов – не воли русской и вольницы заволжской.
Дух Разина вскрылился над замученным Адольфом.
Дух вольности и неколебимой веры – вот Адольф.
*
Страсти Адольфа – первое, гибель царя – конец.
Злая смерть Иродова, погубителя младенцев, карала царя за грех отцовский, за змеиноядь, – так было где-нибудь в старинном московском Зерцале великом или малом, теперь Исполинский рыцарь станет на смертное место, придет неминуче, явится внезапно – мститель за своего друга Адольфа, за весь обиженный народ.
*
Между страстями Адольфа и гибелью царя выступают чудилы – мастера смешить; так, чудилами, зовут по-русски комиков, шутов, всех, кто смешит.
С выступлением чудил начинается интермедия.
Но чудилы по складу своему чудно́му всегда неугомонны.
По мере распространения и разыгрывания Царя Максимилиана чудилы пролезают в действие. И как будто рушат строй пьесы. Но это не так, совсем наоборот: своим разладьем строят новый особенный лад – лад докуки и балагурья.
А кроме того, появление в действии чудил, как повторения, и повторяемость Скорохода ведут свой счет временной, – их выступления и слова, как ход часовых стрелок и бой часов, мера времени.
*
По двум путям шла работа чудил – смешных мастеров: одни чудилы чудили, применяя средства внешние –
ради серости народа
другие же чудили не просто, строя свою игру, смешную по духу, не всегда и не всем доступную, но качества настоящего.
Так вышел старик-могильщик со своей толстой палкой, по-книжному – проложному – гробокопатель, чудила из чудил первый.
567
*
С чудилами, прущими в действие, прошла сцена Аники со Смертью – древнейшего «Прения Живота со Смертью», переписанная не раз во всякие Зерцала – любимая народная сцена.
Есть высшая власть над всякой властью, есть власть, побеждающая и само непобедимое, и эта властница – Смерть.
Непобедимый гордый Аника, униженный всепобеждающей Смертью – смертный пляс Аники под пляску страшной красавицы Смерти, с вихревой косой, и ладит и глубит Царя Максимилиана.
А звон косы и стук косья, как в бое богатырей мечный стук и звяк, по наглядности слова своего не уступают Кальдероновскому скрещиванию шпаг на поединках.
*
Театр не музей, театр не улица и не комната, театр есть театр.
Пусть будут на сцене пеньковые бороды, дурацкие колпаки, грубо приставленные носы, резкий голос, широкий шаг, самые страшные и самые смешные маски, пусть будет, чего не бывает, и всё странно, чаро, преувеличено, как во сне – в сне завороженном.
Сон и театр – близнецы.
Царь Максимилиан – театр.
И играть Царя Максимилиана надо по-театральному.
А где и когда играть – всё равно: на площади, в театрах, в цирке, в зале, в комнате или на кухне – везде; летом играть с венками и березками, зимой в белом городе со снежными истуканами.
*
Говорил костромской царь Максимилиан Сергеев уставщику театра Максимилианова Виноградову:
«По-прежнему играть нельзя. В народе серости боле было, играли кое-как, а теперь всякий понимает, что к чему ведет и к чему принадлежать должно».
Понимает ли всякий, что к чему, не знаю, я знаю одно:
по-прежнему играть нельзя.
568
И когда я взял свод Бакрылова и все девятнадцать вариантов, из которых сложен свод, я повторил еще и еще раз за костромским царем Максимилианом – за Сергеевым, что по-прежнему играть нельзя.
Валить в кучу всё, что попало, только потому, что подписано «народное», мне казалось делом бездельным, а если подносить еще как театр для всенародного исполнения, делом мало бездельным, делом неправильным.
Ходя по своду Бакрылова, летая пчелой по записям – старинной владимирского ткача и именным –
Романова, Васильева, Костина, Каллаша, Мякутина, Травина, Грузинского, Абрамова, Ончукова, Волкова, Гай-Сагайдачной, Ашукина,
и особенно по пяти Виноградовским – ставил я себе задачу:
выброшу вон казарму и всё, что с ней казарменного от выправки и козырянья до орденов и тех особых словечек спертых и каких-то гнусных, казарменных, – ни к чему это.
Старик-могильщик спрашивает:
– А как мне угадать царя?
– Вон золотая корона на голове! – отвечает скороход.
Золотая корона! – вот это так, это путь.
Выброшу я казарму, выделю хор – глас и суд народа, а у чудил возьму всё, что вызовет смех, потому что чудно, а не то, что гоже на дурака и простеца, приглушу «пузырный звук» – стыдно за человека и жалко его нехорошо! – а с «пузырным звуком», рыг, ик, чох, в словах ясно выговорю гугню, заменю затасканное и в замусленное простым, слащавость – есть такой наш грех! – острожу, сокращу повторения – повторение тридцати- трех-словное, и в трех словах останется повторением и меру времени не нарушит, соединю образы мало чем различные – Черного арапа и Змеулана в одного Змеулана, и выпущу гулять по сцене щечавого чертенка: колдуй, черти, чуди!
Верю, русский народ не будет на меня в обиде.
Все слова его – его театр – и всё ему, в его книжную казну на бережение и славу.
*
У русского народа есть слова, как огни купальские и как цветы морозные на холодном стекле в солнечный крещенский мороз;
569
у русского народа есть горчайшие и нежнейшие причитания и темные и вещие, как темь вещая лесов, заклинания;
у русского народа есть театр – Царь Максимилиан, единственный с рыцарями Кальдерона, с могильщиком Шекспира и хором Фауста.
Русский народ – не Шекспир.
Царь Максимилиан – не Гамлет.
Русский народ – от Шекспира.
Царь Максимилиан – портянка Шекспира.
1919
570