Ф и л о к т е т,
или
Трактат о трех добродетелях
АКТ I
Серое, тяжелое небо над занесенной снегом, обледенелой равниной
Явление I
О д и с с е й и Н е о п т о л е м.
Н е о п т о л е м. Всё готово, Одиссей. Челн привязан веревкой. Я выбрал глубокое место, закрытое с севера, боясь, чтобы море не замерзло при ветре. И хотя этот столь холодный остров, кажется, не имеет жителей, кроме птиц, гнездящихся в приморских скалах, я поместил челн в таком месте, откуда ни один прибрежный прохожий не в состоянии его увидеть. И душа моя также готовится; моя душа уже готова на жертву. Одиссей! – теперь говори; всё готово. Две недели, склоняясь над веслами или рулем, ты произносил только суровые названия движений, которыми мы должны были защищаться от морских валов; твое упорное молчание вскоре стало удерживать мои вопросы; я понял, что великая печаль угнетала твою душу в пути, так как на смерть ты вел меня. И я также умолк, чувствуя, что слишком быстро уносил ветер все наши слова в морскую безбрежность. Я ждал. Я видел, как сзади удалялось и исчезало за морским горизонтом прекрасное открытое скирийское побережье, где когда-то отец мой сражался, потом золотые пески или камни островов, которые любил я, потому что напоминали они мне Пилос; тринадцать раз я видел солнце, погружающееся в море; каждое утро оно восходило из волн всё бледнее и подымалось всё меньше и медленнее; и, наконец, в четырнадцатое утро мы
370
его ждали напрасно; и с тех пор мы живем, словно за рубежом ночи и дня. Льдины плыли по поверхности моря; я не мог спать от бледного света, и единственные слова, какие слышал я из твоих уст, обращали мое внимание на огромные глыбы, от встречи с которыми спасал нас вовремя взятый удар весла. Теперь говори, Одиссей! Моя душа подготовлена, но не как овцы Вакха, которых ведут на заклание в праздничных украшениях, а как Ифигения, шествующая к жертвеннику с простотой, благородством и без всяких нарядов. Несомненно, я предпочел бы, умирая без жалобы для блага отечества, умереть, как она, пред лицом греков на какой-нибудь светлой земле и, добровольно принимая смерть, выразить всё мое почитание богов и всю красоту моей души; она воинственна и до сих пор еще не боролась. Правда, тяжело умирать без славы... И, однако, о, боги, я не чувствую сожалений, потому что всё покидал я понемногу, – людей, светлые берега... и теперь, когда пришли мы на этот негостеприимный остров без деревьев, без солнца, где снег покрыл всю зелень, где всё вокруг замерзло, под это небо, такое белое, такое мглистое, что кажется оно второй снежной равниной, раскинутой над нами, – так далеко, так страшно далеко от всего... мне кажется, что это уж смерть; моя мысль так сильно с каждым часом застывала и пустела, так сильно замирал во мне каждый след страстей, что телу остается здесь только умереть. Но скажи мне, Одиссей, что таинственный Зевс, умилостивленный моею верной кровью, пошлет победу грекам; но, – слушай, Одиссей, – ты скажешь им, что я без страха умираю... скажешь им...
О д и с с е й. Дитя, ты вовсе не должен умереть. Не смейся. Теперь я всё тебе расскажу. Слушай и не прерывай меня. Если бы жертва одного из нас могла умилостивить богов! То, что исполнить пришли мы сюда, Н е о п т о л е м, труднее, чем смерть... Этот остров, который кажется тебе безлюдным, вовсе не таков. На нем обитает грек; имя его – Филоктет, и отец твой любил его. Некогда он сел вместе с нами на корабли, которые, полные величия и надежд, уходили из Греции в Азию; он был другом Геракла и благороднейшим среди нас; если бы ты не жил вдали от полей битв, ты бы знал о его делах. Кто не изумлялся в то время его мужеству? И кто, однако, потом не назвал его легко-
371
мысленным? И это-то легкомыслие на неведомом острове, возле которого остановились наши ладьи, удержало его и ввергло в несчастие. Вид берегов был странен; худые предзнаменования ослабляли нашу храбрость. Так как воля богов, как говорил Калхас, повелевала принести жертву на этом острове, каждый из нас ожидал, чтобы кто-нибудь высадился первым; тогда Фиилоктет с улыбкой предложил себя. На берегу его предательски ужалила змея. Сначала, вновь усевшись на корабль, Филоктет с улыбкой показывал нам маленькую ранку возле самой ступни. Но она не была такой незначительной. Вскоре Филоктет перестал улыбаться; лицо его побледнело, а потом в его блуждающих взорах отразилась тревога. Через несколько дней нога распухла, отяжелела, и он, который раньше никогда не жаловался, начал болезненно стонать. Сначала все сбегались к нему, чтобы утешить, развлечь его; но этого никому не удавалось: его надо было лечить; но когда ясно стало, что всё искусство Марсаона совсем не действует на его рану, – и так как вместе с тем следовало опасаться, что крики его ослабят нашу храбрость, – корабль подошел к другому острову, – вот к этому, и мы оставили его там одного с его стрелами и луком, которые нужны нам сегодня.
Н е о п т о л е м. Как! Одного! Вы оставили его, Одиссей?
О д и с с е й. Ах, если бы надлежало ему умереть, мы могли бы оставить его среди нас и еще на некоторое время. Но нет, – его рана не смертельна.
Н е о п т о л е м. И в таком случае?.. Одиссей. В таком случае разве должны мы были понижать мужество всего войска стонами одного человека? Ты, должно быть, не понял этого!
Н е о п т о л е м. Разве крики его были так ужасны?
О д и с с е й. Ужасны – нет, но жалостные, смягчающие со страданием наши души.
Н е о п т о л е м. Но разве хоть кто-нибудь не мог остаться, чтобы присматривать за ним? Больной и один здесь, что же должен он был делать?
372
О д и с с е й. Он имеет свой лук.
Н е о п т о л е м. Свой лук?
О д и с с е й. Да, – лук Геракла. Да к тому же я должен сказать тебе, юноша, – его гниющая нога распространяла по всему кораблю такую невыносимую вонь...
Н е о п т о л е м. Ах!
О д и с с е й. Да. Больше того, – болезнь заполняла его совершенно и делала навсегда неспособным на какую-нибудь жертву для Греции...
Н е о п т о л е м. Тем более. Итак, Одиссей, мы прибыли сюда...
О д и с с е й. Слушай дальше, Неоптолем. Ты сам знаешь, сколько под Троей, издавна приговоренной к гибели, пролито крови, потрачено мужества, терпения, храбрости; домашние очаги были покинуты и дорогая родина... Всего этого мало. Через жреца Калхаса сказали, наконец, боги, что только лук Геракла и его стрелы, как последнее средство, сделают возможной победу для греков. Вот зачем мы оба поехали, – будь благословенна судьба, которая нас указала! – и, кажется, теперь, когда добрались мы до этого дальнего острова, когда погасли в нас все страсти, исполнится, наконец, великое предназначение, и наши сердца, глубоко объятые самопожертвованием, достигнут высшей добродетели.
Н е о п т о л е м. Это всё, Одиссей? А теперь, после того, о чем ты так хорошо сказал, что думаешь ты делать? Мысль моя еще боится понять твои слова... Скажи же, – зачем мы прибыли сюда?
О д и с с е й. Чтобы взять лук Геракла, разве ты не понял?
Н е о п т о л е м. Одиссей, это твоя мысль?
О д и с с е й. Не моя, а богов, которые послали мне ее.
Н е о п т о л е м. Но Филоктет не захочет его отдать нам.
О д и с с е й. Его надо будет добыть хитростью.
Н е о п т о л е м. Одиссей, я ненавижу тебя. Отец учил меня никогда не прибегать к обману.
373
О д и с с е й. Обман сильнее силы, – он не ждет. Отец твой умер, Неоптолем, я жив.
Н е о п т о л е м. А не сам ли ты говорил, что было бы лучше умереть?
О д и с с е й. Не лучше, а легче. Нет ничего слишком трудного для Греции.
Н е о п т о л е м. Одиссей! Зачем ты выбрал меня? Почему именно я нужен был тебе для этого дела, от которого отвращается вся моя душа?
О д и с с е й. Потому что один я не могу исполнить этого дела: Филоктет слишком хорошо знает меня. Если бы он увидел меня одного, то сразу заподозрил бы какой-нибудь подвох. Твоя невинность будет нам защитой. Это дело исполнить ты должен; это необходимо.
Н е о п т о л е м. Нет, Одиссей! Клянусь Зевсом, я его не исполню.
О д и с с е й. Не говори о Зевсе, дитя! Ты меня не понял. Послушай. Если моя угнетенная душа прячется и соглашается, то неужели ты думаешь, что я менее печален, чем ты? Ты не знаешь Филоктета, а он мне друг. Поэтому мне тяжелее изменить ему, чем тебе. Приказания богов ужасны. Они боги. Если я ничего не говорил тебе во время плавания, то потому, что великодушное мое сердце почти забыло слова в своем угнетении... А ты выходишь из себя, как и отец твой, и не даешь убедить себя.
Н е о п т о л е м. Отец мой умер, Одиссей; не говори о нем; умер за Грецию! Ах! Бороться за нее, страдать, умереть, требуй всего, чего ни захочешь, только не того, чтобы изменял я друзьям отца!
О д и с с е й. Дитя, послушай и скажи мне: не больше ли ты друг всех греков, нежели одного из них? Или, вернее, не больше ли родина, чем отдельная единица? И разве согласился бы ты спасать человека, если бы для этого должен был погубить Грецию?
Н е о п т о л е м. Ты прав, Одиссей, я не перенес бы этого.
374
О д и с с е й. Ты согласишься и с тем, что если дружба вещь неоцененная, то родина – нечто еще более ценное?.. Скажи мне, Неоптолем, на чем основывается добродетель?
Н е о п т о л е м. Научи меня, мудрый сын Лаэрта.
О д и с с е й. Укроти свои страсти; все посвяти долгу...
Н е о п т о л е м. Но в чем же долг, Одиссей?
О д и с с е й. В голосе богов, в общественном порядке, в посвящении самого себя Греции... Подобно тому, как видим мы любовника, ищущего по всей земле самых дорогих цветов, что бы принести их в дар своей возлюбленной, и жаждущего умереть для нее, словно он, несчастный, не имеет ничего лучшего, чтобы отдать ей, кроме самого себя, так и ты – если правда, что родина дорога тебе – что можешь дать ты ей самого дорогого? Не сам ли ты только что согласился, что после родины следует дружба? Что же у Агамемнона было дороже дочери, если не родина? Принеси всё в жертву, как на алтаре... Что, наконец, имеет Филоктет на этом острове, где живет один, что он имеет более дорогого для принесения родине, кроме своего лука?
Н е о п т о л е м. В таком случае потребуй его у него, Одиссей.
О д и с с е й. Он может отказать. Я не знаю его настроения, но знаю, что возмутили его вожди войска, когда покинули его на этом острове. Он, быть может, вызывает гнев богов своими мыслями и, вероятно, перестает – о, ужас! – желать нам победы. И, может быть, оскорбленные боги пожелали через нас наказать его. Вынуждая его к невольной добродетели потерей своего оружия, будут боги менее суровы к нему.
Н е о п т о л е м. Но, Одиссей, разве дела, которые совершаем мы помимо воли, могут считаться заслугой?
О д и с с е й. Не думаешь ли ты, Неоптолем, что главное дело в том, чтобы исполнились приказания богов? Даже если бы они должны были исполниться без согласия данного человека?
Н е о п т о л е м. Всё, что говорил ты до этих пор, я одобряю; но теперь я уж не знаю, что сказать, и мне даже кажется...
О д и с с е й. Тссс!.. Слушай! Ты ничего не слышишь?
375
Н е о п т о л е м. Нет, слышу, шум морских волн.
О д и с с е й. Нет! Это он! Его ужасные крики начинают долетать к нам.
Н е о п т о л е м. Ужасные!? Одиссей, я, наоборот, слышу мелодичное пение.
О д и с с е й (прислушиваясь). Да, он поет! Хорош! Теперь, когда остался один, он поет! Когда был среди нас, – кричал!
Н е о п т о л е м. Что он поет?
О д и с с е й. Слов еще нельзя расслышать. Но слушай, – он приближается?
Н е о п т о л е м. Он перестал петь. Останавливается. Он увидел наши следы на снегу.
О д и с с е й (смеясь). И вот снова начинает кричать. Ах, Филоктет!
Н е о п т о л е м. Правда, крики его ужасны.
О д и с с е й. Иди. Скорее отнеси мой меч на ту скалу. Пусть он увидит греческое оружие и знает, что замеченные им следы, – шаги людей из его отечества. Спеши. Вот он приближается. Хорошо. Теперь иди сюда. Мы станем за этим сугробом снега. Мы будем видеть его, оставаясь сами незаметными. Какие проклятия начнет он извергать! «О, я несчастный! – скажет, – да погибнут греки, покинувшие меня! О, вожди войска! Ты, вероломный Одиссей! Вы, Агамемнон и Менелай! Пусть моя болезнь погубит того и другого! О, смерть! Смерть, которую я призываю неустанно, неужели останешься ты глухой к моим жалобам? Неужели ты не придешь никогда? О, пещеры и скалы, и утесы! Немые свидетели моих страданий, неужели вы не захотите никогда»...
Входит Ф и л о к т е т, замечает шлем и меч,
оставленные посреди сцены.
Явление II
Ф и л о к т е т, О д и с с е й, Н е о п т о л е м.
Ф и л о к т е т (молчит)
376
АКТ II
Явление I
О д и с с е й, Ф и л о к т е т, Н е о п т о л е м (все сидят).
Ф и л о к т е т. Несомненно, Одиссей. Только с тех пор, как живу вдали от людей, я понял, что такое добродетель. Человек, живя между других, не способен, верь мне, к какому-нибудь чистому поступку, действительно без всяких примесей. Итак, вы... пришли сюда... зачем?..
О д и с с е й. Чтобы увидеться с тобой, дорогой Филоктет.
Ф и л о к т е т. Я ни на одну минуту не верю этому, и, в сущности, мало это интересует меня; удовольствие, какое испытываю, видя вас после долгого времени, велико и совершенно меня удовлетворяет. Я потерял способность искать причины в делах с тех пор, как мои поступки не имеют скрытых причин. Для кого же должен я стараться показать, чем я есть или не есть? Я забочусь только о том, чтобы существовать. Я перестал стонать, зная, что ничье ухо не услышит меня, перестал чего бы то ни было желать для себя, зная, что здесь я ничего не могу получить.
О д и с с е й. Почему же ты раньше не перестал стонать, Филоктет? Мы оставили бы тебя среди нас.
Ф и л о к т е т. Нельзя было, Одиссей. В присутствии других мое молчание было бы ложью.
О д и с с е й. А здесь?
Ф и л о к т е т. Страдание мое не требует слов, чтобы о себе дать знать, ибо оно известно только мне.
О д и с с е й. Итак, после нашего отъезда ты умолк, Филоктет?
Ф и л о к т е т. Нет, но мои жалобы с тех пор, как я ими не пользуюсь для проявления моих страданий, стали очень красивыми, до такой степени, что утешают меня.
О д и с с е й. Тем лучше, мой бедный Филоктет.
Ф и л о к т е т. Не жалей ты меня! Я перестал, как уж сказал тебе, желать для себя чего бы то ни было, зная, что получить
377
я ничего не могу... Ничего извне, это правда, но очень много от самого себя; с этого-то времени я желаю для себя добродетели; я кладу на это всю мою душу и, несмотря на страдание, отдыхаю спокойно; по крайней мере, я отдыхал в ту минуту, когда вы... Ты улыбаешься?
О д и с с е й. Я вижу, что ты нашел себе дело.
Ф и л о к т е т. Ты слушаешь меня, но не понимаешь. Ты не дорожишь добродетелью?
О д и с с е й. Наоборот: своей.
Ф и л о к т е т. Какая же она?
О д и с с е й. Ты слушал бы меня и не понял бы... Давай лучше говорить о греках. Или одинокая добродетель стерла в тебе память о них?
Ф и л о к т е т. Без сомнения, – чтобы стереть мое раздражение. Одиссей. Слышишь, Н е о п т о л е м? – Значит, успех предприятия, для которого...
Ф и л о к т е т. ...вы покинули меня... чего же ты хочешь, что бы я о нем думал, Одиссей? Если вы покинули меня, то для того, чтобы победить, не правда ли? Я верю, что вы победили...
О д и с с е й. А если нет?
Ф и л о к т е т. А если нет, то Эллада казалась нам чересчур великой. На этом острове я изо дня в день стал делаться, пойми ты, всё менее греком и изо дня в день всё более человеком... Но, однако, когда смотрю на вас, я чувствую... Ахиллес умер, Одиссей?
О д и с с е й. Ахиллес умер; мой спутник – его сын. Что это? Ты плачешь, Филоктет?.. И это покой, такой желанный?
Ф и л о к т е т. Ахиллес!.. Дитя, позволь моей руке приласкать твое белое чело... Так давно, так уж давно моя рука касается только холодных тел; даже тела птиц, которых я убиваю и которые падают на волны или снег, когда моя рука касается их, уж ледяные, как та воздушная полоса, в которой они живут...
378
О д и с с е й. Ты говоришь хорошо, как человек, который страдает.
Ф и л о к т е т. Где бы то ни было, я был и до конца жизни буду сыном Греции.
О д и с с е й. Но тебе не с кем говорить.
Ф и л о к т е т. Я уж сказал тебе; или ты меня не понял? Я выражаюсь гораздо лучше с тех пор, как не говорю с людьми. Кроме охоты и сна я имею еще занятие: мыслить. Мои мысли в одиночестве, когда ничто и даже боль им не мешает, получили легкость и быстроту, так что иногда я сам с трудом поспеваю за ними. Я постиг больше тайн, касающихся жизни, чем мне от крыли все мои друзья. Я занимался также тем, что рассказывал самому себе о своих страданиях, и насколько обороты речи и периоды были хороши, настолько больше я чувствовал облегчение; иногда, произнося их, я забывал о своей грусти. Я понял, что слова бывают гораздо красивей с той минуты, когда перестают они служить для вопросов или просьб. Не имея вокруг себя ни ушей, ни уст, я пользовался красотой только собственных слов; я выкрикивал их по всему острову и вдоль побережья; и остров, слушая меня, казался менее одиноким; природа казалась подобной моей грусти; и мне представлялось, будто я – ее голос, и что немые скалы ждут этого голоса, чтобы высказать все свои боли; ибо я понял, что всё вокруг меня страждет... и что этот холод неестественный, так как я помню же Грецию... Я понемногу научился говорить о нужде больше окружающих вещей, чем о своей; это мне казалось лучше; наконец, как бы тебе это сказать? Это была одна нужда, и я чувствовал тем большее облегчение. Потом я создал мои лучшие периоды, говоря о море и его бесконечных волнах. Должен ли я признаться тебе, Одиссей – Одиссей! – некоторые были так хороши, что я плакал с тоски, что ни один человек не может услышать их. Мне казалось, что при их звуках его душа пересоздалась бы с основания. Слушай, слушай, Одиссей! Еще никто не слушал меня.
О д и с с е й. Не имея никого вокруг себя, ты научился, как вижу, говорить беспрерывно. Продолжай, рассказывай.
379
Ф и л о к т е т (декламируя)
«Улыбки бесконечные волн морских безбрежности...»
О д и с с е й (смеясь). Но, Филоктет, ведь это из Эсхила.
Ф и л о к т е т. Быть может... Разве это мешает?.. (начинает опять):
«Плачи бесконечные волн морских безбрежности...»
Молчание.
О д и с с е й. А дальше...
Ф и л о к т е т. Не знаю... смешалось у меня.
О д и с с е й. Что делать! Докончишь в другой раз.
Н е о п т о л е м. О, окончи, прошу тебя, Филоктет!
О д и с с е й. Смотрите, дитя внимало!..
Ф и л о к т е т. Я не могу уж говорить.
О д и с с е й (вставая). Я оставлю тебя на минуту, чтобы ты мог найти свою мысль. До скорого свидания, Филоктет. А ведь правда, – нет такой суровой неволи, чтобы не нашлась в ней минута какого-то отдыха, какого-то забытья, какого-то заживляющего перерыва?..
Ф и л о к т е т. Действительно, Одиссей. Однажды к моим ногам упала птица, в которую я выстрелил и которую моя стрела только поранила. Минуту я утешал себя надеждой, что вы лечу ее. Но как удержать это воздушное волнение, которое, не будучи в состоянии подняться, летало здесь же, здесь над этою скалистою землей, где холод, заморозив воду, придает и ей формы моих логических построений. Птица умерла; я видел, как умирала она в течение часа; желая ее разогреть, я душил ее поцелуями и дыханием. Она умерла от нужды к полету... Точно так же, кажется мне, дорогой Одиссей, что потоки поэзии, как только покидают мои уста, замерзают и умирают от невозможности дальнейшего распространения, и оживляющее их крошечное пламя исчезает всё больше. Скоро я, продолжая всё-таки жить, сделаюсь чем-то обособленным. Холод покоряет меня, дорогой Одиссей, и страх охватывает меня уж теперь, потому что я начинаю находить в нем и даже в его ужасной суровости какую-то красоту.
380
Я, несомненно, иду по сгущенным предметам и жидкостям. Я уж никогда не мечтаю; думаю. Я забыл прелесть надежды и поэтому никогда уж не чувствую упоения. Когда здесь, где одни мертвые скалы, я кладу что-нибудь... Хотя бы даже семя, то после долгого времени я нахожу его в прежнем положении; оно никогда не дает ростков. Здесь ничего не происходит, Одиссей: всё есть, всё существует. Здесь можно только погружаться в думы! – Я сохранил мертвую птицу; вот она; слишком холодный воздух никогда не даст ей сгнить. И поступки мои, Одиссей, и мои слова, словно замерзая, существуют нерушимо и окружают меня будто кольцом всё подымающихся скал. И, находя их так возле себя всякий день, должна умолкнуть всякая страсть. Я чувствую правду всё больше – и хотел бы, чтобы поступки мои были также всё прочнее и красивее: истинные, чистые, кристальные, прекрасные, прекрасные, Одиссей, как эти вот кристаллы светлого инея, в которых, если бы показалось солнце, солнце всё отразилось бы. Я не хочу мешать ни одному лучу Зевса; пусть каждый из них пройдет сквозь меня, Одиссей, как сквозь призму, и пусть этот преломленный свет сделает каждый мой поступок достойным прославления. Я хотел бы достичь величайшей прозрачности, уничтожить мою телесность, не пропускающую свет, хотел бы, чтобы даже ты, глядя на мои поступки, чувствовал свет...
О д и с с е й (уходя). Ну, ну, будь здоров. (Указывая на Н е о п т о л е ма.) Поговори с ним, раз он тебя слушает.
Уходит. Молчание.
Явление II
Ф и л о к т е т и Н е о п т о л е м.
Н е о п т о л е м. Филоктет! Научи меня добродетели...
АКТ III
Явление I
Ф и л о к т е т (входит).
Ф и л о к т е т (потрясенный до глубины души неожиданным обманом и страданием). Слепец Филоктет!.. пойми свою ошиб-
381
ку и плачь над своим безумием! Появление греков могло очаровать твое сердце... Хорошо ли я расслышал?.. – Нет никакого сомнения: сидел Одиссей, а возле него Неоптолем; не зная, что я так близко от них, они даже не понизили голоса; Одиссей, давая совет Неоптолему, учил его, как обмануть меня; он говорил ему... Несчастный Филоктет! Они вернулись сюда, чтобы отнять твой лук. Как же, верно, он необходим им!.. Бесценный лук, ох! Единственное достояние, которое осталось у меня и без которого... (Прислушивается.) Идут! Защищайся, Филоктет! У тебя хороший лук и крепкая грудь. Добродетель, добродетель. Я любил тебя так сильно в одиночестве! Мое умолкнувшее сердце успокоилось вдали от них. Ах, теперь я знаю цену дружбе, которую они мне предложили! И это Греция, мое отечество? Одиссей, которого я ненавижу, и ты, Неоптолем... а ведь всё же он меня слушал!.. Какое милое дитя! Дитя... такое же прекрасное... ах, больше, чем его отец... Каким же образом такое чистое чело может скрывать такие мысли? «Добродетель», говорил он, «Филоктет, научи меня, что есть добродетель». Что я ответил ему? Я уж ничего не помню, кроме него... Да и не всё ли равно теперь, что мог я сказать ему!.. (Прислушивается.) Шаги!.. Кто это? Одиссей! (Хватается за лук.) Нет, это... Неоптолем.
Входит Н е о п т о л е м.
Явление II
Ф и л о к т е т и Н е о п т о л е м.
Н е о п т о л е м (зовет...). Филоктет! (Увидев его.) Ах! (Подходит, как бы ослабевая.) Ах! Нехорошо мне...
Ф и л о к т е т. Нехорошо?..
Н е о п т о л е м. Это ты смутил мою душу. Отдай мне покой, Филоктет. Всё, что ты сказал, пустило корни в моем мозгу. Когда ты говорил, я не знал, что ответить. Я слушал; мое сердце искренно и невинно открывалось на твои слова. Ты замолк; я всё еще слушал. Но теперь у меня всё смешалось и я полон ожидания. Говори! Я недостаточно слышал... Ты говорил, что нужно жертвовать собой?..
Ф и л о к т е т (погруженный в раздумье). ...жертвовать собой.
382
Н е о п т о л е м. Но Одиссей так же учит меня. Жертвовать собой для кого, Филоктет? Он говорит, что для родины...
Ф и л о к т е т. ...для родины.
Н е о п т о л е м. Ах, говори же, Филоктет; теперь ты должен кончить.
Ф и л о к т е т (уклончиво). Дитя... умеешь ли ты стрелять из лука?
Н е о п т о л е м. Умею? Зачем?
Ф и л о к т е т. Мог бы ты натянуть вот этот?..
Н е о п т о л е м (в замешательстве). Ты хочешь... Не знаю. (Пробует.) Да, может быть. – Вот видишь!
Ф и л о к т е т (про себя). Что за легкость! Казалось бы, что это...
Н е о п т о л е м (нерешительно). А теперь...
Ф и л о к т е т. Я видел, что хотел видеть. (Берет у него лук.)
Н е о п т о л е м. Не понимаю.
Ф и л о к т е т. Увы, не в этом дело!.. (Переменяя тему.) Послушай, дитя. Не кажется ли тебе, что боги возвышаются над Грецией и имеют больший вес, чем она?
Н е о п т о л е м. Нет, клянусь Зевсом, я так не думаю.
Ф и л о к т е т. И почему так, Неоптолем?
Н е о п т о л е м. Ибо боги, которых я почитаю, служат только Греции.
Ф и л о к т е т. Как служат? Они подчинены ей?
Н е о п т о л е м. Нет, не подчинены... Я не знаю, как это сказать... Но видишь ли, ты ведь сам знаешь, что они никому не известны за пределами Греции; Греция столько же их страна, сколько наша; служа ей, я чту их; нет разницы между ними и моим отечеством.
Ф и л о к т е т. Однако, видишь, я могу кое-что сказать тебе об этом, я, который больше не принадлежу Греции, – а... чту их...
383
Н е о п т о л е м. Тебе так кажется? – Ах, бедный Филоктет! Нельзя так легко оторваться от Греции... и даже...
Ф и л о к т е т (внимательно). И даже?..
Н е о п т о л е м. Ах, если б ты знал, Филоктет...
Ф и л о к т е т. Если бы я знал... что?..
Н е о п т о л е м (возвращаясь к старому). Нет, говори ты; я пришел, чтобы слушать, а ты беспрерывно спрашиваешь... Я понимаю хорошо, что твоя добродетель и добродетель Одиссея не одно и то же... Но когда нужно говорить, ты, который говорил так хорошо, колеблешься... Жертвовать собой для кого, Филоктет?
Ф и л о к т е т. Я хотел сказать тебе: для богов... Но именно есть что-то выше богов, Неоптолем.
Н е о п т о л е м. Выше богов?
Ф и л о к т е т. Есть... (Хватается обеими руками за голову, словно пригнетенный какой-то тяжестью.) Я не знаю. Не знаю... ах, даже о самом себе... Я уж не умею говорить, Неоптолем...
Н е о п т о л е м. Жертвовать собой для кого?.. Скажи, Филоктет...
Ф и л о к т е т. ...жертвовать собой... жертвовать собой...
Н е о п т о л е м. Ты плачешь!
Ф и л о к т е т. Дитя! Ах, если б я мог указать тебе добродетель. (Быстро вскакивает.) Я слышу Одиссея! Будь здоров... (Отходит и говорит.) Увижу ли я еще тебя?
Н е о п т о л е м. Будь здоров.
Входит О д и с с е й.
Явление III
О д и с с е й и Н е о п т о л е м.
О д и с с е й. Я вовремя пришел? Что он сказал? Хорошо ли говорил ты, мой ученик?
384
Н е о п т о л е м. Благодаря тебе, лучше, чем он. Но не в этом дело! – Одиссей... он велел мне натянуть свой лук...
О д и с с е й. Свой лук? Что за шутка! – И почему же ты не удержал его, сын Ахиллеса?
Н е о п т о л е м. Что же стоит лук без стрел? Дав мне в руки лук, он предусмотрительно оставил себе стрелы.
О д и с с е й. Хитрый приятель!.. Он догадывается о чем-нибудь, как ты думаешь? Что он говорил?
Н е о п т о л е м. Ах, ничего, или почти ничего.
О д и с с е й. Рассказывал он тебе снова о своей добродетели?
Н е о п т о л е м. Он, который раньше так хорошо говорил, как только я начал спрашивать его, умолк.
О д и с с е й. Вот видишь!..
Н е о п т о л е м. А когда я спросил, для чего можно жертвовать собой, что не было бы одной только Грецией, он сказал мне...
О д и с с е й. Он сказал тебе...
Н е о п т о л е м. Что не знает. А когда я сказал, как научил ты, что сами боги подвластны ей, он ответил: Есть что-то выше богов, есть...
О д и с с е й. Что?
Н е о п т о л е м. Он сказал мне, что не знает.
О д и с с е й. Эх, вот видишь, Неоптолем!..
Н е о п т о л е м. Нет, Одиссей, мне кажется, что я понимаю его теперь.
О д и с с е й. Что же понимаешь?
Н е о п т о л е м. А вот что. Ведь правда, одинокий на этом острове, пока не было здесь нас, для кого и для чего жертвовал собой Филоктет?
О д и с с е й. Но ведь ты сам сказал: ни для чего. Что же за польза от одинокой добродетели? Несмотря на всё, что бродило у него в голове, она бесполезно выветрилась. Что за польза
385
от всех его оборотов речи и периодов, хотя и самых прекрасных... Переубедил он тебя? – Меня нет. Если он жил таким об разом одиноким на этом острове, то только для того – ведь я доказал тебе – чтобы избавить войско от своих стонов и своего смрада; вот его первая жертва, вот его добродетель, что бы ни говорил он. Второй его добродетелью будет то, что, потеряв свой лук, он утешится мыслью, что это для блага Греции. О каком же ином самопожертвовании он мог мечтать, если не для блага родины? Он, видишь ли, ждал, чтобы мы пришли предложить ему... Но так как он может отказать, то лучше вынудить у него добродетель, навязать ему самопожертвование – и мне кажется, что осторожность велит усыпить его. Видишь ты этот жбан...
Н е о п т о л е м. Ах, не говори так много, Одиссей... Филоктет молчал.
О д и с с е й. Потому что ему нечего уж было сказать.
Н е о п т о л е м. И, вероятно, поэтому он плакал?
О д и с с е й. Плакал потому, что ошибался.
Н е о п т о л е м. Нет, он плакал по моей вине.
О д и с с е й (с улыбкой). По твоей вине?.. Начинает человек что-нибудь по глупости, а потом называет это добродетелью.
Н е о п т о л е м (разражаясь внезапным плачем). Одиссей, ты не понимаешь Филоктета...
АКТ IV
Явление I
Ф и л о к т е т и Н е о п т о л е м.
Ф и л о к т е т один. Он сидит. Производит впечатление человека, угнетенного скорбью, или размышляющего.
Н е о п т о л е м (быстро входит). Если бы только я еще во время нашел его!.. Ах, это ты, Филоктет. Время не терпит, вы слушай меня. То, зачем пришли мы сюда, чтобы совершить, –
386
подло; но будь выше нас: прости меня. Мы пришли... ах, стыдно сказать... похитить твой лук, Филоктет!
Ф и л о к т е т. Я знал об этом.
Н е о п т о л е м. Ты не понимаешь меня... похитить твой лук, говорю я... Ах, защищайся!
Ф и л о к т е т. От кого? От тебя? Скажи, мой Неоптолем.
Н е о п т о л е м. Нет, конечно, не от меня: я люблю тебя и предупреждаю.
Ф и л о к т е т. И изменяешь Одиссею...
Н е о п т о л е м. И я в отчаянии... Я жертвую собой для тебя. Ты любишь меня? Скажи, Филоктет. И добродетель ли это?
Ф и л о к т е т. Дитя!..
Н е о п т о л е м. Смотри, что я принес. Этот жбан должен был усыпить тебя. Но я отдаю его тебе. Вот, возьми. Это добродетель? Скажи.
Ф и л о к т е т. Дитя! Только шаг за шагом можно дойти до величайшей добродетели, – то, что ты делаешь, есть только подтасовка.
Н е о п т о л е м. Так научи меня, Филоктет.
Ф и л о к т е т. Ты говоришь, что этот жбан должен был усыпить меня? (Берет его и вглядывается.) Маленький жбан... ты исполнишь свое назначение! Ты видишь, Неоптолем, что я делаю? (Пьет.)
Н е о п т о л е м. Как! Несчастный, но ведь это...
Ф и л о к т е т. Это самопожертвование. Предупреди Одиссея. Скажи ему... что он может прийти.
Испуганный Н е о п т о л е м с криком убегает.
Явление II
Ф и л о к т е т; потом О д и с с е й и Н е о п т о л е м.
Ф и л о к т е т (один). Ты будешь прославлять меня, Одиссей; я заставлю тебя сделать это. Моя добродетель возносится
387
над твоей, и ты должен почувствовать себя умаленным. Прославь себя, добродетель Филоктета! Радуйся своей красоте! Неоптолем, почему ты сейчас не взял моего лука? Чем больше ты любил меня, тем труднее это было бы для тебя: ты недостаточно пожертвовал собой... Бери лук и стрелы... (Осматриватся.) Его уж нет...
Этот налиток имел ужасный вкус; я теряю сознание, думая о нем; я хотел бы поскорее уснуть... Из всех жертв самой безумной есть жертва для других, так как тогда человек становится выше их. Я жертвую собой, – да, но не для Греции... Я жалею только об одном: что моя жертва принесет пользу Греции... Даже нет, и об этом я не жалею... Но в таком случае не благодари меня: то, что я сделал – я сделал для себя, а не для тебя. – Одиссей, ты будешь прославлять меня, не правда ли? – Будешь ли ты прославлять меня, Одиссей? – Одиссей! Одиссей! Где же ты? Пойми же: я жертвую собой, но не для родины... для чего-то иного, пойми же, – для... чего? Не знаю. Поймешь ты это? Одиссей! Ты будешь думать, может быть, что жертвую собой для Греции! Ах, этот лук и эти стрелы должны это сделать!.. Куда их бросить? – Море, море! (Хочет, бежать, но падает, обессиленный напитком.) Нет сил. Ах, в голове мутится... Он сейчас придет... Добродетель! Добродетель! В твоем горьком имени ищу я хоть немного упоенья; неужели я вычерпал его до дна? Гордость, которая меня поддерживала, шатается и гнется; я ухожу и расплываюсь весь. «Без подтасовок, без подтасовок», говорил я ему. Что делается выше собственных сил, Неоптолем, – то добродетель. Добродетель... я не верю уж в нее, Неоптолем! Неоптолем, нет добродетели. – Неоптолем!.. Не слышит...
Падает изнеможенный и засыпает.
О д и с с е й (входит с Н е о п т о л е м о м и видит Ф и л о к т е та). А теперь оставь меня одного с ним. (Н е о п т о л е м, охваченный волнением, не решается уйти.) Ну да, иди куда-нибудь; беги и приготовь нам лодку, если хочешь.
Н е о п т о л е м уходит.
О д и с с е й (один; приближается к Ф и л о к т е ту и наклоняется над ним). Филоктет!.. Итак, меня уже не слышит Фило-
388
ктет? – Не услышишь ты меня? – Что делать? Я хотел сказать тебе... что ты победил меня, Филоктет. И я вижу теперь добродетель; и чувствую такую ее прелесть, что в твоем присутствии уж не смею действовать. Мой долг мне кажется ужаснее твоего, потому что я не вижу в нем такого достоинства, как в твоем. Твой лук... я не могу уж, я не хочу взять его: ты сам его отдал. – Неоптолем – дитя: он должен быть послушным. Ах! Это он! (Повелительно.) Теперь, Неоптолем, бери лук и стрелы и неси их в лодку.
Н е о п т о л е м в унынии подходит к Ф и л о к т е ту, склоняет голову,
потом бросается на колени и целует Ф и л о к т е т а в чело.
О д и с с е й. Я приказываю. Мало тебе, что ты выдал меня? Ты хочешь изменить всей родине? Смотри, как он пожертвовал собою для нее.
Н е о п т о л е м покорно берет лук и стрелы и удаляется.
О д и с с е й (один). А теперь прощай, непреклонный Филоктет. Как сильно ты презирал меня? Ах, как бы я хотел узнать... Я хотел бы, чтобы он знал, что я нахожу его достойным прославления... и что... благодаря ему, мы победим.
Н е о п т о л е м (зовет издалека). Одиссей!!
О д и с с е й. Я здесь. Уходит.
АКТ V
Ф и л о к т е т один сидит на скале. Солнце поднимается на совершен но чистом голубом небе. Вдали на море мелькнула лодка. Ф и л о к т е т долго смотрит ей вослед.
Ф и л о к т е т (шепчет совершенно спокойно). Они уж не вернутся. Нет уж лука, чтобы взять. Я счастлив.
Голос его полон необычайной красоты и сладости; вокруг него из-под снега вырастают цветы, и птицы небесные слетаются, неся ему пищу.
389