Охотнее всего и с подробностями любят старые писатели вспоминать о начале своей литературной работы. Спросите у Льва Исааковича Шестова, вот кто порассказать мастер ‒ десять вечеров будете слушать, а всего не переслушаете: и как ему «опытные писатели» слог выправляли с «плевательницей, то бишь, чернильницей», и как Тулов к Толстому за статьей ездил, и о Бердяеве, и о Челпанове. Умеет Николай Александрович Бердяев вспоминать такие обстоятельства, какие в историю литературы не попадают и вовсе не неуместностью, а по небрежности и невниманию сочинителей. И все это понятно, ведь с первым напечатанным произведением связаны самые яркие надежды, и лишь раз чувствуешь в себе твердую уверенность: еще вчера ничего, а с сегодняшнего числа попал в ряды неизгладимых никаким временем имен: от Фасчела до Толстого. Когда появилось мое первое напечатанное произведение «Плач девушки перед замужеством» (...) и притом совершенно неожиданно для меня ‒ мои начинания не одобрил ни один «опытный писатель» ‒ я, вознесенный до Фалеса, прежде всего задал себе вопрос: как же я себя именовать должен? И летом, на следующий год, очутившись в Херсоне, на опросном листке городской библиотеки, в первый раз написал в рубрике занятий: «писатель».
Когда писал, ничего не пропустил в «писателе», ни одной буквы, но когда подал листок с «писателем» библиотекарше, и она, взглянув на него, как-то так посмотрела на меня ‒ так смотрят подозрительные на почте, когда подаешь заказную бандероль с надписью: «manuscrit pour l'impression», которая расценивается как «imprimé» ‒ и я посмотрел на нее... А через три дня попросил знакомого снести в библиотеку взятую книгу, и больше не стал брать книг, так и залог пропал.
Прошло три года, напечатан был мой роман «Пруд», а уж в «Курьер» меня больше не принимали. Случилось, искал я квартиру и обратился к какому-то «полковнику»: сдавал квартиры в собственном доме. Говорили об условиях, и чего можно, и чего нельзя, и как всегда говорили не о действительных требованиях, а о возможных; я несколько раз спрашивал: «можно ли петь после двенадцати?» ‒ и не потому, чтобы я пел, а имея в виду наезды из Петербурга Льва Исааковича Шестова. И когда обо всем договорились, полковник обратился ко мне с самым животрепещущим для меня вопросом: «чем вы занимаетесь?» И я не нашел в себе той уверенности, какая была у меня в херсонской библиотеке, и не без застенчивости, но и лукаво ответил: «я так». И ответ мой решил все дело: от квартиры пришлось отказаться ‒ одна из комнат в подвальном этаже оказалась залита водой ‒ но сколько ни просил я вернуть задаток, 20 рублей, «полковник» не вернул. Но когда же ‒ в какие сроки я найду в себе право называться без всякого такого, двусмысленного «так» ‒ «писатель»? Я об этом долго потом думал. И как-то совсем незаметно ‒ автоматически прикрепилось название. И в войну я уже смело сказал хозяйке, передававшей квартиру, что я писатель; и получил ответ: «У меня муж был писатель, ни за какие деньги!» Но я не оправдывался и не опровергал. И теперь, после стольких лет литературной работы мне не раз приходилось здесь, в Европе, доказывать свое звание: не верят ‒ и в карт д'идантите я не числюсь «писатель», а Rédacteur. И скажу так: не всякому дается легко прыгнуть в Фалесы, но еще труднее удержаться.