«Вошли мы в щель четвертую – – »
День кончился – сутолка и бестолковщина!
день – наполненный голодными порываниями и самыми хитрыми изобретениями добыть какую-нибудь снедь; день – кружащийся между службой, стоянием в очередях, ожиданием и жалким обедом.
А когда-то я не думал о насыщении. Странно подумать, что это было когда-то. И странно думать, что я еще жив.
Вся боль моя канула – и вот, как пар, поднялась к ушам моим и глазам: и все, что я вижу, и все, что я слышу, проникнуто болью. Улица, встречные – люди, звери, машины – больно бьют меня по сердцу. И я не могу отвести глаз – они же не видят меня.
*
Ночь – петербургская. Ни огонька. Весь наш каменный мешок успокоился.
А за стеной шуршит, кашляет – это сосед мой бессонник.
Только вдвоем мы не спим: он – потому что душа у него ночная, душа его дышит ночью; я – моей работы никогда не окончить и рука коченеет, а я сижу, и погаснет тоненькая свеча (этот единственный свет!), а я буду так же сидеть.
Тут и мои книги – мало их у меня осталось! – Гоголь, Достоевский...
205
– Николай Васильевич! – какие огни? Или не слышите? Один пепел остался: пепел, зола, годная только, чтобы вынести ее на совке да посыпать тротуары. А потом растопчет чья-нибудь американская калоша.
Сосед умолк. А под утро, знаю, опять начнется – этот кашель его сверлящий.
Все замолкло – мертвый каменный мешок! – великое молчание свободы.
Как часто теперь я больше не чувствую свое тело: я как бы отделяюсь – великое молчание свободы! – и нет никаких желаний.
У меня было много приятелей – и все куда-то пропали!
Остался один: не забывает – зайдет, присядет к столу – одно ухо длинное, острое, а глаз, как три глаза! Говорит же он со мной половинкой своей обыкновенной с ухом и глазом обыкновенным: говорит о пайках, категориях, литерах. А другой половинкой ужасной так ужасно смотрит – –
– – –
Нет, сосед не успокоился, бессонник, опять закашлял.
– Федор Михайлович! Что я сегодня видел! – видел я издыхающую собаку: она сидела под забором как-то по-человечески и в окровавленных губах жевала щепку.
206