Задорский только и мог забивать себя работой и работал действительно до упаду.
Он ясно сознавал, что ему «не под силу» была бы жизнь с Машей, и хорошо, что так все произошло: они расстались.
429
– Да, не под силу!
Но своей работой совсем от себя, от своего чувства, он не мог оградиться.
Без Маши было пусто. Раньше он как-то и дело-то свое делал для нее: «приедет, расскажет ей». А теперь одни каторжные будни –
«и жить не интересно!»
И вдруг память о Маше пробуждалась со страшной силой:
мстила ему за все часы его забвения.
И в такие раскаленные минуты ему ничего не хотелось, только –
«только бы вернуть!»
Если бы он был пьяница, он напивался бы до бесчувствия в такие минуты.
Но что-нибудь сделать – как-нибудь передать Маше о этой своей мстительной памяти, – у него не хватало воли.
Работа его давила.
И все часы его были разобраны.
Какой-нибудь особенный случай тащил его к делу: он ехал в больницу. Или принимал у себя, пока не застило в глазах, и он не разбирал слов.
Так всякий день – так прожил он зиму.
И когда повеяло весной, пробудилась и память о первой встрече, о первых свиданиях, он так и скорчился весь –
нет, он больше не мог схорониться от своей мстительной памяти и никаким уж делом ему не оградить себя!
Если бы Маша позвонила ему, – он все бы бросил, все свое дело, он сейчас же бы приехал куда угодно.
Он на все согласен, – ему ничего не надо!
«он будет только смотреть и молить о любви».
Последние дни прожил Тимофеев той самой собачонкой, которую, помните, ребятишки, играя в дикую игру, тащат топить –
И отбивается собачонка и говорит по-собачьи, как с взрослыми:
«Что это вы, ребята, затеяли: топить! Ну потопите меня, и не с кем будет играть вам. Бросьте!»
430
А ребятишки весело с криком и визгом, с загорающимися глазёнками знай себя тащут. –
И несчастная понимает, что дело пропало, – и перестала упираться, повыла – никто не услышал! –
и шла к речке молча, только глядела:
«За что это мне?»
Последние дни прожил Тимофеев отчаянно, как эта несчастная, попавшаяся в какую-то дикую игру, собачонка.
Всякий день было так:
«или ему быть или пропасть».
Всякую минуту могло случиться, и про это так страшно было сказать себе: Маша – – Маша в исступлении отчаяния своего не выдержит и что-нибудь такое сделает над собой!
Бойцовские деньги подходили к концу.
А тут как на грех: слез с трамвая, задумался, хотел билет разорвать, а разорвал пятирублевку.
И все-то неудачи.
Пошел наниматься в контору на Морскую и выходило все благоприятно, да видно, справились на старом месте –
и «решительно» отказали.
И даже в кандидаты записывать отказались.
Отчаяние петлей захлёстывало.
Когда схватит за сердце и станет тесно в доме, хочется на волю, и выходишь – – и не воздухом развеять боль, –
а еще больше растравить себя!
Комнатных стен твоих мало, надо на люди – к этим движущимся грозящим стенам.
Вот и выходишь –
Никто ничего не видит, никто ничего не чует, а те, кто смотрит и видит – не верят.
И где же найти милосердие – какими жгучими словами или каким кровавым хлывом надо хлестнуть по окаменелому сердцу и пробудить в мире и самое малое участие в человеке к человеку!
Тимофеев тогда ничего не сказал Маше о своей неудаче с местом, боялся еще больше расстроить, и когда выпала тихая минута, он вышел на волю.
Он дошел до Гостиного двора.
431
Сзади шмыгая, все кто-то словно хотел его обогнать – так показалось ему – и это его забеспокоило и он ускорил шаги.
А тот не отстает – тоже заторопился.
И вот не вытерпел – крепко двинул плечом и оглянулся:
а никто и не думал обгонять его, а толкнул он какую-то женщину, глазеющую на витрину.
«Что же это такое, ни за что человека толкнул!»
И Тимофеев пошел виновато.
В проезде выставлены были игрушки.
Не покупать, а только посмотреть толкнуло его. Ему померещилось: висит деревянная лисица – палочки такие раздвигаются –
«У лисы бал »Подошел он поближе: рассмотреть хорошенько.
– Что вам? – огрызнулся приказчик.
И тут увидел Тимофеев, что это совсем не лисица, а висели солдатики – тоже такие палочки, игрушка.
– А там на палочках лисицы у вас нет? «у лисы бал»?
– Нет, – сурово ответил приказчик.
– А может, была? Лисица на палочках?
– Нет у нас никаких лисицев!
Так и сказал «лисицев» – и что-то важное и грозное в этом «еф» прозвучало.
Приказчик отошел, искоса посматривая на странного покупателя и подозрительно.
Тимофеев вышел из Гостиного и пошел назад по тротуару.
Около ларька, загораживая дорогу, возились ребятишки:
один другого цапнул, тот в долгу не остался, и пошла потасовка.
Грубо он отпихнул кого-то – и хорошо еще, что тот отскочил, а будь послабее, так и ткнулся бы в камень! – и, совсем уничтоженный, заспешил домой.
А сзади смеялись:
– С ребятишками полез в драку: хорош гусь!
«Что же это я? Зачем это я?» – и стыдом заливало
432
его сердце, как и тогда, как ни с того, ни с чего толкнул женщину у витрины.
А в душе кипело.
Сорвать сердце – крикнуть, как ударить, чтобы вывести из души все ее крики, все бессильные угрозы.
И уж смириться.
– Смириться?
Надрываясь, шел Тимофеев домой – в железную тьму.
С утомлением и от последней истерзанности в душе затихало.
Готовность ко всему открывалась в сердце.
И он покорно просил:
«пусть бы все на него упало – на одного, один он и примет всю муку»
И в чем-то тайном винился.
Ему казалось, что еще день, другой и тогда что-то докажут против него, какую-то тяжкую его вину, которую он не помнит – забыл за днями! – но чует, что виновен.
И он повинится во всем и понесет наказание –
«начнет новую жизнь».
Забытая вина, в которой уличат его, эта вина, в которой повинится он, выпустит его из этой железной клетки.
Но какая была эта вина; в чем, перед кем и когда провинился он?
Маша глянула так, как давно уж не глядела;
– Знаешь, папочка, какой мне сегодня сон снится!
– Что же тебе снилось?
Тимофеев даже оробел.
– К нам пришел Алексей Иванович, – рассказывала Маша, – а живем мы в двухэтажном доме во втором этаже. «Знаете, говорю я, какой сегодня мне сон снился! Приехала я будто домой, иду по саду и встречаю няньку Ильишну покойницу. «Здравствуй, говорю, нянечка!» «Здравствуй!» И поцеловались. «А знаешь, говорит- она, какой мне сон снился!» «Какой, нянечка?» Рядом плечо в плечо идем по саду. «А снилась мне Матерь Божия и говорит она мне: «А какой у нас новый снежок выпал!»
И Тимофеев повторил за Машей:
– Новый снежок выпал –
433
И белый тихий, как снег, сошел свет.
И стало в доме тихо, как давно не бывало.
Или помирилось в ее немирной душе?
Или оттого, что повеяло весной?
– Хочешь, Маша, пойдем на острова! Там весна.
– Мне больше никуда не хочется.
И Маша пошла к себе – в свою комнату.
И долго там перебирала на своем столе: вынет из шкатулки письма и опять положит, тоже и любимые камушки, – а одно письмо долго держала в руках – или расставаться не хотелось? а надо –
И вдруг горьким плачем заплакала.
– Неужто всегда так? – бился плач ее.
И слезы – огонь плавучий.
Эти слезы подожгли весь мир с весною, что веяла на воле, и с белым тихим снежком, что приснился в ночь.
И опять затаилось в доме, но не как поутру – другая тишина: свинцовая.
Выждав минуту, тихонько заговорил Тимофеев:
– Решил я: напишу еще раз Бойцову. Денег у нас, деточка, совсем нету. Я все напишу. И поедем куда-нибудь.
– Поедем.
– В Рим, на старую землю, – обрадовался он ее кроткому ответу, – как-нибудь проживем.
– Мне все равно! – резко сказала она.
И вдруг вся изменилась.
434