Чем утешился Антон Петрович Будылин – его взмученное сердце, замученное ревностью, завистью и тьмой одиночества?
Единственная ведь дверка в мир для него – любовь.
Любовью Антон Петрович и утешился.
В один прекрасный день получилось два письма:
письмо от докторши Кулигиной,
и письмо от балерины Петровской.
И оба письма любовные – оба письма «объяснительные».
– Откуда сие?
– – –
– Неисповедимо!
Потащил как-то Баланцев Будылина к докторше Кулигиной
на именины.
У Кулигиной были гости и среди них знаменитая, уж
престарелая балерина Петровская.
Антон Петрович накануне прочитал очень веселую старинную
книгу – эту книгу достал ему Баланцев в утешение:
422
Воображая себя Ахметом, трехбунчужным пашой, Будылин занимал дам рассказами о турецких любовных приключениях.
Сначала это было очень трудно – слова не давались, вывертывались, подменивались, ну, как обыкновенно со словами, коли нет говорливого дара!
Но понемногу не Будылин, а уж Ахмет освоился: французская повесть о турках самому ему очень нравилась.
Хозяйка-докторша осталась довольна – вечер не проскучали.
А дня через три Овсевна и подает эти два загадочные письма.
письмо от докторши Кулигиной,
и письмо от балерины Петровской.
И когда Антон Петрович сказал Баланцеву, Баланцев очень оживился, но хоть бы одно слово наводящее – Баланцев внимательно разбирал почерк, бумагу, печать.
– Что же дальше? – Антон Петрович больше не мог
вытерпеть.
– Да ничего. Вы – как Ахмет, ничего!
– Как ничего?
– Да ничего и не значат эти письма. А вообще горевать вам нечего: женское сердце вы еще побеждаете, вот и все! –
И больше ничего?
– Ровно ничего.
– А отвечать я не должен?
– Зачем?
Антон Петрович растерялся –
«как же так, такие письма и вроде как и нет ничего!».
Но потом воспрянул –
«отвечать ничего не надо и притом победа!».
Да теперь он безбоязненно может ходить по земле твердо и крепко, как кур, как доктор Задорский, покоривший Машу.
Неделю Будылин жил настоящим Ахметом – Ахметом мечтал он о своих турецких любовных победах, и уж ему начинало казаться:
«все встречные женщины заглядываются на него, и делают ему глазки!».
423
В трепете от этих «глазок» – а они его преследовали! – впал, наконец, Будылин в блаженное умиление.
– Положительно нет отбою, голубчик Алексей Иванович, – жаловался он приятелю, тихо смеясь, – не знаю, Алексей Иванович, чему приписать?
И вдруг опять письмо – два письма.
Подписи, как и в первый раз, неразборчивые, но можно было легко догадаться:
конечно, одно письмо писала докторша Кулигина!
другое письмо писала балерина Петровская!
И Кулигина и Петровская вызывали Антона Петровича на свидание к памятнику Екатерины.
И одно горе: и докторша и балерина назначали час совсем неподходящий.
Однако, большой был соблазн уйти со службы не вовремя!
И так и этак раздумывал Антон Петрович и все-таки не решился.
И притом же такое невероятное совпадение: и докторша и балерина обе, самой собой не сговариваясь, поджидали его в одно и то же время и на одном и том же месте.
Нет, это уж невозможно!
Так Антон Петрович и не пошел.
Но его любовная мысль до крайности взбудоражилась.
С трепетом проходил Будылин мимо памятника Екатерины.
Он не решался поднять глаза:
ему мерещилась и докторша Кулигина и балерина Петровская – и докторша и балерина, как екатерининские вельможи, унизывали памятник одновременно и там, и там, и там – –
Докторша Кулигина, и хоть очень ученая, но в привлекательности отказать ей никак нельзя; а балерина Петровская когда-то, возможно, очень привлекательная, но в таком уж преклонном возрасте – пятидесятилетний юбилей отпраздновала! – лет двадцать, как совсем не танцевала.
Зато балерина – одно это имя «балерина» волновало Будылина пуще всяких докторш!
На докторше Кулигиной можно было бы жениться. –
424
А с балериной Петровской – так: ну, быть коротко знакомым, и чтобы все говорили, что у Антона Петровича Будылина есть балерина или «Антон Петрович Будылин подцепил балерину!».
И притом же – и это как правило – все высокопоставленные лица испокон веков обзаводились балериной.
– В такой вот шляпе, как на картинках! – Антон Петрович мечтал вслух.
И уверившись в своих высокопоставленных правах, не раз приставал он к Баланцеву повести в гости к докторше Кулигиной –
но Баланцев чего-то увиливал.
И одно было объяснение
«Баланцев ревнует!».
– Баланцев ревнует! – решил Антон Петрович.
И это еще больше подбавило жару.
И тут произошел еще и один случай и тоже вроде турецкого и уж окончательно закружил Будылина.
Послал Будылин Овсевну на почту: задумал заказное письмо отправить – «в Кострому археологу Ивану Александровичу Рязановскому».
С Рязановским познакомился Будылин через Баланцева, когда знаменитый костромской археолог или, как сам любил называть себя покойный, «некое ископаемое в лисичьей шубе», возвратясь из Швеции, где искал документов Смутного времени, жил в Петербурге на Лиговке в «Версале». У Рязановского в богатейшем его костромском древлехранилище на Царевской были и самые настоящие Петровские документы, – этих-то заветных документов и добивался Антон Петрович:
«хоть временно, хоть глазком посмотреть!».
Овсевна расписку с почты принесла, а денег за марку не заплатила.
– Не взяли, – сказала старуха, – должно не полагается.
Конечно, старуха Овсевна что-нибудь напутала!
Обязательно надо было выяснить:
«а то еще подумает, нарочно не приклеил марки!»
Антон Петрович написал письмо на почту, вложил марок на четырнадцать копеек и сам пошел опустить в ящик.
425
А дня через два получился ответ – открытка «с многоточиями».
Известно, если мужчина в письме многоточит, это означает бессилие, а в дамском – читай совсем наоборот – тут за точкой и намёк и обещание.
«Многоточие у дам – это вроде птичьего приседа перед куром!» – так, припоминается, выразился кто-то из французских современных философов, чуть ли не сам «всемирно известнейший» Яша Шрейбер.
«благодарю за присланные на письмо марки. В том вы не виноваты. Моя рассеянность тому причиной. Но ведь должна быть причина рассеянности!?.. Ну, скажем, хотя бы усталость... Вы великодушны к рассеянности женщины? Приходите в наше отделение, угадайте только в нашу смену и узнайте меня, хотите? Я занята в понедельник утро, вторник вечером и т. д., через день вечер. Мое имя Александра Петровна Сушкова. Итак мы поменялись именами. Я хочу знать вас лично, и знать, свободны ли вы? Пока прощайте, неизвестная вам...»
– Да, – сказал сам себе Антон Петрович, сам же себе удивляясь, – да, подлинно, отбою нет!..
Конечно, он великодушен, и, конечно, свободен, как никто!
Но показаться на почту, познакомиться с рассеянной Александрой Петровной Сушковой, чего-то ему все-таки неловко.
Антон Петрович просто боялся разочаровать Александру Петровну.
Ведь, на месте бритых ничшенианских усов вылезли у него какие-то черт знает, не то тараканьи, не то еще каких гадов, притом же какими-то прутиками, шевелящимися при всяком причмокивании.
А находясь в любовном восхищении, Будылин помимо воли то и дело, что губой чмокал.
Будылин боялся разочаровать Александру Петровну, но любопытство разбирало.
И чем бы все это кончилось, а может, и повезло бы:
ведь, столько мечтающих пристроиться!
426
И не такая рухлядь, а и самая последняя мочалка в штанах могла держаться гордо – не она, мочалка, а в ней, в мочалке, была нужда.
Антон Петрович, пораздумав, решился-таки идти вечером в четверг.
А в среду, когда он мечтал о свидании с Александрой Петровной, а свидание это должно было кончиться, само собой, успешно, неожиданно явился Баланцев:
«идти вместе к докторше Кулигиной!».
Антон Петрович заупрямился – очень уж, во-первых, сразу, очень неожиданно.– – Но под разговорами Баланцева размяк.
– Чем же все кончится, Алексей Иванович?
– Ничем, ровно ничем, – Баланцев как будто даже удивился такому вопросу: «чем кончится?» – предупреждаю, про любовные письма ни слова, это неудобно. Лучше расскажите что-нибудь таинственное: из Гоффмана что ли? Про «Песочного человека». –
– Плохо что-то припоминаю, – сказал Антон Петрович.–
– Это неудобно, – чмокнул Антон Петрович, – совсем неудобно: еще примут на свой счет, неудобно. Я лучше уж расскажу из «Дочери шотландского лекаря», про царицу Савскую.
На «царице Савской» и порешили.
Вальтер Скотт в устах Будылина очарует кого хочешь!
Зима кончалась под знаком «докторши и балерины».
И без толку.
Всякий раз как с Баланцевым таскался Будылин к докторше Кулигиной, всякий раз обязательно на другой же день получались письма.
Но что ж из этих писем?
Решающего ровно ничего.
И как всегда, и на этот раз решила судьба.
427
Слегла старуха Овсевна: замучилась совсем старуха своим ужасным кашлем. Пришла тетку проведать племянница Нюшка и осталась у Будылина.
И с того вечера, как Нюшка заночевала на кухне, мысли Антона Петровича направились по-другому.
С каждой встречей он стал вглядываться в Нюшку, и чем зорче глядел в ее зверскую рожу, тем больше, казалось ему, отвечала она всем его требованиям.
А во сне снились ему ноги, такие неожиданные, как у той барышни в медвежьем писчебумажном магазине Деллен, – в сером пуховом паголинке.
И вдруг совсем ясно сказал себе Антон Петрович, так и выговорил, что решил жениться, а жениться именно на Нюшке.
Довольно ему в самом деле хороводиться, пора и честь знать.
«Пить ему чай с Нюшкой, ничего не хотеть, ни о чем не думать!»
Жить они будут тихо: Нюшка будет жрать пирожные и все у них будет.
– А старуху к черту!
Антон Петрович грозил брандмауеру, другу своему поверенному и вот уж молчаливому, подлинно, могила.
Хоть под конец жизни хотелось ему простой тихой жизни.
– На лоне природы!
Антон Петрович чмокал, подмигивал все тому же бесчувственному своему каменному другу.
«А ну их, – и докторшу и балерину!»
Он может совсем не заботиться о своем костюме, не надо ему никаких и шнуровых ботинок.
А Нюшке он купит большую шляпку, как у балерины Петровской!
Ему надоела, измучила его эта жизнь со всякими требованиями:
«ведь, уж столько времени он должен чего-то добиваться, беспокоиться, подлаживаться».
А он не. хочет больше – не желает!
Нет, новую начнет он жизнь.
– На лоне природы! – по Жан Жаку.
428
Антон Петрович чмокал, подмигивал другу, причмокивал:
– На лоне природы!
О согласии Нюшки не было вопроса.
Само собой, Нюшка будет только рада или так, что сердцем-то, пожалуй, она никак не отзовется. Ей чего? Ни места искать! Будет Нюшка и на кухне и в комнатах полная хозяйка:
«ешь, пей и спи, сколько влезет!»
Антон Петрович открылся Баланцеву.
Баланцев сразу ровно бы ничего и не понял.
Очень отдаленно начал Антон Петрович и туманно:
сначала о гностике Василиде – «о бесстрастном отдыхе от муки существования с его вечным гнётом хотения и воли» –
потом о Руссо и про «лоно природы», – а потом уж о решении жениться на Нюшке.– Алексей Иванович, вы понимаете, мне все надоело! Как перед Богом скалу вам: хочется мне ничего не желать, ни о чем не думать, – на лоне природы!
Что мог ответить Баланцев?
Неприглядная жизнь приятеля вопияла не то хрюком свинячьим, не то со креста воплем души, обреченной на крестное существование, «с вечным гнётом хотения и воли».
– Значит, судьба, Антон Петрович.
Что же еще скажешь!
И было решено: не откладывать в долгий ящик, на Красную горку играть свадьбу –
«Антон Петрович Будылин и Анна Семеновна Пугавкина!»
429