ПЛЕТЕНИЦА
Баланцев большой выдумщик на всякие затеи.
Тусклая одинокая жизнь приятеля его Антона Петровича Будылина только и красилась выдумками Баланцева, а то лишенная всяких происшествий так и захрясла бы на единственном событии: жил-был великий мыслитель и философствовал с брандмауером!
В Казанском соборе, где Антон Петрович был так уверен, что встретит Машу, Маши не оказалось, а был один Баланцев.
Баланцев, видя разочарование приятеля, постарался уверить его, что Маша еще подойдет, а скорее всего пришла уж и стоит где за колоннами невидно для них.
И Антон Петрович успокоился.
А когда певчие – одни дети – запели «Верую», даже растрогался.
Внешнюю красоту церковного богослужения Антон Петрович всегда любил и недаром в московские шалопайные свои годы обегал все сорок сороков московских, не пропуская храмовых праздников с протодиаконом, жандармами и карманниками.
– Вы обратите внимание на часы: сейчас бить будут, удивительно! – Баланцев шептал приятелю, нагревая растроганное Будылинское сердце.
Антон Петрович не раз слушал и не без удовольствия, как звонили часы в Notre Dame в Париже, и в старых нюрнбергских соборах, – часы он любил и теперь насторожился.
И как это он раньше-то не замечал, что в Казанском соборе тоже есть часы и бьют. И даже не думал никогда, что висят часы в соборе и не простые?
Серебряный звон пролился по собору, собирая колонны, образа и детское «Верую» вместе в одно струящееся серебро – в е р у ю.
– Марья Александровна не пришла! – грустно сказал Будылин, – чудесные часы! А, может, стоит где невидимо?
– Нет, поздновато, Антон Петрович. А какая чудесная у нее душа. И какая тяжелая история в ее жизни. За что такое валится на человека? И как это все выносит человек?
– Она тоскует?
351
– Не в этом дело: сердце у нее что-то. Александр Николаевич очень беспокоится. Есть один удивительный доктор, все о нем говорят.
– Какой доктор?
– Задорский доктор, молодой еще. Очень хвалят.
Может, и поможет.
Антону Петровичу вдруг стало неприятно:
какой-то доктор может что-то поправить, а вот он и при всех его знаниях – ничего, да еще чего доброго,
Маша влюбится в доктора?
К кресту не пошли прикладываться: и за теснотою да и не любил Будылин.
– Ослюнявят, а ты изволь прикладываться!
Так и пошли к выходу, расправляясь и подталкивая.
Баланцев вызвался проводить.
Дорогой разговорились и само собой о Маше.
Кроме Антона Петровича, допускавшего разговоры с Баланцевым, – правда, Баланцеву, слушавшему Будылинские рассуждения о той же обойденности и о злом проклятом круге, нельзя было и слова вставить, – был еще Тимофеев, бухгалтер – и это единственный дом, где Баланцев и сам мог о своем высказывать, и куда заходил он по субботам вечером чай пить: Маша была его слабостью и пристрастием и ни с кем он бы не мог ее сравнить.
– Много о вас говорили, – начал Баланцев.
Будылин от удовольствия сопел.
– Она считает вас самым умным человеком, ни на кого не похожим и очень странным.
– Ничего не понимаю, – дико отозвался Антон Петрович, очень довольный.
– Да нечего и понимать! Вы ее очаровали. И знаете, доктор доктором, а такая веселая сделалась.
Распустив лопухом уши, Будылин остановился и тупо уставился в витрину корсетной мастерской.
– Какой вы счастливый, Антон Петрович!
Остановился и Баланцев.
– Я не признаю никакого счастья. И не может быть на земле никакого счастья! – Антон Петрович зверски скривился, и в то же время довольная улыбка горела на его лице.
352
– Признавать не признавайте – это дело философии, а тут сама жизнь. Вам бы, Антон Петрович, усы сбрить, сразу бы лет на тридцать помолодели. Давайте-ка сейчас в Пассаж к Орлову!
Будылин испугался:
– Неудобно. На смех подымут.
– Кто подымет? Да и стоит ли обращать внимание. Ну, сначала поговорят, посмеются, а потом и привыкнут. Сами знаете, человек ко всему привыкает. А ей-Богу, лет на тридцать станете моложе.
– Только не сразу, – замахал Будылин, – Бога ради не сразу. Я подумаю.
И оторвался от корсетной витрины.
И уж пошел с одной думой о усах бритых.
Оторвался от витрины и Баланцев.
Шли по Невскому молча.
Баланцев, не обращая внимания на спутника, бормотал себе под нос и чего-то смеялся: должно быть, затея смехотворная была у него в голове и вот уж он ее видел осуществленной и смеялся.
Антон Петрович, остервенело хватаясь за колючие ничшеанские усы, смотрел куда попало.
– Почему вы убеждены, что Марья Александровна в меня влюбилась?
Будылин вдруг схватил за руку Баланцева и лицо его сделалось и зверским и жалким непомерно:
– Мучитель!
Или догадывался он, что это только одна из затей приятеля, для развлечения и затеянная? А в то же время отказаться от мысли, что и на самом деле Маша в него влюблена, он не имел силы:
ведь, это было теперь его заветной мечтой и делом – любовь Маши.
Баланцев даже растерялся:
ведь он ничего подобного и не говорил, он только еще собирался сказать, чтобы развлечь приятеля, почерневшего от черноты своих глаз, и сказал бы, но не такими словами.
Баланцеву стало очень жаль Будылина.
– Она считает вас самым умным человеком и самым знающим. Вы должны, по ее мнению, все понимать. Вы очаровали ее вашим разговором.
353
Будылин выпустил Баланцевский рукав.
«Так это правда: он покорил Машу!»
И от счастья, не имея больше сил сдерживать своего чувства, Будылин – счастливец! – всхлипнул.
– И знаете, Антон Петрович, я вчера был у них, она только что вернулась от доктора. И когда я заговорил о вас, глаза у нее так и горели и она улыбалась, – поддал пару Баланцев, – чудесное превращение, не узнать! Только одна любовь так красит человека. И старик оживился и его не узнаешь.
Баланцев продолжал расхваливать Машу, вливая похвалой отраву в Будылинское взмученное сердце.
Так совсем незаметно очутились они на Суворовском проспекте.
От неровной походки, а главное от непривычки, шнурки у ботинок развязались – Будылин и почувствовал это и заметил, но поправляться на улице не решился.
И шел, шмыгая, чтобы как не запутаться и не оборвать.
И вдруг, перед его глазами стал медвежонок:
медвежонок хапал пастью и махал глазами.
Путаясь в шнурках, бросился Антон Петрович на ту сторону.
Сердце его так билось, точно кто нарочно напугал его из-за угла, и он долго не мог отдышаться.
Баланцев, ничего не понимая, тоже поспешил и стал было прощаться.
Но, где там! Антон Петрович ни за что не хотел отпустить: и праздник и торопиться некуда, а главное –
– Одному в праздник особенно скучно.
В комнатах на Таврической, куда благополучно добрались приятели, разговор продолжался о Маше.
Размечтавшийся Баланцев горы городил, отравляя взмученное сердце.
Овсевна старуха на свой страх стряпала, Бог знает что.
Отравленный Баланцевской мечтой, размечтался и сам Антон Петрович.
354
В комнатах ему было свободнее и душа его, не разрываемая хлывом уличных вещей, могла свободно сновать свои мечты.
А размечтался Будылин о женитьбе, как он женится на Маше –
– Но как же все это произойдет?
Ведь, он же не умеет и самых обыкновенных вещей делать: он как следует, по-человечески не может ни умыться, ни высморкаться, и ест, черт знает как, и притом же м е т е о р и з м, а лицо –
– У меня лицо флуоресцирует. Как сахарная голова или керосин. Голубчик, Алексей Иванович, научите!
Антон Петрович хныкал, охваченный нетерпением.
– Насчет лица не ручаюсь. От метеоризма верное средство касторка. А в остальном научу. Слушайтесь и подражайте. Согласны?
– Согласен. И насчет лица –
Баланцев все показывал на себе: слушайтесь и подражайте!
Ходили в ванную комнату и там плескались.
Не раз Баланцев заставлял повторять умывальные свои приемы, но толку не было – Будылин по-прежнему перетирал пальцы.
Потом, желая научить сморкаться, Баланцев запрокидывал голову и смотрел в потолок –
Антон же Петрович, взгромоздившись на табуретку, перебирал на верхней полке самые пыльные книги, чтобы пылью вызвать чёх.
И оба чихали.
– Вот так! зажмите нос платком – учил Баланцев, – та-ак!
А толку никакого не выходило: платок был сам по себе, а нос сам по себе.
Оставалась еда: надо было показать, как есть без чавка и всхлипа.
Но эта съестная наука отложена была до обеда.
Что же касается лица, – без пудры ничего не поделаешь.
– Надо прежде всего обзавестись тальком и одеколоном!
355
А ни талька, ни одеколона у Будылина не водилось.
– И поверьте, Антон Петрович, женские руки и любящий глаз все исправят и всему научат! – утешал Баланцев бестолкового и безнадежного приятеля.
После обеда, который долго тянулся и по беспричинному позабытою Овсевны, – старуха ничего не соображала!– и за трудной съестной наукой, после всех проб и примеров, сели чай пить.
Время философствовать –
Но какая же тут философия, когда решалась судьба.
И притом Баланцев...
Антон Петрович украдкой кивнул брандмауеру:
«Не могу, мол, на людях, извини!»
Чем же занять время?
Как чем? День особенный, надо было подумать о вечерних развлечениях.
– Такого дня больше никогда не задастся! – так и сказал Антон Петрович, чувствуя, что вступает в новую полосу жизни, – а может, на немножечко прикурнуть?
– Я решительно против, – оборвал Баланцев, – а женитесь, с этим придется расстаться навсегда.
– Ну когда-то еще!
Антон Петрович, довольный, отхлебывал чай.
Баланцев, в глазах которого играли самые невозможные затеи, не спускал глаз с приятеля.
– Антон Петрович, что я подумал? Знаете что? Вам следует для большей начальности переименоваться.
– Как переименоваться?
– Ну переделайте себя, по крайней мере, из Антона в Антония.
– Что-то монашеское. Я не хочу.
– Да кто же говорит про монашеское, – наоборот.
А то что такое Антон? Антон Горемыка, Антон Рубинштейн, Антон Чехов, – то ли дело Антоний, – Антоний Будылин.
– Если для нее так приятней, я согласен. Да, я согласен – и подумал: «Antonio Deo Sancto», памятник на Сытном рынке, гранит!» – а фамилию-то как же? Я готов, если нужно, и фамилию. Фамилия у меня не осо-
356
бенная: дед был Бадулин, отец переменил в Будылина, и, может, мне переделаться?
– В Быкова, – перебил Баланцев, – Антоний Быков, чудесно!
Будылин сразу не мог сообразить, хорошо это Быков или насмешка.
– Быков! Конечно, Быков! Подать на Высочайшее и утвердят. Антоний Петрович Быков!
Баланцев, и сам не зная чему, радовался.
– Ладно, – поддался Антон Петрович, – всякая перемена, как новое рождение. Я вновь войду в мир, любопытно! Плохо вот только: на Высочайшее подать – Антоний Быков – огласка, напечатают в газетах.
– Не напечатают, зачем?
Подходил вечер.
Как же им провести вечер?
Идти на Офицерскую в Луна-парк?
Будылин был как-то и даже с американских гор катался и больше не согласен.
– Идиоты выдумали для идиотов, нет, не согласен.
– А не пройти ли к Тимофееву?
Так сразу? – страшно.
– Я танцевать не умею, – почему-то сказал Антон Петрович, или от страха? – когда-то польку еще танцевал и то в одну сторону. Вот и плавать тоже умел.
– Танцевать научиться очень просто, а плавать только решиться надо и больше ничего.
– А может, на велосипеде лучше?
Баланцев предложил идти на скэтинг. Будылин опять не соглашался.
– Я на настоящих коньках пробовал и то ткнулся.
– Да тут же на колесиках, Антон Петрович.
Нет и это не выйдет.
– Болван на колесиках!
Болван не болван, а надо же как-нибудь провести вечер!
И до чего это было пусто, хоть шаром покати.
– В пивную? – как последнее предложил Баланцев.
– Я придумал, давайте рисовать, – ошарашил Антон Петрович.
357
И это рисование было так неожиданно, что Баланцев покорно сел.
Антон Петрович вынул бумаги, карандашей.
– Ну давайте!
И подмигнув выразительно, что рисовать, уселся за работу.
Антон Петрович никак не умел, а Баланцев рисовал, как дети.
Немилосердно муслили карандаш и, помогая и шеей и плечом, старательно выводили что-то – одно и то же во всевозможных видах.
И вдруг у Будылина, как ему самому показалось, начинало выходить похоже и, любуясь произведением своим, он впал в умиление.
Сердце его играло.
Сердце, что табакерка, заведи только, и пойдет играть, – пока завод не кончится.
Баланцев тоже увлекся.
Правда, выходило у него уж очень фантастическое и совсем ни на что не похожее. И вот для вразумления и стал он под рисунками подписи подписывать.
И пропал.
Будылин, подсмотрев, пришел в неистовство.
– Не понимаете, что делаете, – горячился Антон Петрович, – так по-свински заляпать!
– Да я же ничего не ляпал, я только подписал, – оправдывался Баланцев, громко произнося при этом имя единственной вещи и искренне не понимая, в чем его обвиняют.
– Ну разве так можно! – Антон Петрович передразнил Баланцева, назвав грубо грубым названием единственный предмет, бесчисленно изображенный обоими на бумаге, – нет, надо произносить это так – –
И голос Будылина сделался нежен, ну прямо лисий, не поверишь.
Баланцев повторил, подражая.
И вышло совсем скверно, как-то насмешливо скверно.
Антон Петрович бросил карандаш.
И уж весь распал его излился на исконных врагах.
358
Забыл Будылин о Баланцеве и о всем умилении своем перед собственным похожим рисунком.
Возмутила грубость, которая послышалась Будылину в Баланцевских подписях и, главное, в самом произношении, как это он выговорил, и, конечно, русская грубость, потому что Баланцев из русских русский.
И вот поднялась вся Россия, от которой отрекался Антон Петрович в ожесточенной философии своей пред брандмауером в чайном благодушии.
И в который раз вспомнились Красные ворота, фабричный белый крест, проведенный мелом по спине, без всяких слов.
– Все оплевано, омелено и сапожищем растерто, – горячился Антон Петрович, подмигивая кому-то, брандмауеру? нет, спиной он стоял к окну, – а по сапогу изматернино! Обойдите весь свет и нигде не найдете такой подлости, укорененной в самых недрах народной жизни и освященной стариной и преданием. Россия! – бахвальство, «наплевать» и «обознался» и «здорово живешь»! Ведь только мы, одни мы, только русские, искони всякого закидывали шапками, а потом вот где трещало. «Наплевать!» – и опять за старое до новой затрещины. Свистнет тебя по морде, а сам: «фу, черт, обознался!» Или кулаком тебя со всей мочи. За что? спросишь. А рожа так и сияет: «Здорово живешь!» Ни за что, значит! Вот она Россия – русская правда.
– Вы, Антон Петрович, как некий философ Секунд, рассуждаете!
Баланцев попробовал сшутить и успокоить приятеля.
Но Антон Петрович, как от мух отмахнулся:
философский стих нашел на него, а точкой, упором его глазу вместо брандмауера был испещренный лист с Баланцевскими фантастическими рисунками единственной вещи и дикими подписями.
– У русского народа за душой нет ничего. Самодержавие, православие, народность! – и Антон Петрович только свистнул – и ваш хваленый чудодейственный социализм, – и он опять свистнул.
И вдруг, зевнул во весь рот.
– Все равно – наплевать!
А это означало: засесть бы ему теперь за книгу, окрылить мысль, набраться слов.
359
– А я все-таки думаю заглянуть к Тимофееву, – поднялся Баланцев.
Будылин виновато заморгал: уж не сказал ли он чего?
– Мне, как мыслителю, Алексей Иванович, от обиды, я ничего не имею.
Как только скрылся за дверью Баланцев, Антон Петрович
прилег на диван.
– Прикурнуть бы на немножечко!
И совсем неожиданно для себя крепко заснул.
И приснилось ему – –
– – идет он с Машей по лесу, грибы собирает свинушки. Нагнулся он за грибом, а Маша цветы рвет и все дальше и дальше от него.
– Маша, Маша!
А она уж и не слышит.
Он бегом, нагнал ее на болоте.
А из болота девка.
Высунулась по пояс из болота черная, ребрастая да Машу к себе и тянет –
Толкнул он девку, высвободил Машу, да скорей с ней на берег.
Высоко забрались – не достать никак.
А та черная ребрастая не пронялась да и ну швырять камни – и полетели камни, да все мимо, все мимо.
Он ей в отдачу и тоже мимо – не попадает.
И устал, присел на бережку, и девка угомонилась.
А тишина такая, все зелено, чуть ветерок и дремно.
И вдруг черные длинные пальцы – черные длинные
потянулись из болота да как в ногу ткнут булавкой –
Будылин вскочил с дивана.
И так горячо представилась ему Маша, так мысленно увидел он ее близко.
«Неужто это правда? Правду сказал Баланцев? Сбрить усы! Ну а привычки и неумение? Любовь научит? А фамилия? Все старое насмарку?»
Антон Петрович велел Овсевне самовар ставить, а сам присел к окну коротать часы до чаю.
360
Белая ночь зеленоглазая, болея, холодела над опустелым Петербургом.
Все разъехались: кто на дачу, кто за границу и остались подневольные, связанные делом, да ожидающие отпусков.
Под музыку, от которой выло на сердце, развлекались, прожигая ночные часы.
И то, что в прошлом году прошло в Берлине по части развлечений, повторялось, как новинка, в Петербурге, – поплоше и победнее Берлинского, конечно.
Вы заглядывали в Луна-парк? Помните все эти идиотские хождения по искривленным поверхностям, помните танцы диких? – Все это прошлогоднее.
На окраинах в рабочих кварталах еще не оторвавшимся от земли заводским и фабричным, а таких едва ли не весь Петербург, грезилась родная деревня: луга, поле, лес.
И тоска была по траве.
А дальше по деревням там – на полях одна мысль о погоде.
А там опять под Берлин – провинциальные театры – но еще плоше,
и ску-у-чища.
А там – Россия – дремучая, ковылевая, и темная, как гроза, как пожар –
В свете белой ночи и белых приторных электрических шаров спускались над Петербургом, над торчащими красными трубами, как бледные северные звезды, белоночные крылатые небесные вестники:
одни шли по душу,
другие с душой,
третьи – утешители.
И демоны из воздушных жилищ с севера, с юга, с востока и с запада проникали в жилища лукавой мыслью, соблазном и завистью;
темным спутником, черной встречью шныряли демоны по трактам, проспектам и людным улицам.
Антон Петрович высунулся из окна и смотрел вниз.
И все дышало в нем величием и гордостью, как в Медном Всаднике над полноводной Невой, и вместе что-то от химеры было в лице его, безобразнейшей химеры,
361
засматривающей с колокольни Собора на гудущий вечерний Париж.
Какой-то пробиравшийся по двору, может, и вор, заглянув наверх к Будылину, вдруг присел на корточки – –
А может, только померещилось Будылину и никакого вора не было, или просто кто по нужде зашел во двор.
Душу томило, хотелось какой-то воли – так и разорвал бы зеленоватую ткань болеющей белой ночи!
Будылин плюнул вниз – –
Овсевна подала самовар.
Крепким чаем ударило в голову.
Антон Петрович основательно засел за самовар.
И уж никого не проклинал он и никому не грозил, благодушие нашло на него, словно бы плевком своим прорвав зеленоватую ткань болеющей белой ночи, выскочил он на вольную волю.
Весь мир благословил –
И чувству его стало тесно.
И вот, никогда не певший, безгласный, запел он Лермонтовскую песню, благословляя демонский мир –
выхожу один я на дорогу:
сквозь туман кремнистый путь блестит – –Белая ночь, сливаясь алыми зорями, переходила в утро.
Серые облака бежали – белые торопились, чтобы к восходу завладеть небом – закрыть живые небеса мертвой ватой.
В первый раз, когда Маша рассказала отцу о Задорском, Александр Николаевич очень обрадовался – ведь, он так беспокоился! – но после первых же слов ее вдруг наступила молчаливая минута.
Есть люди, которым дано чуять, слышать и отмечать тайный голос молчания, и такой человек, по дару своему может войти в судьбу и не то что повернуть, – повернуть судьбы никто не властен! – но от многого предостеречь и оградить человека.
Но я знаю, есть всегда недоверие к себе и это недоверие – сомнение и заглушает твой самый глубочайший голос, а за недоверием и сомнением всякий наплыв ме-
362
лочей, который и загромождает и рассеивает, так все и теряется.
Тимофеев не позабыл о этой минуте, только тайный голос у него не сказался словом и все на время как бы сравнялось.
И другие рассказы Маши о следующих свиданиях с доктором ничего уж тревожного не вызывали.
Александр Николаевич всякий раз только радовался: нашелся-таки человек, который вернет Маше и смех ее и веселость ее прежнюю, и будет опять хорошо у них в доме.
О Задорском у них в доме говорилось много.
Маша была очарована: уверенность и крепость покорили ее.
И когда, однажды, вечером в субботу доктор Задорский появился у Тимофеевых – его пригласила Маша – Александр Николаевич и сам убедился в живости и в уме его.
И эта живость и ум покорили.
Правда, в этот первый вечер что-то и не понравилось в госте: то ли самоуверенность, или еще что, чего сразу та́к и не скажешь.
Александр Николаевич хорошо запомнил, как вошел доктор – так уверенно и так твердо! И как сам он растерялся вдруг перед этой уверенностью и чего-то неловко ему сделалось.
«Лучше бы никогда не приходил!» – мелькнуло тогда.
Но скоро все сгладилось,
В гостях был еще Баланцев.
И за чаем разговор завязался общий на злободневное и по медицине.
Больше всех говорил Задорский, а ему было что порассказать.
После чая перед вторым самоваром Александр Николаевич вышел с Баланцевым к себе в комнату.
Маша осталась в столовой с гостем.
И за вторым самоваром сидели долго.
И опять больше всех говорил доктор: начитанный, да и много чего видел, да и круг знакомых самый разнообразный.
Поздно разошлись в этот первый вечер.
363
***
Маша была необыкновенно оживлена.
А ведь это только и радовало отца.
О том, как при первом взгляде на гостя он растерялся, об этой роби своей даже не намекнул он Маше, а вместе с Машей хвалил Задорского и за ум и за его внешность.
– Из него выйдет большая знаменитость. И знаешь, Маша, во лбу его есть что-то роковое. Он мне напомнил давнишнего приятели моего, революционера, а тот подлинно уж роковой человек. И что-то в походке у них
есть общее. И так же ступает крепко.
И хотел представить Маше.
Но ничего не вышло, да и немыслимо было: походка Тимофеева, оробелого человека, мелкая, шмыгающая никак не передавала ни крепости, ни уверенности.
Увлеченный воспоминанием о приятеле – роковом человеке, стал он рассказывать всякие подробности о его приключениях.
Маша сначала слушала внимательно.
И вдруг показалось Александру Николаевичу, не слушает она его, а чего-то крепко задумалась.
«И не мудрено, – так объяснил он себе, – поздно, спать пора!»
На следующий день разговор только и был, что о Задорском.
Но особенного ничего не было сказано, что бы запало в душу, что потом бы вспоминалось.
Одно можно было сказать: Задорский вошел в их жизнь.
Кроме Баланцева, не пропускавшего ни одной субботы, скоро Задорский стал самым частым и первым гостем у Тимофеевых.
Александру Николаевичу смутно стала приходить мысль, только очень еще смутно, беспокойная и навязчивая, для которой еще не нашлось у него слова, когда он заметил необыкновенное волнение Маши всякий раз перед приходом доктора.
Ожидания ее стали прямо ужасны: она не находила себе места от нетерпения.
А Задорский всегда опаздывал; назначенный час проходил. И просто страшно становилось за нее: сердце не выдержит.
364
– А вдруг, да не придет?
Но об этом даже и подумать страшно было.
И раз случилось: ждали и все сроки прошли и не дождались.
Какая это была ночь – во всю ночь не заснула Маша.
Но зато какая радость вспыхивала на лице ее и как загорались глаза, когда после всех ожиданий и тревоги наконец-то появлялся Задорский.
И такой же радостью она горела вся, пока он был у них. А уходил он обыкновенно после долгого разговора в прихожей.
И однажды проводы так затянулись, а все казалось, чего-то еще не договорено, – любовь ведь, как бездонный колодезь, не исчерпаешь! – Маша пошла провожать на лестницу и до самой двери – «до ворот» – провожала.
Глядя на ее оживленность, видя радость ее, горящую в лице и глазах, во всех движениях ее, Александр Николаевич и сам смеялся, как смеялись Маша и Задорский, и в проводах, которые стали называться ритуалом, в бесконечном ритуале сам принимал участие, нарочно для Маши задерживая всякими пустяками уже одетого гостя.
И эта радость ее заглушала всякое беспокойство.
Задорский понемногу вошел в их жизнь, и уж казалось, век были знакомы.
Все заветные и просто дорогие семейные воспоминания были не раз пересказаны доктору, да и он рассказал о себе, о детстве, об ученьи и какие были удачи в жизни и неудачи.
Маша наряжалась в самые лучшие свои кофточки, подбирая что ей больше шло.
Да ей все шло – ведь молодость и любовь озолотят и самые жалкие лохмотья!
И стол приберет, все сама, – а раньше-то, бывало, и не посмотрит! – и всегда чего-нибудь к чаю достанет особенного, сластей каких-нибудь, очень вкусных.
Задорский от всего откажется: совсем он ничего не ел такого.
Но все это для него, весь стол, – ведь щедрее любви ничего нет!
365
И, бывало, узнает Маша что-нибудь очень интересное и, видно, как бережет, таит, чтобы ему первое рассказать.
Любовь! Красна ты, и светла, – красна, весь мир красишь!
И что бы ни случилось, что бы ни встретилось, для того, кто любит, нет безразличного – все для него и везде он.
Не узнать Маши, точно преобразилась.
И вся ее беда канула: не вспоминала она больше свой проклятый замужний год, – был он или не было!
Любовь! Красна ты и светла, светла – зачаруешь, осветишь! И нет ни уголка пустого – и все для него и везде он.
Повелось так, что когда приезжал Задорский, Александр Николаевич только выходил к чаю – посидит немножко и опять пойдет к себе.
А Маша с гостем.
И весь вечер вместе.
Задорский избегал суббот, когда обязательно являлся Баланцев. И Маша не любила, когда кто-нибудь приходил – был третьим.
А когда никто не мешал, и она с ним, какая радость горела на ее лице – горела в глазах.
И глаза ее светились.
Войдет Александр Николаевич и ему станет весело.
И все беспокойство тогда забывается: ведь с каждым разом ожидания Задорского становились напряженнее.
Занятый с утра до вечера Задорский часто никак не мог бывать у Тимофеевых.
А Маша больше не могла не видеть его.
И когда он не мог приехать к ним, он приглашал
Машу к себе на прием.
И обыкновенно до позднего часа засиживалась у него Маша.
И всегда Александр Николаевич дожидался ее, и без нее никогда не садился за самовар.
366
***
Время было возвращаться, а Маши все нет и нет. Тимофеев и чаю попил один, а все нет.
Белая ночь – что-то больное, горькое и бесповоротное белело сквозь ее зелень.
Прибрал он у себя на столе, присел так к столу, закурил – –
Тишина кругом, поздний час – – белый сквозь зелень рассвет.
И только голуби под крышей,
только голуби –
И чего-то жутко ему показалось – горкотня голубиная.
И вдруг он понял и не то, что полюбила Маша, про это он давно знает, нет, другое, что наступало с рассветом, – вышло, идет, входит в жизнь их, как судьба, упорно и бесповоротно.
И ему вспомнился тот первый вечер, когда Задорский в первый раз пришел к ним, нет, еще раньше, тот первый вечер, когда Маша вернулась с приема и рассказывала о докторе, – замолчали-то они чего-то, вот тогда и сказалось это бесповоротно, как судьба.
И грусть сжала его сердце.
Горько голуби горковали – –
А оно наступало, шло, и шаги были, как горкотня голубиная, всю душу горькой тоскою тянуло.
Места не находил он. Обошел комнаты, – все поправил.
И в первый раз, не дождавшись, лег.
Тишина была и только голуби –
горько голуби – –
Только это, только это бесповоротное, как судьба.
Тяжело наваливалось, все собой закрывая, и проворными пальцами, железными коготками заколачивало стены, потолок, дверь, окно.
И он только дышал, как под тяжкою тяжестью, в дреме.
И вдруг очнулся: Маша плачет.
Не поверил:
– Маша плачет?
И не поднялся, а всегда бы поднялся!
367
И опять слышит –
– Плачет!
И горечь с ее горьким плачем впилась в его сердце.
А с плачем из рассветной алой тишины голуби горковали.
И хотелось самому плакать, только плакать и без слов просить поправить что-то, если можно!
На следующий день Тимофеев не пошел на службу.
Позвонил Задорскому:
– Несчастье, ночью у Маши был припадок: что-то с сердцем.
Задорский обещал приехать.
День был пасмурный, тихий.
Маша ходила расстроенная, заплаканная, ждала.
И оживилась, когда приехал Задорский.
И он был не как всегда, чего-то очень грустный.
И сидел недолго.
А когда уехал, осталось тяжелое такое чувство: беда ли это вспрыгнула на плечи – тяжелая?
И уж и просить напрасно?
И судьбу ничем не повернешь и ничем не умолишь?
Когда любит человек, весь свет для него мил.
Баланцев заблуждался, но нисколько не врал: Маша и вправду хорошо отзывалась о Будылине.
И это верно: это она говорила, что Будылин ни на кого не похожий.
И то верно: когда она говорила, всякое ее слово было согрето любовью, и всякий отзыв ее был полон, как цвет.
Баланцев долго ни о чем не догадывался.
Баланцев был уверен, что исключительное положение, какое занял у Тимофеевых Задорский, вызвано было особой признательностью к доктору:
Машу не узнать было!
Маша так изменилась, потому что помог ей доктор.
При чем же Будылин?
Да ни при чем, та́к, – для затеи.
Баланцев затеял развлечь своего темного друга, и достиг цели.
368
***
Антона Петровича не узнать было!
С каждым днем черный выходил он из своей черноты.
А это любовь заполняла сердце его.
Только чего же он медлит? Надо же, наконец, объясниться!
А по осени, когда полетят птицы в теплые страны, сыграют свадьбу.
И когда Антон Петрович в первый раз громко сказал себе о птицах – когда птицы полетят в теплые страны! – и о свадьбе, сам даже испугался, – так это было дико, ни с чем несообразно и просто невозможно.
Прошел день, он и еще раз сказал и еще громче – когда птицы полетят в теплые страны, сыграют свадьбу! – оробел от своих слов, но не так уж.
А понемногу привык и мысли свои настроил на всякие подробности.
В первую же субботу, окончательно уверившись, что он и есть жених самый настоящий, сговорился Будылин с Баланцевым, и женихом потащился к Тимофеевым.
Он решился. Он сбрил ничшеанские свои усы, крепко затянул шнурки у ботинок, подвязал ярко-голубой галстук и, набравшись слов из русско-немецкого разговорника, сам чувствовал, что смелеет с каждым шагом.
Задорский, случившийся в тот вечер у Тимофеевых, после спросил Машу:
– Почему у вас все какие-то ископаемые бывают?
И вправду, что-то от ископаемого было в Антоне Петровиче: ведь, чтобы изгладить всякую флуоресценцию с Будылинской физиономии, Баланцев прибег к верному средству – к тальку, но с излишком: тальк, как пепел, сыпался с рогатого лба.
Гостей встретила Маша.
Не удержавшись, сразу же она громко расхохоталась.
Да и Александр Николаевич не мог скрыть улыбки.
А Баланцев, как переступил порог, так со смеху и покатился.
Антон Петрович решил, что так полагается и, стараясь во всем подражать приятелю, сделал что-то похожее на улыбку, но такое вышло, такое смертельное, лучше бы не старался.
369
И это еще пуще подожгло Баланцева.
– Ну вот, вам и жених! – захлебываясь, выпалил он.
– Подождите ж, нельзя так сразу.
Антон Петрович начинал смущаться.
– Жених, жених!
Баланцев, не унимаясь, подталкивал Будылина.
Антон Петрович вдруг схватился:
куда-то пропал букет, который должен он был поднести Маше еще на пороге.
– Где цветы? Вы меня совсем спутали!
Букет оказался под шляпой у Баланцева.
Антон Петрович, не стерпев, ткнул Баланцева кулаком в живот.
– Мучитель!
Баланцев перестал смеяться.
Отряхнув букет, Антон Петрович подошел к Маше, но слова – черт знает что такое! – слова, заученные из русско-немецкого разговорника, забылись все до одного.
Молча топтался он на одном месте и шаркал, как неумелые дети.
Маша, едва сдерживаясь, смотрела.
«Как она смотрела! Как она смотрела!»
Вспоминая, говорил после Антон Петрович Баланцеву, неисповедимо уверившись, что весь вид его тогдашний, а букет особенно, произвели и без слов должное впечатление.
Оставалось найти подходящую минуту и объясниться.
А все мешало: Маша не была одна, а все на людях, правда, близких, но все-таки на людях такого делать не полагалось.
«Надо стать на колени, потом поцеловаться. Нет, это никак невозможно!»
И несколько раз, довольно внятно, всякому слышно, шептал Будылин Баланцеву, чтобы тот вышел из комнаты и увел с собой Тимофеева.
Но Баланцев точно оглох.
«А может и слава Богу, что все так не делается!»
Антону Петровичу стало страшно:
вот уйдет Баланцев, уведет Тимофеева, останется он глаз на глаз с Машей и надо будет начать объясняться – надо будет говорить...
370
«А вдруг скажу, да что-нибудь не так или само скажется и совсем не то!»
И так же внятно стал он теперь шептать Баланцеву, чтобы тот ни под каким предлогом не уходил и не оставлял его одного.
А Баланцев, точно назло, начинал делать всякие подходы, чтобы увести Тимофеева и оставить Антона Петровича наедине с Машей.
«Что я наделал! Что я наделал! – терзался Антон Петрович – так легкомысленно связать свою и чужую жизнь!»
Антон Петрович уж готов был просто сбежать.
Не тут-то, все делалось наоборот: Баланцев встал, за ним Тимофеев –
Антон Петрович почувствовал, что коленки у него дрожат и голос пропал.
Но в это время вошел Задорский.
Не выдержав, бросился Антон Петрович к доктору. И тряс его руку с таким неистовством, точно был доктор первым и единственным, кого он только и ждал.
А взглянув на Машу, Антон Петрович подосадовал: такая вдруг радость залила ее лицо!
«Доктор всему помешал!»
Необыкновенно весело было в тот вечер у Тимофеевых.
Не сразу догадался Баланцев, что между Задорским и Машей есть что-то.
«Доктор ухаживает за Машей!»
Так сказалась догадка.
И когда про это передал он Антону Петровичу, того точно пришибло.
– Что вы говорите? Я не допущу.
– Можете! Но этим вы ничего не поправите. А лучше всего, конечно, проверить.
– Я пропал! – глухо сказал Антон Петрович.
И сколько ни уверял Баланцев, что дело вовсе еще не
потеряно, что в крайнем случае можно стреляться.
– И оружием устранить противника –
371
Антон Петрович, не умевший стрелять и никогда не стрелявший – ратник ополчения второго разряда – одно твердил:
– Пропал.
Неужто так-таки пропал?
А й в самом деле, вы только подумайте, ведь только любовь к Маше и уверенность в сочувствии ее перевернули Будылина:
Маша стала единственной дверью к жизни, единственным лучом в его погребную темь.
В Маше олицетворился его высший суд, перед ее глазами предстал он грязный, негодящий, флуоресцирующий, как сахарная голова, как керосин.
Вот он напряг все свои силы выбраться на дорогу и когда, казалось ему, выдирался уже из трясины на ровь, его снова безжалостно толкнули назад в трясину.
Баланцев даже испугался, – так пришибло приятеля.
И немало истратил он слов разговорить его и рассеять.
Антон Петрович в горечи дум своих пропащих вспомнил о браунинге, попавшем в его карман в тот медвежий злополучный день с краденой фарфоровой собачонкой, и видел в странной своей находке грозное предзнаменование, свою судьбу.
Смерть казалась ему единственным исходом.
И с тех пор любимой его прогулкой сделалась Невская Лавра: он бродил по старому кладбищу – и как он завидовал покойникам!
И как страшно ему было возвращаться за ограду к живым домой, – к живой жизни, которая его отвергла.
И все-таки любовь, любовное чувство, и, само собой, Баланцевские любовные разговоры взяли над всем верх.
Антон Петрович поддался.
И кончил тем, что опять обрился и решил бороться.
– Я не допущу.
День выдался знойный – Петербург дышал помойкой!
И Нева текла полноводно холодная под горячими мостами.
372
Любовное чувство Будылина разгорелось жарче асфальта.
И почему в самом деле не померяться ему силами?
А если ничего не выйдет, так уж и быть – судьба.
– Он не допустит!
И разве он сваленный пропащий человек?
Нет, он чувствует в себе силу всех мировых бойцов и готов хоть на льва.
Но как же ему все это устроить?
Баланцев учит: будь смелей, а главное, поменьше думай.
Не думать –
– Немыслимое дело!
Не думать он не может и робость свою никогда не победит, сколько бы ни дулся.
И в глубине взмученного сердца чувствовал Будылин, что из любовной его затеи ровно ничего не выйдет.
И разве можно переделаться?
И сама слава, которая гонит людей в огонь и ради которой может человек от всего отречься, отступала перед его брандмауеровым упором.
Нет, он ничего не может, кроме, как думать – только думать.
– Мыслитель!
И зачем он так далеко зашел в этой истории своей любовной? Сидеть бы ему тихо и смирно, как сидел столько лет, читать книги, мечтать о мудрости, философствовать.
И во всем виной проклятая его философия. Договоришься черт знает до чего! Вот и договорился.
Теперь надо действовать и назад ходу нет.
А вот возьмет он и упрется.
– Пускай, само собой.
Так и Баланцеву скажет:
– Само собой!
Пальцем не пошевелит, потому что разлюбил Машу, и не то что разлюбил, а никогда он ее и не любил, он только представлялся, философствовал.
А женится он на Нюшке, племяннице Овсевны старухи.
«Девка гладкая, нос шишечкой, а ничего не жрет!»
И Антон Петрович с жаром ухватился жениться назло на Нюшке.
373
Да и не назло, а просто так, «здорово живешь»: взял и женился!
А главное все побоку.
И не надо действовать.
Часы шли – знойные, помойные.
Поздно уж было перерешать.
Еще неделю назад пригласил Будылин гостей к себе на обед: Тимофеева, Машу, Баланцева и доктора Задорского.
А этот обед затеял он с единственной целью: и себя показать и испытать свои силы –
последний натиск, и все решится бесповоротно!
Может, Задорского и не следовало бы звать и было бы благоразумнее без всяких свидетелей?
Да Баланцев настоял.
И, правда, какое же соревнование и какой натиск без противника?
Но разве, по чести-то говоря, он годится на такое?
– Ничуть.
– Один смех.
Экая, ведь, глупость-то человеческая.
От волнения и растерянности Антон Петрович с утра вышел из дому и бесцельно скитался по улицам.
Он выбирал самые удушливые места на Песках за Суворовским проспектом:
в зное и духоте невыносимой растравленная душа его еще больше распластывалась.
Ботинки немилосердно жали, мозоли сверлили.
А он с остервенением крепче нажимал на больное.
Безнадежность и неуверенность переходили в отчаяние.
«Неужто сегодня свершится – Господи, пронеси!»
А сердце – взмученное сердце колотилось от счастливых и пропащих ожиданий.
Вечер наступил еще душнее дня.
– Все готово?
Баланцев, как и надо было, явился первым.
374
Антон Петрович сидел за своим столом, безнадежно закрыв глаза.
– Главное, смелее и ничего не думать!
Баланцев вышел на кухню.
И все там осмотрел, все кастрюли.
И вернулся довольный.
– Овсевна молодец, обед будет царский!
Но Антон Петрович ничем не отозвался: он так все и сидел неподвижно с закрытыми глазами.
– Антон Петрович, слышите, пора!
С болью раскрыл глаза несчастный.
– Мучитель, – прошептал он, и побелевшие губы его дрожали, – мучитель мой!
Баланцев вдруг и сам поддался:
зачем это он все делает, всю эту кутерьму заварил?
Или не изжил еще привычку – играть шута горохового? – в те годы-то свои обреченные, ведь, как он откалывал, чтобы только как-нибудь продержаться!
Ни слезами, ни проклятиями, это уж дело испытанное, ничего не возьмешь, – таков уж подлец человек, подлее и грубее всякой твари на земле!
Впрочем, рассуждать некогда, надо было прихорошить хозяина – размякший от жары, Будылин напоминал какой-то постоялый рассольник.
Баланцев заставил его умыться, сам пригладил ему волосы.
Но и умытое лицо Будылина флуоресцировало необыкновенно.
И в таком несмываемом виде встретил он гостей.
Не доставало только Задорского.
И когда гудел лифт, Антон Петрович срывался к двери:
– Не Задорский ли?
Маша беспокоилась не меньше.
Насилу-то дождались.
За обедом Овсевне помогала Нюшка, – расфуфыренная она была какая-то особенно зверская в белом.
Все шло неожиданно ровно и гладко, честь честью.
375
И только одно тревожило Баланцева: идиотская растерянность и гробовое молчание самого хозяина.
Задорский выручал своим разговором – все его и слушали.
Оттого и сап, и чавканье, и прихлёб Будылинский не так были внятны.
Ну, обед сошел благополучно.
Антон Петрович вдруг багровый весь от волнения, чуть не плача, стал просить Машу пройти с ним посмотреть его философскую комнату.
Маше и в голову не приходило, да и никак ей не догадаться, что решительная минута наступила.
В волнении Антон Петрович даже забыл закрыть за собою дверь.
Ни минуты не медля, все, как учил Баланцев, с всхлипом пал Будылин на колени и, забыв все слова, только кланялся до земли, как перед иконой, кланялся и исступленно смотрел –
Маша оторопела, не веря глазам, не понимая.
А он, всхлипывая, продолжал стучать лбом об пол.
Задорскому, случайному свидетелю необыкновенного объяснения, – он вошел в комнату из любопытства, желая посмотреть, какой такой диковинкой задумал Антон Петрович удивить Машу, – с первого взгляда показалось,
что Антон Петрович чего-то уронил и шарит по полу.
А сам Антон Петрович, елозя по полу, не видел ни Маши, ни доктора и, конечно, ничего не ронял и не шарил.
И единственное слово вдруг вырвалось у него и было оно полно непомерной гордыни, признания и отчаянной жалобы:
– Я русский, сын русского, но убеждения мои и моя вера – зенитная тля!
– Антон Петрович, встаньте, что с вами?
Маша теперь поняла и ей было неловко перед Задорским.
Задорский, улыбаясь, тихонько вышел – он тоже понял.
Антон Петрович быстро поднялся и сразу же сел на диван. Заученные слова, в которых для него заключались все философские его рассуждения и обличения врагов, сказанные им вдруг, вывели его из беспамятства.
– Я согласен. Я переменю и фамилию и имя. Я больше не Антон Петрович Будылин – я Антоний Петров Быков,
376
Между тем Задорский шепнул Баланцеву, Баланцев Тимофееву.
И уже втроем подошли к двери.
Антон Петрович с закрытыми глазами продолжал бормотать что-то совсем несвязное: из молитв что-то.
– Да покажите же нам ваши диковинки! – перебила Маша.
Антон Петрович открыл глаза и, никак не ожидая увидеть ни Задорского, ни Тимофеева, ни Баланцева, в ужасе вскочил с дивана.
– Что я хотел показать? фарфоровую собачонку? Но это не та, не фарфоровая. Это настоящая фарфоровая! – и стал отчаянно шарить по столу.
– Да вот она стоит! – ткнул пальцем Баланцев.
– Я ее украл в писчебумажном магазине Деллен! – неожиданно для себя крикнул Антон Петрович и сразу присмирел, как напроказившая собачонка.
Всем стало неловко.
Рассматривали и трогали собачонку.
– Цена ей двугривенный, не стоило марать рук! – сказал Баланцев.
И вдруг Антон Петрович заплакал.
– Антон Петрович, не хорошо так убиваться, эка беда! – уговаривал Тимофеев.
А он положил голову на стол и, мотая головой, плакал.
– Антон Петрович, перестаньте! – дергал за руку Баланцев.
Ничего не помогало.
И только когда Нюшка подала самовар, самоварная упоительная мурмольня подняла Антона Петровича.
Помятый, исслюненный пошел он за гостями в столовую.
А Маша была такая веселая, так ей было весело – –
– Вы хоть бы чаю выпили, Антон Петрович!
377
Тимофеев пододвинул горячий стакан: жалко ему стало Будылина.
– Ничего мне не надо, ни чаю, ни сахару, я знаете, Александр Николаевич, вроде как посторонний совсем на этом свете.
А чай шибанул ему в нос, и он робко потянулся за ложечкой:
– Я, как перед Богом вам, Александр Николаевич, больно отказаться от мечты всей жизни. Как я ее добивался!
– Никто вас не осудит, Антон Петрович. Если бы это драгоценность какая –
– Я совсем не про то, я – я мечтал – я устранен –
– Да бросьте вы вашу эту дурацкую фарфоровую собачонку! Эка беда, ну скажут, по нечаянности, обознался!
Баланцев хозяйничал, как у себя дома.
Все шло, как нельзя лучше.
Антон Петрович сиротливо пил чай.
После чаю гости поднялись идти домой.
Антон Петрович не удерживал.
Да на него и не обращали внимания.
Он надел было шляпу, чтобы хоть до ворот пройти, и вдруг в дверях увидел Нюшку.
И зверский красный ее рот остановил его.
И он остался – никуда не пошел.
«Ну, и хорошо, – не вышло, так не вышло. Так тому и быть, судьба», – облегченно подумал он.
«Не судьба, а Баланцев!» – точно кто-то пискнул ему в ухо.
И немилосердно зажглась на ноге мозоль.
Вечером Антон Петрович не взял даже счета с Овсевны.
А старуха не раз приступала!
Старуха успокоилась разговором с Нюшкой: дело ее со страховкой улаживалось благоприятно.
А последний самовар ночной умирил и самого Антона Петровича.
И лег он совсем примиренный.
И только где-то в самой глуби несуразного существа его, как червячок точил и мышью пел нехорошее.
И приснилось ему – –
– – подымается он будто на лифте – –
378
Бог знает, на какую высоту он поднялся, – этажей не считал.
А подымался не один, а с доктором Задорским. И оба подымались они – к Маше.
Вот, наконец, и дверь ее.
Около дверей ящик.
И надо из лифта прыгнуть в этот ящик, и тогда уже отворить дверь.
Задорский так и сделал: прыгнул в ящик и, должно быть, очень крепко рванул дверь –
Ящик отвалился и повис на ощерившихся гвоздях.
Антон Петрович ухватился за край – –
Если влезть ему в ящик и начать приколачивать гвозди, ящик никак не выдержит – сорвется.
И он отдернул руки –
А перед ним страшная пропасть и уж ему ничего не остается – назад все равно не вернуться.
И он полетел вниз.
Высоко над землей он летел – –
Не на крыльях и не на аэроплане, а в самом обыкновенном вагоне третьего класса.
Вагон битком набит: сидят и стоят и так примостившись висят на ремнях под крышей.
А чтобы пройти в другой вагон, надо высунуться из окна и на руках тянуться в окно соседнего вагона: вагоны летят друг к другу под углом.
И слышит он: Маша зовет!
Маша зовет:
– Она пришла бы в их вагон, да боится.
И вдруг видит: Задорский высунулся из окна, ухватился за окно другого вагона и повис – –
– Селедки голландские! Селед-ки!
Антон Петрович открыл глаза.
– – селед-ки!
Раннее петербургское утро.
И это утро – белый свет – как гарь:
не смотрел бы!
не просыпаться бы никогда!
379
И чувство, какое охватило его, отчаянное, напоминало ему далекое, совсем было забытое из его деревенского шалопайного года.
Помнит, пришла в дом такая, как Нюшка, гладкая, со зверским лицом, пришла помогать в уборке. И задумал он ночью прогуляться к ней. И вот, когда все заснули, прокрался в коридорчик, где спала она, разбудил ее. И победив свою робость – он всегда был робок, должно быть от книг и от спутанных мыслей – полез к ней. И это нисколько не удивило ее. А его от неожиданности, что ли, сразило.
И он должен был вернуться к себе под упреки, что потревожил, и, конечно, с насмешкой.
А когда поутру проснулся и было вот точно такое же утро – такое же чувство – белый свет, как гарь.
– Да лучше б провалиться сквозь землю!
Будылин, думая о Задорском и Маше, представлял себе жизнь их одним завидным счастьем, какое выпало на их долю, может быть, единственным в мире.
То, чего он добивался с такими жертвами – была, ведь оставлена философия, книги, наконец, сбриты усы! – и ничего не добился, им досталось совсем легко – судьбой.
И что ни говори, а было-таки на свете счастье, которого он никак не мог принять.
И теперь, философствуя, он старался найти всякие нарушения этого счастья, потому что, ведь, всякое счастье нарушало его философию.
Он успокоился на том, что Маша рано или поздно изменит, так все и кончится.
И хотя оснований думать так никаких у него не было, за наступающую измену он ухватился, и приурочивал к одному прекрасному дню, когда случайно – по судьбе опять же!
– они столкнутся, и Маша бросится к нему на шею.
Баланцев, по-прежнему бывая по субботам у Тимофеевых, не мог не заметить перемену.
А Задорского он больше не встречал.
380
Говорили же о нем всегда.
И разговор, как заметил Баланцев, был очень напряженный: Тимофеев, говоря, словно взвешивал всякое слово, а Маша с необыкновенным волнением.
А однажды Баланцев пришел не в положенный свой день, не в субботу, и застал у Тимофеевых Задорского.
И все было, как раньше: оживление Маши, особенная внимательность к ней Задорского.
Все это ясно говорило о их счастье.
И желая людям только счастья и, не веря ни в какое счастье, Баланцев, обожавший Машу, с тревогой думал о новых ее разочарованиях и неизбежных.
Тимофеев не мог не видеть, какие были отношения у Маши с Задорским, но об этом ни слова не было сказано.
И о той ночи Маша не обмолвилась: почему тогда плакала и отчего как раз с той ночи пошел разлад?
Задорский приезжал к ним куда реже.
И чаще стало повторяться: ждут и ждут, а его нет.
И в эти часы волнение Маши доходило до исступления.
А приезжал Задорский и все казалось по-старому, как тогда, до той ночи.
А на другой день опять не узнать было Машу: озабоченность, тревога, тяжелое молчание.
Что-то такое совершилось, чего не знал Тимофеев. Одно знал он: то, что стало, не сулило никакого счастья.
Кто же виновен?
Кого винить? – Машу?
Задорского? Нет, тут было что-то помимо их – выше их.
И оно действовало наперекор их воле, – оно разлучило.
Задорский, за суетой своих дел, назначал день и совсем неумышленно не являлся к ним.
А Маша, желая высказать ему все свои подозрения – она стала думать, что он не любит ее! – не договаривала всего из-за какого-то гордого своего стеснения.
И все шло прахом.
Стало быть, никто не виновен?
Судьба? – судьба, перед которой сами небеса послушны.
381
***
Маша полюбила Задорского просто –
– потому, что он милее всех.
И эта любовь ее – суженая любовь.
Да, он и умный, это она сразу увидела, но мало ли умных! Не очень много, пожалуй, даже совсем немного, но все-таки есть, и не им одним свет сошелся.
И разве Пылинин, муж ее, глупый что ли?
Нет, конечно, и не будь ума, никогда бы не вышел Пылинин с своим искусством легкой, бездумной, лживой жизни.
Любовь Маши была суженой: она полюбила – – потому что не могла не полюбить.
А Задорский?
У него что?
Задорский, по природе своей незлобивый добрый человек без всяких заковырок, ко всякому доброжелательный. Пациенты с первого же знакомства привязывались к нему и все ему доверяли.
Но сам никому, ни единому человеку не верил, и о себе, о своем, никому ни полслова.
Его научила жизнь, что в сущности никому нет дела до другого, и при случае, тёк здорово живешь, и самую твою чистейшую откровенность, твое сокровеннейшее зачернят и засмеют – тёк, здорово живешь.
А никому не доверяя, он умел хранить чужую тайну.
Маша была уверена в нем.
И только с Машей он был не как с другими.
Ей единственной он говорил о себе правду – не все, всего страшно, но мог бы и все сказать.
Ласковый к людям, к Маше он был необыкновенно ласков.
А полюбил он ее также по судьбе:
– не мог не полюбить.
И любовь к ней пришла с первой встречи.
Когда в первый раз ушла от него Маша, он, закончив прием, лег спать и вдруг спохватился:
«Что такое случилось? – спросил он себя, – что было такого необыкновенного в этот вечер?»
И ответил:
«Была новая пациентка».
382
С первого взгляда она тронула его сердце – и душа его всколыбнулась.
И с тех пор он стал о ней думать, ждал ее.
Едет ли в трамвае, вспомнит и мысленно обнимет ее. Или среди ночи проснется, а она вся в его мыслях и опять он словно подойдет к ней –
Только с ней впервые он почувствовал в себе волю, а никогда ни с кем он не чувствовал в себе этой воли
– с другими он был просто наемник.
И когда Маша в отчаянии скажет ему:
– Зачем это я пошла тогда к вам!
– Это все равно бы случилось, где и когда, но мы встретились бы непременно.
Так он ответит ей – по всей правде от всего сердца.
Или это верно и истинная правда: отношение мужчины к женщине по своему существу оскорбительно для женщины – за обладанием неминуемо следует охлаждение.
Вот это-то и оскорбило Машу.
И вызвало те слезы ее, как плакала она, вернувшись домой в ту белую ночь.
И хотя на следующий день он был к ней ласков, как и раньше, она никак не могла забыть – какая наступила в нем резкая перемена, какая холодность и суровость, он тогда ее даже не проводил!
– а ведь она мечтала и ждала совсем другого.
Или это так всегда?
Ей и хотелось ему сказать об этом.
И не могла.
И когда потом она приехала к нему с единственной целью спросить об этом, он почувствовал это, села на скамеечку у ее ног и только глядел на нее, не давал произнести ей слова.
– Не надо! не надо!
Останавливал ее, боясь, что вот она скажет.
Потом поднялся и тихо попросил ехать домой.
Его испугали слезы ее той ночи, и он не хотел повторения.
А Маша ни за что не хотела расставаться с ним.
– Вы совсем ребенок, вы ничего не понимаете! – с горечью он прощался с нею.
383
Он понял: не надо было той ночи. А чувствовал:
– та ночь была неизбежна.
И лучше бы было: всегда только глядеть в глаза, моля о любви –
А этого он не мог всегда.
Всякое же повторение той ночи вызовет у ней эти слезы, – он чуял.
Вот это-то и отстранило его от Маши.
А отстраняясь, и совсем незаметно под всякими деловыми предлогами, он вызывал в ней всякие подозрения и ревность.
И при встречах, теперь редких – совсем редких! – Маша начинала говорить с ним от своей боли резко.
У Маши не было середины: или так или уж этак – без всяких.
И когда Маша твердо по-своему заявляла о чем-нибудь: «никогда», так и бывало, так уж и знай:
– никогда!
И это «никогда», как гвозди вбивала она, заколачивая –
– навсегда.
Такая бесповоротность ее решений нередко самой же ей первой причиняла горчайшую боль: решив что-нибудь навсегда и выполнив решение свое, она вдруг спохватывалась, – но было уже поздно.
И сколько надо было сил, чтобы поправить, и не всегда удавалось.
Задорский же, по природе незлобивый и совсем не резкий, с болью принимал всякое резкое слово –
его ранила та страстность, с какой звучало у нее в тяжкие минуты и самое простое слово.
А слова ее и резкие и бесповоротные – ее «никогда» и ее «навсегда» – были, как гвозди.
И после таких объяснений Маша всякий раз предлагала ему больше с ней никогда не видеться.
Маша думала: он ее разлюбил.
Нет, он ее никогда не разлюбит и нельзя ему разлюбить ее.
И найдя исход себе – свое дело, в которое ушел с головой – он в неделовые часы свои чувствовал тягчайшую пустоту, от которой не было ему никакого спасения.
И с болью вспоминалась Маша.
384
А Маша одна со своей болью и безответным вопросом: – почему все так вышло и наперекор их воле они разлучены?
А как бы хорошо они жили!
И зачем это все так вышло?
Полюбили друг друга и разошлись:
она со своей мукой неутолимой – он с любовью неутоленной, она с проклятиями злой судьбе и исступленным зовом и слезами – он с безнадежностью и грустью.
Или затем и произошло все, чтобы по суду судьбы покарать их?
Или затем, чтобы через всю горечь разлученных дней, наградить их?
Оттруждали ли они какую-то старую свою вину и через крестный терн принимали благодать?
– – но в этой жизни ужасной равно тяжки и кара и милость, награда Твоя!
И лучше человеку совсем сгинуть, забытым Тобой, без всякой благодати –
– всегда терпеть и страждать –
– горькая чаша переполнилась!
385