Буркова дом ни в какую стену не упирается. Против – Обуховская больница. Между домом и больницею два двора: Буркова двор и Бельгийского Общества. Завод Бельгийского Общества по правую руку – четыре кир-
110
пичных трубы с громоотводами, коптят целый день и оттого между рам черная копоть. На эту копоть Акумовна, убирая перед праздником комнаты, всегда сетует, только винит почему-то не кирпичные бельгийские трубы, а огромный молочный электрический фонарь, который освещает бельгийский двор.
Луна в окно заглядывает, а солнца никогда не видно, и только летом комната Маракулина пышет, как жаркая сковородка: лучи ложатся вместе с пылью и с тем надоедливым стуком железа о камень, каким стучит подновляющийся и подстраивающийся Петербург летом. И звезд тоже немного, глядит всего одна звезда в е ч е р н я я и то по весне в глухую не темную полночь, зато огонек в Обуховской больнице всегда, как звезда.
Когда на дворе Бельгийского Общества появляются черные люди и, как каторжники, один за другим везут с Фонтанки черные тачки с каменным углем, и день за днем двор вырастает в черную гору, это значит лето прошло, зима наступает – осень. Когда же гора начинает убывать и тая, как снег, расползается, и снова появляются с черными тачками черные люди и в звонких тачках развозят куда-то последние черные куски, и на дворе, усыпанном седым песком, подымаются белые палатки и в серых больничных халатах бродят стриженые землистые люди да мелькает красный крест белых с е с т е р, это значит зима прошла, лето наступает – весна.
Парадный конец дома в переулок к казармам – квартиры богатые. Там живет сам хозяин Бурков – бывший губернатор: от его мундира, как от электричества, видно, а прихожая его в погонах и пуговицах. Этажом выше – присяжный поверенный Амстердамский, две квартиры занимает. Еще выше – Ошурковы муж с женою – десять комнат, все десять разными мелкими вещицами поизнаставлены и аквариум с рыбками, прислуга то и дело меняется. Сосед Ошурковых – немец, доктор медицины Виттенштаубе, лечит от всех болезней рентгеновскими лучами. Над Ошурковыми и Виттенштаубе генеральша Холмогорова или в о ш ь, как величали генеральшу по двору. Над генеральшей никто не живет, а под самим Бурковым контора и на углу булочная.
111
Самого Буркова никто не видал и только ходили слухи о каком-то его с а м о и с т р е б л е н и и, будто, губернаторствуя где-то в Пурховце и истребляя крамолу, так развернулся, что подписал в числе прочих бумаг донесение в министерство о своей полной непригодности, и благополучно, но совершенно неожиданно для себя отозван был в Петербург, где и получил отставку.
Холмогорову генеральшу, напротив, всякий видел и все очень хорошо знали, что процентов одних ей до ее смерти хватит, а проживет она еще с полсотни – крепкая и живая всех переживет или, по словам х и р о м а н т а, конца жизни ей не видно, и знали также про генеральшу, что ходит она по вторникам в баню париться и так закалилась, что и не стареет, а все в одном положении, и еще знали, и Бог весть откуда, что на духу ей будто совсем не в чем и каяться: не убила и не украла и не убьет и не украдет, потому что только питается – пьет и ест – переваривает и закаляется, и наконец, знали, что выходит она из дому не иначе, как с о с к л а д н ы м с т у л ь ч и к о м, а берет она его на случай, если нападут, и так со стульчиком можно ее ежедневно встретить прогуливающуюся по Фонтанке для моциона, а по субботам и в воскресенье, под праздники и в праздник на Загородном в церкви и из церкви.
Всякий день в полдень по пушке на дворе появляется бурковская горничная Сусанна, похожая больше на какую-нибудь барышню – департаментскую машинистку, чем на горничную, и водит по двору красивую губернаторскую собаку – рыжего пса Р е в и з о р а, едва сдерживая стальную докучливую цепь. По середам во двор выносятся ковры, а перед праздниками мягкая мебель, и полотеры вытряхивают и выбивают так усердно и с таким громом, что иной раз кажется, на Неве из пушек палят: не то покушение, не то наводнение. И все эти ковры и мебель с парадного конца – из богатых квартир: от Буркова, Амстердамского, Ошурковых, от Виттенштаубе и Холмогоровой генеральши.
Черный конец дома – квартиры маленькие и жильцы средние, а больше мелкие. Тут и сапожник и портной, пекаря, банщики, парикмахеры, прачечная, две белошвейных, три портнихи, сиделка из Обуховской, кондуктора, машинисты, шапочники, зонтичники, щеточники, приказ-
112
чики, водопроводчики, наборщики и разные механики, техники и мастера электрические с семьями, с тряпками, с пузырьками, с банками и тараканами и всякие б а р ы ш н и с Гороховой и Загородного и девицы – п о р т н и х и и девицы из чайной, и шикарные молодые люди из бань, прислуживающие петербургским дамам до востребования. Тут же и углы.
Содержатель углов торговец Горбачев – м о л ч о к, такая кличка ему по двору, коренастый, осадистый с сединой старик, богомольный, окуривающий ладаном по субботам все свои тридцать углов, на Марсовом поле три ларя имеет. В праздники у Горбачева толкутся девицы в черных платочках и монашки-сборщицы в сапогах, а на Пасху все эти д щ е р и п е с н о п е н и я и весело и задорно отхватывают ему Христос воскресе из м е р т в ы х. Горбачева все знают и не очень долюбливают, а Горбачев детей терпеть не может. Генеральша Холмогорова, как говорят, тоже детей терпеть не может, да у ней своих никогда не было, а у Горбачева была девочка и он ее в пустом крысином чулане держал и пальцы ей выламывал, пока на тот свет не отправил. Ребятишки дразнят Горбачева, прозвища дают ему всякие, дикими стаями ходят за ним, над ладаном его подсмеиваются, над носом, заросшим конским волосом, и оттого по двору рассыпается крепкое слово и летучее – такая отборная крепкая русская речь, какую в остроге редко услышишь, а острог ей академия.
– Времена созрели, исполнилась чаша греха, наказание близко, я всех вас, шельмецов, перевешаю на веревочке! – ворчит обиженный, изведенный ребятишками старик-м о л ч о к и потягивает своим в конском волосе г о р б а ч е в с к и м носом, окуривая ладаном по субботам все свои тридцать углов, и злобно и горько перемешивая божественное с непотребным.
Горбачевские углы известные. Тут и старуха, торгующая у бань подсолнухами, семечками, цареградским стручком, леденцами в бахроме с розовой бумажкой и селедкой и мочеными дулями, и кухарки без места и так разные люди, вроде б е с п о к о й н о г о старика Гвоздева, и маляр и столяр и сбитенщик, тут и разносчики.
Шкапчики разносчиков – л а р ь к и – над дровяными подвалами от помойки с одной стороны, а с другой – от мусорной ямы. Ранним утром, когда дворники приби-
113
рают и метут двор, кипит у разносчиков на лотках работа: яблоки, апельсины, шептала, чернослив, финики и другие сласти и лакомства, все это бережно и заманчиво раскладывается и перекладывается, подсвежается и подновляется и затем развозится на Фонтанку и уж такое соблазнительное, такое вкусное, кажется, нет сил удержаться и не купить к чаю, ну хоть финик, либо плиточку постного сахару, пахнущего поганками.
И как г о р б а ч е в с к и е углы никогда не пустуют, так и разносчичьи шкапчики – л а р ь к и всегда полны соблазнительных сластей и лакомств.
Около углов дворницкая. Семь дворников. Все на вид такие здоровые и все больны чем-нибудь таким, хоть бы на смех один попался. И дело дворницкое не легкое дело: и дежурь и дрова носи и в часть таскай, все прямо с топора делай. Одна выгода – дрова. Только парадный конец дома на хозяйских, черный же – мелкота на своих, свои дрова покупает, и бурковские дворники, все семь, как один, дровами промышляют.
Над дворницкой – с т а р ш и й Михаил Павлович, по благообразию своему подходящ больше к Н е в с к о й л а в р е – быть бы ему в Лавре не из последних, праздничных меньше рубля не берет. Над Михаилом Павловичем – паспортист Еркин и конторщик Станислав.
Еркин во всем Бурковом дворе по части выпивки первый, так все и знают. И на праздниках, взобравшись куда-нибудь на пятый этаж, нередко позвонит в квартиру, пролопочет, что за праздничным двугривенным явился, но тут и падет на пороге, как мертвый, а то с лестницы катился тоже не то на Рождество, не то на Пасху да так со ступеньки на ступеньку – л ю б и т-н е-л ю б и т, пока весь не исполосовался о камни и узнать его отказались. После Нового года на Богоявленье дворничиха Антонина Игнатьевна, жена Михаила Павловича, женщина богобоязненная, водила его к б р а т ц у в Гавань возвратить на путь истинный, и возвратился он на путь истинный: дал братцу зарок – расписку, что прекращает пить на год до Нового года. Еркин больничными марками промышляет и марки для него, – все больше рублевые! – что дрова для бурковского дворника.
Сожитель Еркина Станислав конторщик, все равно, как монтер Казимир, приятель Станислава, искони известны
114
тем, что по ночам лазают по всем лестницам, и ни одна кухарка и никакая горничная, еще не было случая, чтобы устоять могла. И любой с е м е н о в е ц перед ними просто дрянь.
Свадьбы, покойники, случаи, происшествия, скандалы, драки, мордобой, к а р а у л и участок, и не то человек кричит, не то кошка мяучит, не то душат кого-то, – так всякий день.
Буркова дом – чистая В я з ь м а.
Квартира Адонии Ивойловны Журавлевой, хозяйки Маракулина, – на черном конце дома, номер с е м ь д е с я т д е в я т ь.
В с е м ь д е с я т в о с ь м о м – акушерка Лебедева. У акушерки в рождественский пост шубу зимнюю меховую украли, а вора не нашлось, как в печке сгорело. Винили швейцара Никанора, что не доглядел, а где Никанору углядеть: он и день на ногах и ночью звонки, так круглый год. Конечно, умный вор – свой, ничего не поделаешь.
В с е м ь д е с я т с е д ь м о м – тоже соседняя квартира – одно время жили два студента – Шевелев и Хабаров. На вид из состоятельных, и одевались они богато и деньги вперед за месяц заплатили. Жили замкнуто, никто к ним не приходил, никаких гостей не бывало, не бывало и шуму в их квартире, прислуги своей не держали. Обыкновенно с утра они уезжали и лишь поздним вечером возвращались домой: занимались они сбором денег в пользу своих б е д н ы х т о в а р и щ е й, как сами объясняли, когда обходили со сбором бурковские концы – и парадный и черный. И только одно было от них неудобство: часто по ночам и не громко, но все-таки слышно они пели, и почему-то пели они панихиду – С о с в я т ы м и у п о к о й, Н а д г р о б н о е р ы д а н и е, В е ч н у ю п а м я т ь. И ночное похоронное пение приводило соседей, если не в трепет, то во всяком случае в некоторое волнение. И что же? Через какой-нибудь месяц оказалось, что вовсе они не студенты, и по фамилии не Шевелев и Хабаров, а Шибанов и Коченков – воры самые настоящие, а квартира их, как нежилая, – пусто, хоть бы стул какой безногий, – ничего, один стеариновый огарок в пивной бутылке да какой-то медный кран, больше ничего. А нагрели они немало, их и арестовали.
115
На место студентов в с е м ь д е с я т с е д ь м о м поселились артисты – два брата Дамаскины: Сергей Александрович из балета – экзамен на двенадцать языков сдал и все законы произошел, как говорили по двору, и Василий Александрович, клоун из цирка, или к л о н по-бурковски: огоньки пускает и ничего не боится, на летучем шаре летал. А р т и с т а м и называл артистов с т а р ш и й Михаил Павлович, проникшийся к братьям Дамаскиным каким-то необыкновенным и совсем непонятным для себя уважением, как к какому-нибудь б р а т ц у из Гавани.
Василий Александрович клоун – у него тело, как чайная чашка. Сергей Александрович – тоненький и аккуратный, как барышня шестнадцати лет, ходит – земли не касается, и крутой, как трехлетний ребенок – шибко идет, а туфельки у него, ровно без пяток, и всякий час гимнастикою, как говорится, ногу проверяет: так затропочет ногами, как петух крыльями. Василий Александрович – только в своем цирке, и всякий вечер что-нибудь представляет, так полагается. Сергей Александрович и в театре танцует и уроки дает: и у себя и на дом ездит.
Зарабатывали артисты порядочно, но сыпали деньгами, как стружкой. Сергей Александрович в карты играл и всегда проигрывал. Из долгу не выходили и нередко случалось позарез.
И тот и другой не старше Маракулина. Сергей Александрович женат был, но жена от него ушла. И хотя он уверял ее, что любовь бывает один раз – одна на свете любовь, и если он ухаживает за своими ученицами, то такое уж у него занятие, и если разговаривает с какою-нибудь красавицей, то, как с человеком с ней разговаривает, а сердца нет, все-таки жена ушла. Сергей Александрович чистоплотный. Василий Александрович – напротив: подавай ему всякий день б а р ы ш н ю, без этого он жить не может, и ничем не брезгует, не боится, если даже и знает что, но зато, хоть и не часто, а ходит в церковь. Сергей же Александрович и в Пасху дома сидел. А когда однажды у Сергея Александровича заболели зубы и он решил, что помирает, то и не подумал священника попросить, нет, предупредил р а б ы н ю – так называли артисты свою кухарку Кузьмовну – и даже очень грозно:
– Приведешь попа, – сказал он в зубном остервенении, – я его, стервеца, с лестницы спущу!
116
И спустил бы: Сергей Александрович большой философ.
Маракулин с акушеркой Лебедевой только раскланивался, не понравилась она ему: все как-то в карман смотрит и какая-то она припадающая и на два голоса разговаривает: у кого в кармане туго, с тем одним голосом, а у кого нет ничего – другим голосом. На поклоны Маракулина акушерка Лебедева скоро прекратила отвечать, да и он ее как-то не замечал уж. С о с т у д е н т а м и Маракулин не был знаком и всего несколько раз столкнулся на лестнице: он подымался, а они вниз сбегали; по ночам же первый был слушатель их студенческого похоронного пения. С первого взгляда такие молодцы ему по душе пришлись: очень уж ловкие и жизнерадостные. А с а р т и с т а м и он подружился и бывал у них – заходил вечерком чаю попить.
Артисты – происхождения духовного, образования семинарского, и оба – как курица бритая, и оба р а з м ы ч ь-г о р е, нос не повесят и без спички от папироски не закурят. Василий Александрович – клоун не очень разговорчивый, но и в разговоре не помеха, добродушный, и смеялся, когда и не смешно совсем, по каким-то, должно быть, своим линиям, по клоунским. Сергей Александрович поговорить любил. Он и книгочий, читал не только юмористические журнальчики с картинками, вроде петербургского С а т и р и к о н а, не только знаменитого Андрея Тяжелоиспытанного, в его руках бывала не одна какая-нибудь Э л ь з а Г а в р о н с к а я, и л и с т р а ш н ы е т а й н ы п о д з е м е л ь я, не какие-нибудь С т р а ш н ы е п о х о ж д е н и я а т а м а н а р а з б о й н и к о в Ч е р н о р у к а, Л ю б о в н ы е с в и д а н и я Б е р и ц к о г о, П о х и щ е н и е Л ю д м и л ы л е с н ы м р а з б о й н и к о м А л е к с а н д р о м – любимое чтение клоуна, он читал и самую нашумевшую книгу, которую везде увидишь: и у Суворина, и у Вольфа, и у Митюрникова, на Невском, в Гостином, на Литейном и даже на Гороховой, в единственном по Гороховой книжном магазине за окном стоит выставлена. И за чаем на все гробокопательские доказательные рассуждения Маракулина Сергей Александрович отвечал обыкновенно пространными собственными рассуждениями о судьбах и судьбе всяких стран, народов и человека вообще, оканчивая, впрочем, кратко:
– Надо от всего отряхнуться! – и при этом так тропотал ногами, как петух крыльями.
117
Сергей Александрович – большой художник.
Хозяйка Маракулина Адония Ивойловна Журавлева – не молодая, полная и очень добрая, пятнадцать лет вдовеет, пятнадцать лет, как голодною смертью помер от рака муж ее, на Смоленском похоронен. Сама она не петербургская, муж петербургский, сама она поморка – беломорская. У мужа своя торговля была на Садовой, суровская лавка – миткаль и нитки; в аренду лавку сдавала. Детей у ней нет и только родственники по мужу, и у них детей нет, всего один племянник. Племянник приходит на праздниках – в Рождество и Пасху – с праздником ее поздравить да в именины и в рожденье с ангелом и рожденьем поздравить. Она богатая – денег много и некуда ей деньги девать и очень ее сокрушает, что детей нет и, вздыхая, сетует она на предопределенную ей Богом бездетную жизнь.
Занимает Адония Ивойловна крайнюю комнату: как войдешь, направо из прихожей ее комната. Целый день дома, на улицу не выходит: и тяжко ей с лестницы спускаться – нога подвертывается, и одышка берет обратно лезть, и боится трамваев. И только одно развлечение в кухне, – в кухню к Акумовне прогуляться о кушаньях поговорить.
Адония Ивойловна покушать любит.
Комнаты все подряд. Крайняя к кухне – Маракулина. И Петру Алексеевичу слышно, как по утрам заказывается обед. Адония Ивойловна любит особенно рыбные кушанья. И с каким душу выворачивающим вкусом наставляет она Акумовну о стерлядях – ухе стерляжьей.
– Ты, Ульянушка, – говорит она Акумовне, говорит, словно бы слезы глотает, – ты наперво, Ульянушка, окуней вывари до изнеможения, а затем класть стерлядь, вкусная уха выйдет.
И правильно, вкусная варилась уха, душевыворачивающий стерляжий сладкий дух разваривающейся жирной стерляди переполнял и кухню и все четыре комнаты, и едва уж сидит, еле дождется Маракулин счастливейшего часа – блаженнейшей минуты идти в столовую на Забалканский.
Адония Ивойловна покушать умела.
Зиму сиднем сидит, усидчивая, по двору ее не иначе, как к у з н и ц е ю звали за эту усидчивость, но чуть вес-
118
на – и уж нет ее в Петербурге: целое лето разъезжает с места на место по святым местам.
Любит Адония Ивойловна блаженных и юродивых, старцев и братцев и пророков. Была она и у б е з у м с т в у ю щ е г о старца под Кишиневом, страшные его рассказы слушала о Страшном суде и о муках над грешниками, и такие страшные – в неуме расходились богомольцы и беснованию предавались, а иные тут же на месте от страха адских мук помирали – такие страшные рассказы. Была она и на Урале у Макария, на птичнике живет старец, за птицею ходит, с птицею разговаривает, и весь скот старцу повинуется: станет старец на закате солнца молиться и скот станет – повернет рогатые, бородатые головы да в ту сторону, куда старец молится, и стоит, не переступнет и гремком не гремнет и бубенцом не звякнет. Была она и в Верхотурье у Федотушки Кабакова, молитвою вызывающего г л а с с н е б е с и, была и у того самого старца, который старец прикоснется к тебе и прикосновением своим ангельскую чистоту сообщит – возведет в р а й с к о е с о с т о я н и е, была и у к и т а е в с к о г о пророка: свой язык дает старец сосать, высунет тебе, пососешь и освятишься – б л а г о д а т ь получишь. И у многих других старцев побывала она на своем веку: и в Богодуховском – нечистых духов, соитием плоть умерщвляя, изгоняет старец, и у Босого – Ивановского старца и у Дамиана старца и у Фоки Скопинского, на огненном костре сжегшегося.
Любит Адония Ивойловна блаженных и юродивых, старцев и братцев и пророков. И век бы ей слушать непонятные их разговоры и притчи их и слова их, и молиться бы в их кельях, где лампады сами собою зажигаются, как свеча иерусалимская. Но горе ее: не говорят они с нею, ей одной наособицу ничего не говорят. Или летами стара она или уж от умиления слов пророческих не слышит или не дано ей услышать? И только одна с е с т р и ц а Параша сказала:
– К о р а б л и п о й д у т, м н о г о к о р а б л е й – д а л е к о!
И часто зимою, сидя на Фонтанке одна в своей душной комнате, Адония Ивойловна повторяет:
– Корабли, корабли! – а уразуметь ничего не может, и слезы горохом катятся.
Сходство у Адонии Ивойловны с тюленем прямо поразительное – вылитый м у р м а н с к и й тюлень.
119
Любит Адония Ивойловна блаженных и юродивых, старцев и братцев и пророков, и есть у ней еще страсть и такая же непреоборимая: море – любит она море. Все русские моря она объездила и на Мурмане по Ледовитому океану плавала, где кит живет, и, наконец, видела Средиземное море.
И часто зимою, сидя на Фонтанке одна в своей душной комнате, вспоминает она и белое – свою родину и черное – теплое и и з у м р у д н о е море Средиземное, а вспоминая море, повторяет пророческие Парашины единственные слова:
– Корабли, корабли! – а уразуметь ничего не может, и слезы горохом катятся.
По ночам Адонию Ивойловну сны одолевают. Пестрые снятся ей сны. Ей снится ее родина, родные реки – Онега река, Двина река, Пинега река, Мезень река, Печора река и тяжелая парча старорусских нарядов, белый жемчуг и розовый л а п л а н д с к и й, киты, тюлени, лопари, самоеды, сказки и с т а р и н ы, долгие зимние ночи и полунощное солнце, Соловки и хороводы. Ей снятся х о л м о г о р с к и е комолые коровы, целое стадо и глаза у коров человечьи и они будто ластятся к ней спинами, а потом выходит корова, подает ногу, как руку, говорит: «Адония Ивойловна, учи меня говорить!» А за нею другая выходит и так за коровой корова и каждая ногу подает, как руку, и все об одном просят: «Адония Ивойловна, учи меня говорить!» Ей снятся с к о р п и и-х а м е л е о н ы и все будто во фраках, по стенам расселись, извивают хвост, то изумрудный, то багряный, как студеный закат, и только смотрят на нее, и уж вся стена в скорпиях-хамелеонах, везде они и на иконах и за иконами и один хвост, как тысяча малых хвостов, машет ей, манит то изумрудный, то багряный, как студеный закат. А то глупость приснится: будто ест она в а т р у ш к у и, сколько ни ест, все не сыта, и ватрушка не убывает.
Всякий день Акумовна сны толкует, а по вечерам за чаем на картах гадает. Акумовна может гадать и на вербе и на каретных свечах, а в зимнее время по узору на стекле – на цветах морозных, но всего вернее она на картах гадает.
Осенний вечер. На дворе петербургский дождик. Из желобов глухо с собачьим воем стучит вода по камням.
120
Бельгийский электрический фонарь сквозь туманы и дым, колеблясь, светит, как луна. В окне Обуховской больницы один огонек.
В крайней комнате – в душной комнате у Адонии Ивойловны поет самовар – не в ы ж и в а е т, он полон и горяч, пар выбивается, – певун заиграл игрою. Поет самовар на все комнаты.
Акумовны нет в кухне, Акумовна с картами у Адонии Ивойловны, Акумовна гадает. Самовар гаснет и пение его тише и голос Акумовны глуше:
– Для дома. Для сердца. Что будет. Чем кончится. Чем успокоится. Чем удивит. Всю правду скажите со всем сердцем чистым. Что будет, то и сбудется.
А карта, должно быть, выходит н е ч и с т а я, в с е н е в а ж н а я, в с е т е м н а я.
Плачет Адония Ивойловна. Да и как ей не плакать? Похоронили мужа на Смоленском кладбище, а она хотела положить в Невской лавре: родственники настояли, не послушали ее. Он ко всем добрый был, помогал много, а они его не любили. Она одна любила его, и ее не послушали. А на кладбище земля под ним уходит, обваливается земля.
И опять голос Акумовны, но еще глуше:
– Для дома. Для сердца. Что будет. Чем кончится. Чем успокоится. Чем удивит. Всю правду скажите со всем сердцем чистым. Что будет, то и сбудется.
А карта все та же. И те же слезы. Плачет Адония Ивойловна: она одна его любила, и ее не послушали, уходит земля под ним, обваливается земля.
– Обвиноватить никого нельзя! – говорит вдруг Акумовна.
Осенний вечер. На дворе петербургский дождик. Из желобов глухо с собачьим воем стучит вода по камням. Бельгийский электрический фонарь сквозь туманы и дым, колеблясь, светит, как луна. В окне Обуховской больницы один огонек.
В крайней комнате – в душной комнате у Адонии Ивойловны три неугасимые лампадки. Адония Ивойловна долго молится. И в кухне – в насыщенной живучим стерляжьим духом и сушеным грибом кухне у Акумовны три неугасимые лампадки. Акумовна долго молится.
121
– Корабли, корабли! – доносится ночью голос сквозь слезливый храп.
А ему отвечает другой с другого конца глухо:
– Обвиноватить никого нельзя!
И третий слышится, третий идет через стенку от артистов:
– Надо от всего отряхнуться.
И ежится, сжимается весь притихнувший, насторожившийся невеселый Маракулин и твердит себе все одно и то же и напрасно: непокорливый, он больше не может не думать, он больше не может не слышать своих мыслей и всякий мир далек от него.
Б о ж е с т в е н н а я Акумовна – по паспорту тридцати двух лет девица, но по собственным уверениям ее, хотя и без всяких уверений ясно, ей не тридцать два, а верных пятьдесят. Она псковская или п с к о в и т я н к а, как величают ее артисты, к которым частенько она забегает на картах погадать, а Сергею Александровичу готова была бы хоть целый день гадать, да и р а б ы н я Кузьмовна, напоминающая не то ф л ю н д р у какую, не то мороженую курицу с Сенной, вроде кумы ей.
Акумовна маленькая, черненькая, лицо очень смуглое – жук, а улыбается и поглядывает как-то п о-ю р о д и в о м у не прямо, а из стороны, голову немножко набок, и кроткая – никогда ни на кого не осердится. И быстрая, но не столько бегает, сколько на месте топчется, и только кажется, что она бегает. И проворная, так вот сейчас все и сделает, а случится послать да чтобы поскорее, знай, пропало дело, не дождешься! Пятый этаж, ноги старые, сбежать-то на улицу сбежит, а на лестницу подняться – оступается. Нога и готова бежать, рада бы Акумовна поскорее, а сил уже нет, и только топчется.
И днем и ночью живет Акумовна, как живет и Адония Ивойловна. Разные ей снятся сны: и п о ж а р ы она видит – дом горит, и р а з б о й н и к о в – бежат, гонят разбойники, и голого человека – на берегу голый с мылом моется, и р я б о г о г а д а – кусает ее гад, и ягоду во сне она ест – бруснику, большие грозди с овечий хвост. Но чаще, очень часто она летает: она летит и всегда в одно и то же место – к Осташкову в Нилову пустынь к Н и л у П р е п о д о б н о м у С т о л б е н с к о м у.
122
– Скоконешь и летишь, – говорила Акумовна, – подымусь и, как на воде, руками захватываю и так мне легко все станет и все лечу вперед, как птица.
Давно обещалась Акумовна в Нилову пустынь, к Н и л у П р е п о д о б н о м у сходить, и не исполнила обещания, не была ни разу, вот почему часто, очень часто летает она по ночам к Осташкову.
По двору любят Акумовну: б о ж е с т в е н н а я Акумовна! И всегда на кухне у ней детвора толчется, она и умеет и любит играть – киликать с детьми. Она везде бывает, есть у ней деньги – дает и берут без отдачи, во всех углах ей рады. И одного боится она, когда на дворе дерутся.
Сергей Александрович Дамаскин все законы произошел – артист. Акумовна – такой человек, что знает, что и на том свете деется. Так идет молва по Буркову двору.
Акумовна на том свете была, на том свете ходила она по мукам.
Там, на том свете ей все показывали, только не знает она, кто который человек водил ее.
– Пришла я, – так рассказывала Акумовна свое х о ж д е н и е п о м у к а м, – в какую-то постройку в хоромину: выбранный пол гнилой, мостовины провалились, земля – мусор, и лежит на полу рыба протухлая, гадкая, разная, мясо, черепы, нехорошее все, худое лежит, и люди умершие – одни кости лежат, члены человечьи, и животные умершие лежат, все гнило, все гадость.
И водили ее по хоромине, все ей показывали! А хоромина длинная – конца не видно и широкая, а тесно. Впереди люди, много людей, и позади люди, тоже много, и кругом везде и идут и стоят. А какие-то все по углам и не люди, – это она понимает, – их тоже много.
– Мучилась я, молитву читаю, а они не отвечают, – хвост и ноги коровьи, когти собачьи. «Выпусти меня!» – взмолилась я. Один и говорит: «Нет еще, пусть она посмотрит». А другой за ним: «Надо обождать, пускай видит все». И повели меня.
И водили ее по хоромине, все ей показывали. Нехорошее все, гнилое лежит, одна падаль, все гнило, все гадость и умершие люди и умершие животные, кости, черепы, мусор.
– Хоть бы Бог дал святых тайн принять! – думаю себе, – выйду я из этого блуду. И все поминаю: «Господи, Господи, хоть бы мне причаститься, замучилась я!» И вижу, уж вышли мы из хоромины.
И повели ее на гору, а на горе три лица, трое стоят: все в светлых манто и светлым лица покрыты, причащаются. Только вместо сосуда – полоскательная чашка и ложечки нет, так причащаются. И много народа, все подходят, все причащаются. И ее подвели. Хочет она перекреститься, но тяжело ей крест сделать, мешают ей.
– Сам берет, из своих рук дал мне сухое, не мокрое. А мне дара их не проглотить, стало мне, подавилась. «Господи, Господи, прошу, святые и ангелы, Господи, полно меня мучить!» Эти смеются. Один говорит: «Подождешь, еще походишь!» А другой за ним: «Да, ее нужно провести еще!» Смеются, – хвост и ноги коровьи, когти собачьи. И опять повели меня.
И повели ее с горы к озеру. А мимо их народ, много народа, как на Невском, спешат, перегоняют, бегут и бегут, хвосты долгие волокутся, и все с горы в озеро и там у озера оборачиваются голубями, – туча тучей стадо голубей.
– Пали голуби на воду и стали пить, а я говорю: «И мы туда пойдем?» «Да, отвечает, пойдем». А один говорит: «Ну, теперь будет вам скоро конец». И уж все ближе мы к озеру. Перхаю, не проглотить мне дара их. «Господи, прошу, полно меня мучить!» Вкруг меня скачут дети, и я прибегаю к детям, не спасут ли меня: «Ангел хранитель, храни меня, храните меня, помилуйте!» Все озеро голубями закрыто, мутная вода, грязная. И я вошла по колено в воду. «Теперь тебе скоро!» – услышала я голос, и который вел меня неизвестно, где делся.
Так побывала Акумовна на том свете, таково ее х о ж д е н и е п о м у к а м.
Еще ничего, сердце у ней здорово, только животом Акумовна тужит. А ей немало выпало на долю – э т и м к н у т о м с е ч е н а!
Отец Акумовны богатый, в славе был. Десяти годов ей не было, умерла мать. У нее семь братьев, все ее старше. Девчонка она была здоровая. Еще маленькой, правда, она убилась: спала она в люльке, а ребятишки качали, люлька оборвалась и она с люлькой обземь, кричала
124
день и ночь и ничем – грудью ее не унять, а потом все прошло, потом совсем оправилась. Девчонка она была смышленая. Перед смертью дала ей мать пятьдесят рублей – в холстинке замотаны. И никто о этих деньгах не знал, один отец. И когда отцу надобилось, она, сколько надо, вымотает из холстинки и даст ему, после он все ей вернет, и она опять замотает и никому ни слова. Невестка не знала. Отец с невесткою жил. Невестка ее не любила. Как, бывало, обедать, придерется, возьмет ее за руку да из-за стола вон. Истязала девчонку. Отец с невесткою жил. Как-то к отцу пришел брат двоюродный, давно ему отец денег обещал, он за ними и пришел. Да рассердился за что-то отец и отказал. А Василью вот как нужно, и обидно: зачем обещал! – пошел Василий, заплакал. Услыхала девчонка – ласковая была и н е с ч а с т н а я – догнала Василья, из своих хочет дать ему, из холстинки, только с уговором, чтобы вернул деньги непременно. Ну, тот обрадовался. «Погори мой дом, детей не увидеть!» – поклялся. И дала она ему ровно копейка в копейку, сколько отец обещал, двадцать рублей. А пришло время и не возвращает. Нет и нет у него денег, подожди! Да она ждала бы, и не в деньгах дело, ее отец спросит, что тогда ответить? И надо тому быть, как раз захворал отец: выпил пива, ноги посинели, стало ему худо. Собрали деревню. И Василий пришел, брат двоюродный. Сели вокруг, сидят. Отец – к девчонке, холстинку чтобы принесла, где деньги. Испугалась она, не знает, что сказать, на ключи и свалила: ключи, мол, затеряла. Затеряла? – хорошо, взяла невестка топор да в амбар, сундук разломала, принесла холстинку. Стали деньги считать – двадцати рублей нет. Отец к девчонке: «Где деньги?» Молчит. И в другой раз: «Где деньги?» И опять молчит. А стало ему совсем дурно, стал он благословлять детей. Благословил сыновей своих – старших братьев, доходит ее очередь. Заплакала, просит тихонько, чтобы сказал Василий о деньгах. А Василий – разбойник! – отнетился: «Знать не знаю, не брал денег!» – будто никогда и не брал денег. И уж не плачет она, – к о г д а л и х о, н е п л а ч у т, – смотрит она на отца, только смотрит. Отец к девчонке: «Благословляю, – остановился, подумал, – к о л о б е л о г о с в е т а к а т у ч и м к а м н е м!» – скрипнул зубами и скончался.
125
К о л о б е л о г о с в е т а к а т у ч и м к а м н е м! – вот слово благословения, вот какое от отца, родительское, получила Акумовна, и видно, оно – так думала Акумовна – обрекло ее на блуждание по белому свету.
Шести недель не выжила дома, а жила она на огороде. При отце худо ли, хорошо, терпи, а как умер отец, стала невестка лютее зверя, гонит, поедом ест девчонку. На шестой день Фролова дня взяла Акумовну турийрогская барыня Буянова к себе в усадьбу, в дом. Усадьба Буянова – Турий Рог в шести верстах от Сосны Горы.
В усадьбе хорошо: сама барыня Буянова полюбила ее. Чуть что постарше Акумовны: Акумовне тринадцать, барыне шестнадцать. Сам-то барин Буянов не молодой, в деды обеим годится и часто в город уезжал по делам и всегда дома занят – земли много, лесу много и озера – хозяин был, любил землю: турийрогские конопли такие, что человеку не пройти, куры на полях паслись! А барыня все одна и только с Акумовной, как с своею сестрицей. И всюду водила ее с собой и в поле и в лес, – в прутняк за грибами, в бор по ягоды. В бору на ж а р и н е на солнопеке ягода красная – любо брать ягоду, орехи щипали, собирали желуди, чтобы кофе варить, а то ляжет сама под сосною, а Акумовну пошлет за цветами. Вернется Акумовна с цветами, принесет много разных – синих, венок заплетет, а она лежит под сосною, плачет. Уберет ее Акумовна цветами разными – синими, целует ее – зацелует всю, сама черненькая, глаза остры и веселы, коса с красною ленточкою – ж у к.
Год прогодовала Акумовна, не расставаясь с барыней, ко всему ее приучали, гладить и стирать учили. Перед Покровом уехал барин в город и захворал. С барином бывало т а к о е: – говорили, что они его мучили – у леса есть хозяин и у воды есть хозяин – лесные и водяные хозяева. Был турийрогский лес глухой непроходимый, жуку не пролететь, Буянов вычистил лес, и к озерам не было подступу, дороги кругом понаделал, повычистил озера. А им это не нравится. Нет-нет да и соберутся они, придут к нему и укоряют, что уморил их. Оттого он и мучился. Так люди говорили. Дали знать из города барыне в Турий Рог, собралась барыня и уехала.
– Наказала мне барыня, – рассказывала Акумовна, – за Красоткою присмотреть, всякую ночь проверять коро-
126
вушку. Коров было много, а Красотка одна, любимая. Отелилась Красотка, с этого и началось. Была на деревне свадьба, отпросилась я на свадьбу, обещала к двенадцати вернуться, да засмотрелась и вернулась в два. А в двенадцать Красотка отелилась и теленка ногой убила. «Одному из нас жить: или тебе или мне!» сказал скотник: или его прогонят или меня прогонят. И пошла я к молодому барину, брат барыни в управляющих служил, а войти боюсь: скрипну дверью и опять обратно. «Ну что, жук?» Услыхал барин. «Виновата, барин, простите, несчастье у нас!» «Иди сюда!» Впустил. Я перед ним на колени, стала на колени, все рассказала; плачу. «Убирайся, собирай вещи!» И выгнал. Пошла я в комнату к себе, за столовой моя комната маленькая, а какие вещи собирать, не знаю, нет моего ничего, и плачу. Всю ночь проплакала. Входит наутро барин. «Все собрала?» Я опять: «Простите, барин, виновата!» «Молчать, не сметь плакать, скажу, – повешу!» И ушел. Думаю, повесить не повесит, пугает, а чего-то страшно, боюсь чего-то. Суббота, топили баню. Вымыла я полок, поставила пива, хочу уходить, а барин уж идет. Я к двери. «Стой, собрала вещи?» Я свое: «Простите, барин, виновата, не гоните!» А он подумал да и говорит: «Согласишься со мною жить, оставайся, а не то уходи!» И вытолкал. А я не хочу уходить, чтобы отогнали от барыни, да и куда мне идти – к брату опять, к невестке? Хожу и плачу. А скотник наладил: «Одному из нас жить: или тебе или мне!» Или его прогонят или меня прогонят. И хоть бы барыня приехала, а барыни все нет и нет. Суббота, топили баню. Вымыла я полок, поставила пива, сама спешу до барина уйти, чего-то, страшно, боюсь чего-то. А он уж входит. «Что, согласна?» «Согласна». Ну, девчонка была, не понимала. «Иди и раздевайся, я тебя посмотрю». Пошла я, стала раздеваться. А на другой день поехал барин в город, – тогда он меня не тронул, – привез из города мне шелковый платок и ленту в косу. Рассказала я няне, старая няня жила в доме, старушка. «Это ничего, сказала няня, только проси пятьсот рублей на книжку, обеспеченье!» А мне и невдомек, какая такая к н и ж к а. Ну, девчонка была, ничего не понимала. Зовет меня вечером няня. «Подашь, говорит, барину самовар и не уходи!» А барина комната рядом со столовой. Надела
127
я шелковый платок, заплела в косу ленту, подала самовар, присела к столу, а самоё меня так и трясет…
И срам и стыд и позор, – стыдно было Акумовне, повеситься хотела: барыня вернулась, ее барыня приехала, а она вот к а к а я ходит! Успокоила барыня, воспитать обещала ребенка, за Красотку простила, не отогнала от себя. И родила Акумовна мальчика, а вскоре и сама барыня родила, и у барыни тоже мальчик. Детей воспитывали вместе, одна нянька за ними ходила, и учили их вместе. Девяти лет обоих в Петербург отвезли. Усыновил брат барыни сына Акумовны. Приезжали они только на каникулы летом, да в Рождество и в Пасху. В один год оба ученье кончили и офицерами сделались. Пожили немного в деревне и опять в Петербург. Как был маленьким, кроткий был сын Акумовны, ласковый, а вырос – бояться его стала Акумовна: как-то так посмотрит на нее, спрятаться хочется, куда уж там слово сказать!
А время не ждет, время берет свое: умер старый барин, они его задушили – у леса есть хозяин и у воды есть хозяин – лесные и водяные хозяева, так говорили. А за старым барином с братом барыни беда случилась: на престольный праздник семерых зарезали на большой дороге, стали искать, дорожка и привела в Турий Рог в усадьбу и за укрывательство засадили его. Просидел он год в остроге, вышел, собрался было за границу ехать да и помер. Не видала Акумовна барина, как умирал он, только видела его, как из острога вышел: и узнать нельзя, как земля, почернел. Легкие у него отвалились, так говорили.
Осталась Акумовна опять с своей барыней, как прежде, вместе в поле гулять ходили и в лес, как прежде, собирала Акумовна для барыни цветы разные – синие, заплетала венок, а барыня лежала под сосною, только не плакала, спала – выпивала барыня, давно уж выпивать приучилась: выпьет, заест мятным пряником и заснет.
Барин – брат барыни весною помер, а осенью сына Акумовны в Турий Рог из Петербурга привезли, просил перед смертью, чтобы в Турий Рог привезли: чахотка была. И похоронили его в деревне на турийрогском погосте, мундир и шапку Акумовне дали. А год не истек, померла и барыня. В день своей смерти сон видела, будто пришел барин старый и с б е л о ю с о б а к о й… И похоронили барыню.
128
Опустел Турий Рог, осталась одна Акумовна. Молодой барин не захотел держать ее, рассчитал после похорон. И осталась она совсем одна. Плакать не плакала, – к о г д а л и х о, н е п л а ч у т.
Обошла она в последний раз поле и лес и прутняк, посидела в последний раз в бору на ж а р и н е, где красная ягода, и под сосною, где лежала ее барыня, поклонилась лесу и полю и бору и сосне, и пошла. Пошла по большой дороге из Турьего Рога мимо Сосны Горы, мимо брата и невестки, мимо Васильевой избы, мимо кладбища, мимо крестов отца и матери, все прямо из Турьего Рога, все прямо по большой дороге, к о л о б е л о г о с в е т а к а т у ч и м к а м н е м.
И не год тянулась дорога от Турьего Рога до Петербурга. А пока добралась она до Петербурга, по пути и в сохе ходила, и в косе ходила, и в овраге цыганкою жила.
Девять лет живет Акумовна в Петербурге. Мундир и шапку у ней украли еще тогда между Турьим Рогом и Петербургом и всего у ней только и осталось памяти: теплые сапожки висят нафталином пересыпаны в картонке под потолком, и калоши.
– На вещь посмотрю, как на его самого! – говорит Акумовна, раскрывая по праздникам картонку.
Девять лет живет Акумовна на Фонтанке в Бурковом доме на черном конце и лето и зиму – круглый год, и дальше Сенной да в рыбный садок никуда не ходила, и хочется Акумовне н а в о з д у х.
– Хоть бы воздухом подышать! – скажет она другой раз, и улыбаясь и поглядывая как-то по-юродивому из стороны, кроткая, божественная, безродна несчастная.
129