Моя фамилия Ре́мизов*.
Я, Алексей Михайлович Ремизов, ратник ополчения 2-го разряда, почетный гражданин. Родился я в 1877 году 24 июня в Москве в Замоскворечье. Отец мой Михаил Алексеевич Ремизов — московский 2-ой гильдии купец; торговля отца — большая галантерея. Моя мать Мария Александровна Ремизова, урожденная Найденова, из знаменитой купеческой семьи Найденовых. Предки мои по отцу Ремизовы — тульские, из города Венёва; предки по матери Найденовы — владимирские, из села Батыева Суздальского уезда.
Учился я сначала у дьякона Василия Егоровича Кудрявцева — дьякон В. Е. Кудрявцев священником теперь у Бориса и Глеба на Арбате, потом учился я в Московской 4-ой гимназии, потом в Александровском коммерческом училище, которое и окончил в 1895 году, потом слушал я лекции в Московском университете, всякие лекции слушал: и о ракообразных и финансовое право, и физику и русскую историю, и о паукообразных и английскую литературу, и многое множество введений, и историю философии права, и о таких мелких живых песчинках, которых «невооруженным глазом» нипочем не увидишь... Зимою по воскресеньям я ходил рисовать в Строгановское училище, летом к учителю музыки Александру Александровичу Скворцову, учился на трубе играть.
Хотел я все произойти, все искусства одолеть, всю мудрость постичь, и ничего не вышло. Рисовать я не научился, — так рогульку еще могу какую, чертей с рогами, елку, а уж коня... чтобы всадник на коне ехал, нет, и трубою тоже не владею, только что в концертах случится иногда бывать, так за трубою непременно, как трубач мундштук прочищает, ну и лекций университетских до конца не дослушал...
В ноябре 1896 года за полугодовую ходынку попал и я, грешным делом, в Каменщики — в губернский тюремный за-
_______________
* Ударение на pé, а не на ми (Примечание А. М. Ремизова).
455
мок — в Таганскую новую тюрьму. В тюрьме продержали меня до сочельника и на волю выпустили да не домой, а на Рязанский вокзал с околодочным к поезду: ехать мне в Пензенскую губернию на 2 года под гласный надзор. Кн[язь] П. Д. Святополк-Мирский, губернатор пензенский, ни в какой Мокшан и никуда в Чембар меня не отослал, а оставил в самой Пензе жить. И все шло тихо и смирно и вдруг опять грех: весной 1898 года опять меня посадили в острог, а весной 1900 года погнали этапным порядком через Тулу, через Москву — по Москве сквозь Бутырки в Ярославль, а через Ярославль за тысячу верст за Вологду в зырянский город Устьсысольск на 3 года под гласный надзор.
Весной 1903 года кончилась моя ссылка и положено было отбыть мне еще 5 лет ограничения, ни в Москву, ни в Петербург не велели въезжать. В 1903 году я женился на Серафиме Павловне, урожденной Довгелло. В 1904 году родилась у нас дочь Наталья. Где-где мы только не жили, отбывая наше ограничение: жили мы и в Херсоне — в Херсоне служил я в театре «Товарищество Новой Драмы» у Вс. Эм. Мейерхольда, был я в театре не актером, а вроде как смотрителем актерским, пастухом театральным,жили мы и в Одессе на Молдаванке и в Киеве у Печерской лавры на Зверинце и по другим городам разным и дачам, и углам, и закоулкам. В 1905 году в генваре кн[язь] П. Д. Святополк-Мирский, уж не губернатор, а министр внутренних дел, снял с нас ограничение, и с тех пор живем мы в Петербурге.
Коммерческие познания свои я применял не раз. Кроме мелких поденных и сдельных работ, которые исполнялись походя, служил я в Вологде бухгалтером в магазине С. Л. Сегаля — С. Л. Сегаль известный знаток драгоценных камней, служил я и старым дворецким при журнале «Вопросы жизни»: хозяйство журнальное вел у Д. Е. Жуковского — Д. Е. Жуковский философ и издатель философских книг. И Соломон Леонтьевич и Димитрий Евгеньевич, хозяева мои, не жаловались, но и медали мне золотой не дали.
Кроме всякой коммерческой арифметики, навык я писать с завитушками. Это хитрое искусство, к которому пристрастил меня еще в гимназии учитель чистописания Александр Родионович Артемьев — Артем, Московского художественного театра артист, я к делу почти не применял, и только что для приятелей да удовольствия своего ради выведешь другой раз в письме какой усик или виноградом заплетешь заглавную букву.
Было мне 2 года, играл я однажды в игру какую-то мудреную: одинокую и молчаливую, взобрался я на комод да с комода и кувырнулся на пол да прямо на железку. С переломанным носом и разорванной верхней губой сидел я, закатившись, посиневший, на полу, а мое белое пикейное платьице — меня наряжали
456
девочкой — становилось алым от хлеставшей из носу и из губы крови. Сквозь слезы я видел мое алое платьице и злую острую железку, и сидел на полу, не двигался с места, пока не хватились. И вот боль, которая закатила меня, которая меня измазала всего, липкая такая кровь, словно бы открыли мне глаза на мир, чтобы видеть и открыли мне уши к миру, чтобы слышать. С этих пор я отчетливо помню себя, с этих пор я стал вглядываться и вслушиваться, складывая в памяти слова, дела и деяния.
У меня было 2 кормилицы: первая моя кормилица... так я и не дознался, откуда она попала в дом, вторая — баба калужская, мужа ее в солдаты забрали. У меня было 2 няньки: первая нянька — тульская, не замужняя, вторая — зарайская, крепостная, вдовая. От них-то я впервые и услышал чистый русский говор, от них я узнал русские сказки, в их жалобах, в их молитве, в их жизни самой я почуял нашего русского Бога, и принял в сердце беду нашу и страду нашу и терпение. Все они перемерли, уж нет никого в живых, — царствие им небесное!
Всенощные, обедни и ранние и поздние, часы великопостные, ночные приезды в наш дом чудотворных икон, ночные и дневные крестные ходы, хождения по часовням и на богомолье по святым местам, заклинание бесов в Симоновском монастыре, жития из Макарьевских четий-миней, — вот моя первая грамота и наука после сказок, россказней, докук и балагурья.
Детских книг я никаких не читал, ни Жюля Верна не читал, ни Майн-Рида, я хорошо знал церковную службу, много житий всяких мучеников и подвижников и благоразумных разбойников, умел речисто прочитать шестопсалмие и кафизмы, умел пропеть на все 8 гласов, умел звонить, умел и трезвонить.
5-и лет меня отдали к дьякону в науку, 7-и лет мне сшили сапоги и отправили в гимназию учиться, с 12-ти лет я на нос очки надел.
В нашем доме водились книги и русские и нерусские. Моя мать окончила лютеранскую школу Peter-Paulschule, и немецкий язык был ей, что русский. Мать постоянно читала журналы и всякие новые книги. В 12 лет и я уселся за книгу и все читал, все, что только ни попадалось. А чтобы прочитать как можно больше, я по ночам ставил ноги в холодную воду и так читал до утра, забывая и сон и уроки. В год я одолел много книг, много всяких историй и рассуждений, рассказов и романов, и задумал я постичь философию. Как постигнуть философию, какие надо книги читать и так, чтобы все узнать, с этим я обратился к профессору Николаю Андреевичу Звереву, преподававшему в старших классах Александровского коммерческого училища «энциклопедию права». Н. А. Зверев — важный теперь сенатор, в Сенате сидит — отнесся ко мне необыкновенно внимательно и всячески надоумил меня; следуя его указаниям,
457
равно бы стал я постигать непостижимую премудрость философскую.
— Батюшки, барин, зачитаетесь! — охала нянька, старуха старая: ложилась она, я сидел за книгою, вставала она, я все сидел за книгою.
А книгами философскими пользовал меня гимназист, товарищ старшего брата моего Николая, П. В. Беневоленский и другой гимназист, тоже одноклассник брата моего Николая, Н. П. Суворовский, и книгами, и добрым словом.
В ноябре 1899 года вышла 15 книжка «Вопросов философии и психологии» со статьей В. П. Преображенского о Ницше с примечаниями от редакции. И предался я Ницше, как некий святой пещерник нечистому. В 1894 году вышел сборник «Русские символисты» и стихи К. Д. Бальмонта «Под северным небом». Тут я узнал имена Бальмонта и Брюсова, эти первые имена современной русской поэзии, и полюбил их без рассуждения. В 1895 году прочитал я Метерлинка, заполонившего меня не меньше самого Ницше. В 1899 году начал выходить журнал «Мир искусства»; художники, объединенные С. П. Дягилевым, с Александром [Николаевичем] Бенуа в корню, стали мне любимыми моими спутниками. Тут же я узнал Л ь в а Ш е с т о в а и В а с и л и я В а с и л ь е в и ч а Р о з а н о в а и записался в их постоянные любительные читатели.
Сам я никогда даже и не думал о писательстве. И всего один раз за все ученические годы мои для ученического журнала написал я рассказ из деревенской жизни — в деревне я никогда не жил! — историю, как убили какого-то священника, очень страшный рассказ — истинное происшествие со слов дворника нашего Афанасия. Предавшись Ницше и Метерлинку, я стал переводить их. И только в тюрьме — в Московском губернском тюремном замке затеял я и собственные свои писания. Мне захотелось описать чувства, человеком испытываемые в тюрьме, застенную нашу неволю, и, принявшись за описание тюрьмы — «вся наша жизнь сесветная — тюрьма!» я имел перед глазами не Записки из мертвого дома , a Serres chaudes Метерлинка (Собр. соч. T. II. В плену).
От сказок и Макарьевских четий-миней через любимых писателей — Достоевского, Толстого, Гоголя, Лескова, Печерского к Ницше и Метерлинку и опять к сказкам и житиям и опять к Достоевскому... Вот она как загнулась дорожка, вот те камушки, по которым шел и иду за тридевять земель в тридесятое царство за живою водой и мертвой.
Проживал в Вологде один ссыльный Б. В. КаниН <1>. Уж не раз пробовал перо Б. В. Канин, только не в беллетристике, и
______________________
<1> В тексте соскоблена фамилия «Савинков» и вместо нее вписан его литературный псевдоним. — А. Г.
458
вот надумал он рассказ сочинить, сочинил рассказ, да с моим Бебкой самому Горькому в Арзамас и послал. Не одобрил Горький наших рассказов, ни канинского рассказа, ни моего, а все-таки переслал рукописи в Москву к Л. Н. Андрееву. И 24-го ноября 1892 года* в газете «Курьер» появился Бебка.
С Катеринина дня 1892 года я и веду мою писательскую летопись.
В 1902 году мне разрешили побывать в Москве. Первым делом пошел я на Пресню к Л. Н. Андрееву, от Андреева отправился я на Цветной бульвар к В. Я. Брюсову, Брюсов взял у меня для 3-его альманаха «Северных цветов» мою Красную коробку (Собр. соч. T. II). И завязался узелок.
В начале 1903 года П. Е. Щеголев поехал из Вологды в Петербург и рукописи мои не забыл взять. Неусыпными стараниями его попал я к Мережковским в «Новый Путь». Кое-что удалось мне о эту пору поместить при содействии А. В. Тырковой (А. Вергежского) в ярославской газете «Северный Край».
Большую заботливость встретил я у Дмитрия Владимировича Философова: Философов мне и «Мир Искусства» высылал в Вологду, Философов и письма мне о моем Пруде писал длинные. Петербургские литературные столпы Ф. К. Сологуб и Вяч. И. Иванов, приняли меня с моими произведениями сочувственно. Первое пригласительное письмо и при том, как к заправскому литератору, я получил от «Грифа» — С. А. Соколова-Кречетова.
А книгами пользовал меня Е. В. Аничков и П. Е. Щеголев, и книгами и добрым словом.
Так и пошло мое писательство потихоньку да полегоньку из кулька в рогожку.
Автобиографических произведений у меня нет. Все и во всем автобиография: и мертвец Бородин (Собр. соч. T. I. Жертва) — я самый и есть, себя описываю, и кот Котофей Котофеич (Собр. соч. T. IV. К Морю-Океану) — я самый и есть, себя описываю, и Петька («Петушок» в Альманахе XVI Шиповника) тоже я, себя описываю. А мертвец Бородин, известно, чем кончил, а Котофей Котофеич... где он теперь, Котофей, по-хорошему ли пробирается ли к Лиху-одноглазому освобождать свою беленькую Зайку, никто об этом не знает, а Петьку в 1905 году в Москве на Земляном валу на мостовой подняли с простреленной грудью уж окоченевшего.
Петербург, 1912 г.
Алексей Ремизов
Собрание сочинений Алексея Ремизова издано «Шиповником», СПб. 1911— 1912 гг. Вышло 8 томов: т. I Неуемный бубен и др[угие] расс[казы]; т. II Часы и др[угие] расск[азы];
__________________
* Так в рукописи. На самом деле первая публикация Ремизова состоялась в 1902. — А. Г.
459
т. III Бедовая доля и др[угие] расс[казы]; т. IV Пруд; т. V Крестовые сестры и др[угие] расс[казы]; т. VI Сказки — Посолонь и К Морю-Океану; т. VII Отреченные повести — Лимонарь; т. VIII Русальные действа (пьесы).
Переводы Алексея Ремизова: А. Родэ. Гауптман и Ницше. М., 1902 г.; А. фон Леклер. К монистической гносеологии. Изд. Д. Е. Жуковского. СПб., 1904 г.; Пьесы: Андре Жида, Рашильд и др., изд. «Театр и Искусство». СПб., 1908 г.
Алексей Михайлович Ремизов*
— сын московского купца
род[ился] 24.VI.1877 г. в Москве
Дед мой, крестьянин Веневского уезда Тульской губернии, сидел на земле, за сохой ходил, пахарь. Отец, Михаил Алексеевич Ремизов, с детства попал из деревни в Москву, определился мальчиком** в лавку к Кувшинникову, кипяток таскал, в лавочку бегал, к делу присматривался, так и жил на побегушках, а вышел в люди, сам хозяином сделался: Кувшинникова торговля кончилась, началась Ремизова — галантерейный магазин М. А. Ремизова, две лавки в Москве, да две лавки в Нижнем на ярмарке. Без всякого образования, трудом и смёткой, «русским умом» своим отец сам до всего дошел и большим уважением пользовался: у Николы в Толмачах, в нашей приходской церкви, отец долгое время был старостой церковным, а на ярмарке купцы в чалмах да в халатах, страшные и важные такие, отца большим купцом величали.
В духовной своей завещал отец на колокол в село на свою родину, и такой наказал колокол отлить гулкий и звонкий: как ударят на селе ко всенощной, чтобы до Москвы хватало за Москва-реку до самых Толмачей.
Этот колокол заветный, невылитый, волшебный, благовестными звонами в вечерний час гулко-полно катящийся с дедовских просторных полей по России — это первый мне родительский завет.
Моя мать — московская купеческая дочь, Марья Александровна Найденова. Образование она получила хорошее, училась на немецкий лад в Петропавловской лютеранской школе и в духовном развитии и устремлениях своих шла вровень с передовыми русскими женщинами своего времени. Жизнь у нее сложилась трудная, но и трудная доля ее, правда, расшатала, а все-таки не сломила в ней найденовское железо.
Найденовы — владимирские, из села Батыева Суздальского уезда. В 1765 году прадед мой, крепостной крестьянин капитана Матюшкина, Егор Иванович Найденов продан был московскому
_______________
* Ре́мизов — ударение на «е», так выговаривал отец, так и я выговариваю, так и надо. (Примечание А. М. Ремизова).
** Выделенное курсивом написано в рукописи красными чернилами. — А. Г.
460
первой гильдии купцу и шелковых фабрик содержателю Панкрату Васильевичу Колосову и водворен на Москве за Земляным городом на Яузе в колосовскую красильню. Начал он учеником, вышел в красильные мастера, походил в мастерах и свое дело завел: Колосовское дело кончилось, началось Найденовское, — в 1816 году уволен из мастеровых и причислен в московское купечество.
Егор Иванович — человек крепкий и выносливый, железный, ничего ему не делалось, и в моровую язву заразился, но и чума не взяла, в 1812 году оставался он в Москве, Москву стерег, и большой был охотник и искусник хитрый: любил медведей травить, петушиные бои чествовал и обучал птиц пению всякому под орган и разговорам всяким человеческим — скворцы прямо, как человеки разговаривали! — сам генерал-губернатор — главнокомандующий, прослышав о диковинных канарейках и скворцах ученых, вызвал его к себе с птицами птичью премудрость послушать, но он от такого «начальнического милостивого внимания» отказался, сам не пошел, а своих певунов, птиц чудесных всех до одной отдал посланным безвозвратно. Таков был первый Найденов Егор Иванович, от которого все и пошло. За делами не доглядел, переночевал в нетопленой холодной красильне, схватил горячку и помер.
Дед мой Александр Егорович-менышой продолжал начатое отцом, завел ткацко-набивную и шерстепрядильную фабрику и расширил торговлю, тихий, очень осторожный, очень скрытный, образование получив всего только в приходском училище, он постоянно искал общения с людьми образованными, высоко ценил знание и сам учился, научился по-французски читать — много читал, посещал театры и вел запись виденному, событиям жизни — найденовскую летопись. Вот почему в такой старозаветной русской семье следующее поколение — мои дяди и моя мать получили воспитание на немецкий лад.
Немецкая школа вывела в жизнь третьего Найденова — Николая Александровича Найденова, имя которого сохранит наша история. Начиная с 60-х годов прошлого века до конца 1905 года († 28 ноября 1905 г.) деятельность его в торгово-промышленном мире поистине была петровская. С 1876 года стоял он во главе Московского Биржевого Комитета, и большинство крупных экономических преобразований и законодательств всяких прошли при его непосредственном участии. Нрава «задорного», так как сам он выражался о себе в своих воспоминаниях*, с огромными знаниями не только в чисто экономи-
____________
* Н. А. Найденов. Воспоминания о виденном, слышанном и испытанном, I. М., 1903 г. (Для лиц, принадлежащих к роду); Село Батыево. Материалы для истории его населения XVIII—XIX столетий (не для продажи). — Примечание А. М. Ремизова.
461
ческих и юридических науках, но и по истории и археологии, и с большим творческим полетом, весь одаренный, непохожий ни на кого, превратил он свою жизнь — свои дни в какую-то бессменную работу, без передышки, без праздников, без прогулов для крепкой и деятельной, крепко выкованной гордой русской России. Отказавшись при жизни от высокой привилегии — от дворянства, наказал он похоронить себя, как самого простого человека — последнего рабочего, и этой последней волей достойно завершил дело своей жизни.
Рабочая — не шалопайная, трудовая Россия ради России умной, крепкой и гордой, русской России — это мне второй родительский завет.
Я родился в доме отца моего в Малом Толмачевском переулке и все детство провел в Москве, и отрочество, и всю мою юность. Учился я в коммерческом училище, в университете ходил по всем аудиториям и слушал все науки, но курса не кончил, попал в тюрьму. На Рождество Богородицы в 1902 году напечатано в первый раз мое произведение — «Плач» («Плач девушки перед замужеством»).
1913 г.