РАССКАЗЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ЦИКЛЫ
Хлебников не политик. В политике Хлебников аза в глаза не смыслит.
И если его фотографическая карточка попала в альбом политических преступников и хранится в жан-
522
дармских и полицейских управлениях по городам России, то ничего тут нет странного и все это в порядке вещей.
Освобожденный до приговора, Хлебников год прогулял на свободе.
Когда же пришел приговор, по которому назначалась ему ссылка в одну из северных губерний, его снова арестовали.
Идти по этапу манило его: тут он разберется во всем и скажет себе, как ему дальше жить. И он никого не просил, не подавал никаких прошений, а как сказали, так и сделал: собрал кое-что из необходимого и с городовым отправился в тюрьму.
Начальник тюрьмы распорядился оставить Хлебникова в конторе, а не запирать в камеру: каких-нибудь пять-шесть часов оставалось до отправки этапа. Начальник был очень внимателен, сам пересмотрел узелок Хлебникова: зубную щетку позволил, а зубной порошок запретил.
– Теперь пошел такой народ, живо под суд угодишь, – сказал начальник, – один ферт в прошлый этап ухитрился целый транспорт оружия провезти.
Хлебников заглядывал в окно. Перед окном ходил часовой, и тут же, кудахча, ходили куры. Часовой – старый знакомый и, как коза в сказке, поздоровался глазами.
Когда же начальник, пошуршав бумагами, вышел, часовой тихонько окликнул и, не глядя на Хлебникова, заговорил, будто рапортуя, что попутчиков из политических нет – всех с прошлым этапом прогнали, а с уголовными идет к н я з ь.
– Какой князь?
– Князь, – часовой закосился, голос его дрогнул, – никому не сказывайте: настоящий.
Старший надзиратель Илья Иванович спугнул часового.
– Пожаловали к нам неожиданно, – старший подал руку по-бабьи деревяшкой и плюхнулся на кожаный диван.
Старший был в хорошем расположении и, обыкновенно такой строгий и молчаливый, разговорился охотно. Ему повезло: бросает тюрьму и переходит на другую службу – старшим городовым находиться в прихожей у губернатора. Должность хорошая.
Трудно простому человеку в люди пробиться: всякий норовит тебе ногу подставить. Один Бог видит! Да, – Илья Иванович ударился в воспоминания, – пошел я на
523
ярмарку, на Успенье у нас ярмарка бывает, думаю себе: покатаюсь на каруселях, солдату и это в развлечение. Вот хожу я так около палаток и слышу, разговор такой идет подозрительный о политике. Прислушиваюсь: так и есть о политике. Туда-сюда, заглянул в палатку, а там наши – офицеры из нашего же полка сидят и промеж собою это обсуждают, нехорошо. Я в часть: так и так, говорю, пойдемте. Тут мы их, голубчиков, и накрыли. Ну, а потом всех – под расстрел. Хуже последней собаки такой человек, и все женатые, дети маленькие остались – как дети-то помянут такого отца – ведь по миру дети пошли!
Илья Иванович даже сплюнул не то от удовольствия, не то от негодования, а из-под белой, кругом подстриженной бороды так и заблестела, так и полезла в глаза большая золотая медаль – з а у с е р д и е.
– Подлецы народ, – продолжал Илья Иванович, – только в уважение к чину расстреляли, а повесить бы таких! Пусть бы себе поболтался. Хе! На повешенного-то и смотреть неприлично: так человек тот, с позволения сказать, и уж мертвый, а, как кобель самый рассучий, все в таком виде, неприлично.
И, полагая, должно быть, что слушатель не раскусил весь позор виселицы – не ясна Хлебникову разница повешения от расстрела, старший попросту непечатным крепким словцом выразил этот позор и неприличие у повешенных и, рассолодев, понес всякую белиберду о каких-то правилах, выгодах и разницах – ни два, ни полтора. И даже запел или так показалось, что запел, как когда-то певал молодым тонкоголосым солдатом сложенную в казармах, слащавую песню: П а х н е т к а з е н к о й , п а х н е т л ю б о в ь ю …
Хлебников дремал. И заснул, как всегда в тягостные минуты, когда что-нибудь крепко наседало на его душу, и он терялся, не подбирая ни слова, ни действия на ответ.
Ему приснилось, сидит он будто в подвальной комнате, а с ним Мазуров провокатор, и оба они, голодные, уписывают жареные сосиски, густо посыпанные красным перцем, инда на зубах хрустит. Вот заглянул он в окно: тучи страсть, гроза. И они поехали на вокзал. Ехали-тряслись, как бочки. А когда у подъезда вынул он кошелек, чтобы расплатиться, извозчик обругал слезавшего Мазурова:
524
будто Мазуров, едучи, стянул у него из-под сиденья пирог. А на самом деле стянул у извозчика пирог Хлебников, и эго взорвало Хлебникова: выхватил он кнут, нарочно закусил перед извозчичьим носом извозчичьим пирогом, да как жиганет извозчика кнутом, только искры посыпались. Ай, ай, – что он делает? Ведь это же не извозчик, это мальчик офицерский – расстрелянного офицера сын! Но кнут не соглашается, кнуту все равно, сын или дочь, отец или мать, и хлещет и хлещет.
– Пожалуйте в общую! – разбудил Хлебникова, будто из-за тридевяти земель дошедший до него знакомый суровый голос.
Хлебников открыл глаза: Илья Иванович тряс его за плечи без милосердия, – час отправки этапа наступил.
По коридорам зажигали лампы, и входил в тюрьму уют жилья, сглаживая суровость стен и решеток. Что-то семейное, простое и тихое выступало из-за крепко запертых дверей, и не верилось, что за железными дверями, скованные по рукам и ногам, оканчивали убийцы свой постылый день.
В общей, куда в сопровождении двух конвойных от правился Хлебников, уж считали и проверяли пересыльных: каждый арестант подходил к начальнику, а конвойный стаскивал шапку с арестанта, переспрашивая, как звать и по фамилии.
В толчее Хлебников сразу узнал того самого князя, о котором таинственно сообщил часовой, князь стоял поодаль один и особенный, в длинном черном сюртуке и высоких воротничках. Хлебникову показался он необыкновенно красивым и фигурою и лицом, лет двадцать можно ему было дать, не больше.
Около князя кричали, но он не обращал никакого внимания. И только когда конвойный взял его за руку, чтобы надеть наручники, он тревожно вскинул глаза – и тренога и нетерпение засветились в глазах.
Спор о порционном хлебе и дорожных деньгах, начавшийся после поверки, перешел в ожесточенную схватку, грызню и ругань. Крик команды оборвал спор. Арестантов выстроили попарно и, как солдат в баню, погнали из тюрьмы на вокзал.
Впереди шли в кандалах бритые каторжане, звенели цепями, за каторжанами просто уголовные в наручниках,
525
потом пересыльные – рвань всякая. Хлебников попал в самый конец, шел в хвосте с детьми и бабами.
Медленно подвигалось шествие нестрашное – любой пожарный в каске куда пострашнее – и все казались и жалкими и ничтожными – н е с ч а с т н ы м и, и в голову не приходило, что среди этих смирных и покорных шли и такие, у кого руки в крови, грех на душе, те, кто резал, душил, насиловал.
– Как тебя звать? – спросил Хлебников девочку-подростка, с которой поставили его.
– Вольга, – ответила девочка, и слезинка, как звезда в вечере, покорно переходящем в ночь, мелькнула в ее вспугнутых затихавших глазах.
Июльское красное утро.
Хлебников стоял у открытого решетчатого окна. Было ветрено, и хлеб по полям падал, словно кланялся. И кому он кланялся? Не ему же, собравшемуся, как еж в свой игольный панцирь, и не битком набитому арестантскому вагону, зашевелившемуся после скрипучей, душной до тошноты ночи?
Вольга с взъерошенными волосами – девочка только что умылась – любопытная, цепляясь за решетку, засматривала в поле.
– А ты доктор? – спросила она Хлебникова.
– Нет, – ответил Хлебников.
– А я думала, доктор: в тюрьме ты все с книжкой ходил, мама и говорит: доктор с нами поедет.
– Я настройщик, музыку настраиваю.
– Настройщик? – переспросила удивленная Вольга и так вдруг захохотала, словно бы чуднее имени отродясь не слыхивала и уже стала разговорчивая не по-вчерашнему, болтая и про то и про се, что ни попадет на глаза и ни долетит до ее, как у зверька, острого и чуткого розового уха.
Девочка шла в каторгу с матерью. Мать осудили за убийство: родного брата убила.
– Мама, как венчалась, – рассказывала Вольга, – дядя был против, не хотелось ему. И как сели за стол, мама
526
вдруг почернела вся и обмерла. Стали искать и нашли под веником три огарка, и все с концов зажжены были. Пустил дядя огарки на воду, мама и ожила. Мама мне сама рассказывала, как ее испортить хотел дядя. А потом лошадь у нас была хорошая и вдруг слезами плачет – захворала, чем-чем ни лечили, не помогло, – пала. И корова и теленок и все свиньи подохли. Стали искать, и нашли: на столбе в конюшне лежат в тряпочке обвязаны женским волосом лапки по локоток – три крысьи и три белочьи. А дядя все к маме пристает. Мама и согласилась. Пошла с ним за амбар да там и задавила его. Так ему и надо.
– Так ему и надо, – повторялись Вольгины
слова да где-то там, под вагоном. Но кому бы там быть под вагоном?
– На-строй-щик! А ты… кого ты убил? Настройщик!
Смеялась Вольга. Хлебников тоже смеялся. Как странно: ему и в мысли никогда не приходило убивать. И почему его спрашивают?
Поля волновало ветром, – падал хлеб, словно кланялся. Вот крикнула Вольга что-то по-птичьи, и скрылась. Где Вольга? Под лавкой? – Нет. Да не в окно же улетела? – Нет.
– Вольга!
У Хлебникова была открытка и огрызок карандаша. Прилаживаясь, он стал писать – выходили вместо букв каракули и какие-то блошьи ноги. Но это было неважно, только бы написалось. А хотелось ему написать на волю, какая жалкая та жизнь, которая идет на воле по-прежнему, как вчера и третьего дня, и все-таки такая завидная, такая дорогая, дороже всего.
Хлебников передал письмо конвойному. Конвойный по складам принялся за чтение. Выходило очень смешно. Конвойный подсмеивался. И другие солдаты подхохатывали: уж очень смешно.
Молча отошел Хлебников от солдат, бледный, губы тряслись. Едва протолкался к окну. Окно облепили арестанты: всем хотелось посмотреть на город, к которому подходил поезд. Вольга тоже карабкалась. Какой-то рваный, безносый бродяга держал ее под мышки, – девочка визжала.
– Арестанты, эй, арестанты! – подбрасывая шапки, кричали на откосе пузатые ребятишки, как в царские дни кричат у плошек ура.
527
Поезд остановился.
И в вагоне поднялась давка. Достать кипятку и как можно больше, – вот что занимало всякого. Гремели посудой, кричали, столько рук протягивалось за кипятком, шпарились. Дело дошло до драки.
Часовые, охранявшие дверь – шашки наголо – унимали и уламывали и так и сяк: кулаком и шашкой.
– Ты мне голову проломишь, морда, одна голова-то! – оборонялся какой-то облезлый.
Старушонка-пересыльная тыкалась с чашкой – воды в чашке капля, все расплескалось.
– Как кот наплакал, – жаловалась старуха, вся засиверелая, клюквенная.
– Всем хватит, – утешал часовой, передавая чайник, – обопьешься, паскуда.
– В горле пересмякло, – хныкала старуха, расплескивая и последнюю каплю.
Снова тронулся поезд. Поехали. Вагон размещался. Словно за самоваром, так мирно и тихо. В чем-в чем, а в чаю да в хлебе вагон дружен. Уж не задирали и не ругались. Странник в рыжей скуфейке, сам тощий, с козьей бородкой и в синих большущих очках, примостился в бабьем углу около баб. Вел странник с бабами душеспасительную беседу, за словом в карман не лазил.
Странствуя, о. Михаил все святые места обошел: был и на святом острове Соловце, и в Иерусалиме и на Афоне. На Афоне о. Михаил питался о с ь м и н о г а м и.
– Вроде копченой колбасы, один фимиам эти осьминоги, – о. Михаил сухо покашливал, – а еще был я и в Царьграде, а живет там русь, литва, ляхи, грецы, жиды; русь одесную, прочие же народы ошую.
– А турки, батюшка?
– Турки в изобилии по той местности не водятся, попадается какой и то больше из негодящих: сарацин. И бесчисленное множество в земле той всех благ и благорастворений видимых и невидимых: всякое деревцо цвет свой выпускает, и ель и сосна розаном цветут, на дубе же маврийском тюльпаны.
А Москва-река там шире Волги…
Охали бабы. Вот бы туда попасть, хоть на денек один!
528
А на другом конце вагона шел другой разговор.
Чай располагал, такой уж напиток словесный.
– Эмалиоль. Что такое э м а л и о л ь?
– Да ты толком рассказывай.
– Эмалиоль, – вступился конвойный, – это неприятель, как японец, в желтых морях живет.
– Нет, не неприятель, – взъерошенный арестант перестал улыбаться, он готов сызнова рассказывать: авось найдется такой, кто скажет ему, к добру его сан или к худу, – эмалиоль, да, эмалиоль вот снится, будто почесалось мне в боку, стал я бок чесать и вырвал бородавку. Смотрю, а на бородавке насекомое – вроде собачьей блохи – белое, шея длинная, туловище кольцами свернуто, с ногами, а на голове семь зубов, – ест бородавку. Я и говорю: «Бородавка мертвая». А сама блоха будто подняла голову: «Теперь, говорит, я умру». И стала вянуть. И говорит мне чей-то голос: «Имя насекомому Эмалиоль». Тут я и проснулся.
Слушатели прихлебывали чай, дули на блюдечко. Никто ничего сказать не мог.
– Надо спросить князя, князь все знает, – отыскался, наконец, выход.
– Князю виднее, – подхватил вагон.
Князь тоже пил чай. Кругом него стояло много народу. Не подступишься. Всякий со своим. Жаловались, просили защиты.
Древняя старушонка повеселевшая – на ее долю пришлось целых три чашки, да с верхом – приставала к князю жалостно:
– Заступись, кормилец, ваше сиятельство… спаси, родной, кровь нашу крестьянскую пьют, Шарыгин староста от Покрова по миру пустил…
Хлебников едва протолкался.
– Что я для них сделаю, я такой же, как все! – князь подвинулся, чтобы дать Хлебникову место.
Но и Хлебников почему-то почувствовал, что князь не такой, как все, и если захочет, все сделает.
– На вечере я был в гостях, там меня и арестовали, не дали переодеться, – князь запахнул сюртук и улыбнулся.
И вот в улыбке его и сказалось все: почему так тянет к нему и все ждут от него чуда.
529
Кто он, за что арестован? – спрашивать не решались и передавались по вагону невероятные истории и задавались вопросы какие-то вокруг да около.
Между тем в бабьем углу душеспасительная беседа все более и более оживлялась. Речь о. Михаила проникновенна, голос умиленный.
– Встав Макарий зело рано, и иде сквозь пустыню и срете на пути беса, на камне сидяща… аки цепом некиим пшеницу молотящи. Искушеше, бес, преподобного, вопро си его: имаше ли сицевый? И изъем преподобный… бе бо велий зело, яко же досязати ему до пят. И возвратиться бес в место свое посрамленный, в себе дивяся бывшему.
– Так ему и надо!
– И сокрушени бяху врата адовы.
– Эмалиоль! Что такое э м а л и о л ь?
– Э-ма-ли-оль, ваше сиятельство, эмалиоль,– арестанты притиснулись к князю.
– А вот если приснится тебе: увидишь ты ноги у змеи, это к смерти, – зашамкала старушонка.
– Эмалиоль, я ничего не знаю, – князь опять улыбнулся.
– Ваше сиятельство, одолжите папироску? – какой-то ледящий, ощериваясь, семенил как трактирный половой около кутящего столика.
Князь пошарил по карманам, но портсигара нигде не было: портсигар украли.
Жулик народ пошел, – заметил старик с позеленевшей бородой, – против американского замка силу взял.
– Без табаку скверно, – ледящий хихикал.
– Был у нас начальник – зверь, неладно кончил: окунули его с головой в парашку, – старик подсел к князю, – ты хоть руки на себя накладывай: табак воспрещал. А без табаку, не куривши известно, хоть помирай. Что делать? И пристрастился я веник курить, такой веник был, всякий день парашу им чистили. И ничего, попривык, папироски не надо. С год веником пользовался.
На воле полдень. Морило. Кто дремал, кто слоняется. Кажется, лень рта раскрыть.
Странник что-то напутал в бабьем углу, бабы его от себя прогнали.
И, обиженный, отошел он к окну.
530
– Всякое дыхание да хвалит Господа, – бормотал о. Михаил и такую строил скорбную рожицу, не выдержит ни одна баба, упадет на колени и будет просить у батюшки прощения.
Нет, и бабы умаялись, не глядят бабы на скорбную рожицу. Все надоело. Нет ни до чего дела. Князя оставили в покое. Князь один ходил по вагону. В этот час и князю можно.
– А ты ложись, егоза, я тебе сказку скажу, – безносый бродяга клещом прилипал к Вольге.
Вольга капризничала.
– Ты не умеешь.
– Испытай! Не умеешь!
– Ну, рассказывай.
И безносый шипел, рассказывал сказку. Но девочке скучно. Сказка нескладная.
– Ты не умеешь, я слушать не буду.
– А про слепую невесту, хочешь?
– Ну, про слепую невесту, да хорошенько.
А безносый – мастер, сам знает. Его учить нечего, он еще и не то сладит, дай ему волю.
Шипел безносый.
– Жила-была мать и дочь, дочь была слепая. Тычется туда-сюда, ничего рукой поймать не может. Крот тоже слеп да кроту в земле, что днем. Кротова доля куда завидней! Что поделать – не обернешься. Приехал жених слепую сватать, а уже соседи тут как тут, шепчут жениху в уши: «Эй, мол, слепая она, глазом глядит, а ничего не видит». Приехал жених, сели за стол, угощаются, невеста и говорит: «Матушка, матушка, подбери иглу под порогом!» А иглу-то раньше мать под порог положила, так уж было у них сговорено для отвода. «Вот, думает жених, сказали, слепая, а она под порогом иглу увидала!» А как остались одни, жених, желая проверить, так ли хорошо видит невеста, снял с себя все да и говорит: «Ну, давай-ка, милая, поцелуемся!» «Давай!» – протянулась слепая, чмок, тут уж жених – не надуешь! – скорее прощаться. А она к матери: «Матушка, матушка, как все из избы-то вышли, я с женихом целовалась, ой как целовалась, только нос у него длинный, да горячий, а губы толстые…»
531
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вечерело. Переволновал ветер поле, улегся. Стало прохладней. Как было хорошо на воле! И лениво склонился вечер, зрела нива. Такие вечера не забываешь. Как было хорошо на воле!
Вагон осветили. И опять все по-старому. Затеяли спор: где жить лучше – в России или в Сибири? И оказалось, нигде: только там, где нас нет.
– У англичан лучше всего, – сказал кто-то, позевывая, когда спор уж затих.
Стали укладываться. Долго укладывались. Перебирали тряпье.
Ссорились из-за места. Упрекали друг друга. Вспоминали обиды.
Духота была смертельная.
К Хлебникову, занимавшему с князем одну лавочку, присоседился б е г л ы й.
Беглый по привычке настороже и спать будто не спит – убежал с Сахалина, а гонят его по чужому имени куда-то под Тулу. Беглый завел длинный рассказ о своих похождениях и о разбойниках, каких разбойников видел он на Сахалине, и вообще о всяких порядках. Рассказчик, что охотник – привирает, но уж без этого и рассказа нет.
– Как ехали мы на Сахалин, везли нас по Индейскому океану, жарища, – рассказывал беглый, – голыми везли. Едем, дорога дальняя, по-индейскому разговариваем, а в голове все об одном крутит: как бы бежать. Все об одном только и думали. И куда бежать, неизвестно: только и есть Китай, да море. А подъехали к Сахалину, холодно стало. Поддали пару – не помогает: зябко. Ну, устроился я на Сахалине, работа легкая, одно только название работа, у хозяина тяжельше. Три года так прожил, всего насмотрелся, полевой суд видел. Водили. Сидит этот человек, приговоренный, только что лицо видно да шею, и знает, смерть ему предстоит. И все знают, всем плакать хочется. Сердце дрожит. Выйдет защитник, просит. Да это только так… эмалиоль!
– Эмалиоль! – храпят, стонут, скрипят зубами.
И кажется, снится всем один и тот же сон безнадежный – эмалиоль ест вагон.
Вольга угомонилась: свернувшись калачиком, спала она
532
на коленях у бродяги, – безносый бродяга ей как старая нянька.
– Так ему и надо, – бредила Вольга.
Часовой приоткрыл дверь. А то дышать стало нечем. Пусть воздухом с воли прохладит!..
Из вагона от каторжан, а может быть с поля, не разберешь в ночи, долетала песня:
– Так ему и надо.
– Эмалиоль.
И барахтались распластанные тела, не могли одолеть неволи. Без конца тянулась ночь.
Еще ни свет, ни заря арестантов подняли на ноги. Перекликали, пересчитывали. К ранней обедне зазвонили, поезд пришел.
Долго высаживали арестантов, собирали рухлядь на подводы, возились, пристегивая наручники. Потом выстроили и погнали с вокзала в тюрьму.
На одной из людных улиц арестантам навстречу несли покойника.
Неприглядные похороны. Голова покойника болталась во все стороны и на каждой выбоине ударялась то в один, то в другой край ничем не обитого с огромными щелями гроба.
Один из кандальников, такой тихий и незаметный, вдруг вырвался из строя и, рванув цепи, вскрикнул исступленно:
– Воскреснет! Он воскреснет! В третий день по писанию! – и в страшных корчах упал на мостовую.
Поднялась сумятица. Чуть гроб не опрокинули. В суматохе кто-то из арестантов дал тягу. Свистки, гам, погоня. Все перепуталось.
И путалось. Не скоро улеглось. Мешкали – не торопились, торопиться некуда: покойника успеют зарыть – земля примет, а в тюрьму в любой час впустят – дверь в тюрьму настежь.
Сумасшедшего скрутили веревкой, посадили на подводу, и серая стена бритых голов, позвякивая цепями, тронулась в путь.
Трудно было идти. Припекало. И хоть бы дождик пошел! Ни облачка.
533
– Эмалиоль! – сказал князь Хлебникову, показывая на свои загрязнившиеся воротнички и на пыльные пятна, всплывшие на сюртуке.
Князя поместили с Хлебниковым в одной камере.
Было суетливо и людно. Только вечерами свободно. И как ни отгоняли часовые, камера их была полна народа. Все к князю: кто за советом, кто с жалобой, кто просто так – душу отвести.
Вот в сумерки прокрался какой-то сектант. Второй уж год сидит и пойдет в Сибирь.
– За истину иду,– говорил сектант, – все мои братья осуждены, жду, когда и меня отправят, – а глаза его так и горели: такому ничего не страшно, резать будут – не пикнет, все вынесет, все вытерпит, странный этот сектант.
А вот чумазый арестант с огромными черными маслянистыми глазами, прислуживающий в камерах, он не раз уж заглядывал в дверное окно, а теперь принес лампу и не уходит.
– Всемилостивейшие господа, – говорил нараспев чумазый и при этом приседал не без кокетства, – из духовного звания я, из Санкт-Петербурга, имел сан священнический. Арестовали меня в городе Одессе, всемилостивейшие господа, на заграничном пароходе и с жандармами привезли сюда. Пять лет в таком положении нахожусь. Лишен был священнического сана, всемилостивейшие господа. Священнодиаконом я был в Ярославском монастыре и с высокопоставленными лицами в сношении находился, как с вами, беседовал. И как почетный гражданин усердием их оставлен здесь, а не изгнан в роты. А папа мой протоиерей. Романы читал я и проповедовал...
Но чумазому не везло: надзиратели его не взлюбили, всегда гнали из камеры. Приседая, не без кокетства, проповедник повиновался.
– Шпион, – как-то сказал надзиратель, – гоните его в три шеи, живо что стянет, шпион проклятый.
А вот кузнец Тимофей – высокий здоровенный арестант; морщина, разрезающая его лоб, делала лицо его таким грозным, что все его побаивались: и арестанты и
534
надзиратели. Он серьезный, все думает, слова не проронит.
Вечером накануне Ильина дня трудно, должно быть, пришлось кузнецу, и его прорвало.
– Господи, – вздохнул Тимофей, – полтора года еще! – и без просьбы начал свою повесть рассказывать.
Он – кузнец, имел под Тулой хорошее заведение, держал работников.
Сын его, Николай, сошелся с одной девушкой, и родился у них ребенок. Узнал об этом какой-то граф и взял ее в кормилицы. А потом граф вызывает Тимофея к себе.
– Прихожу. Выходит граф с графинею и уговаривают меня женить сына на этой девке. Я отказываюсь. Пуще прежнего уговаривают, кузницу обещают в приданое дать, землю тоже. «Да у меня, говорю, один ведь он, нешто можно, чтобы он ушел от меня, а такую девку гулящую не возьму я в дом и полагаю так, что никто из порядочных людей не взял бы такую». Графиня так и заерзала – граф-то ее взял у одного мужика, такая она была до замужества, как гулящая, и с работниками связывалась и буквально все делала, – вот она все на свой счет и приняла. С тех пор все и началось. Прихожу я как-то домой, жена брагу ставила. «Сходи, говорит, за мукой». Вышел я, подхожу к колодцу, общий был колодец – все оттуда воду брали, и вижу, стоит мужик из деревни. «Что это у тебя, говорит, кузница отперта?» Бросил я ковш, побежал, смотрю, так и есть: дверь отперта. Сначала подумал на Николая: пошел, думаю, Николай за гармоньей и забыл запереть, а потом вижу, замок сломан. Ну, думаю, гости были. Вернулся я домой, сказал жене, и решили мы к старосте сходить, чтобы обыск произвести. А сын-то мой, надо вам сказать, опять спутался с одной девкой, и та тоже родила. Узнал про это граф, вызвали меня в суд и заставили этой девке по три рубля в месяц платить. И думаю я тогда: никто, как брат этой девки Иван сломал у меня замок. Обшарили Ивана – ничего нет, и уже хотели покончить, да урядник полез на чердак и вытаскивает оттуда кое-какие инструменты. Началось следствие. И вот как-то вечером приходит этот Иван и прощения просит. Я ничего, поругал его да и говорю: «Сумел своровать, сумей и подкинуть». А сидел у меня в кузнице мужик один, слышал разговор и за день до суда приходит
535
опять и просит свезти его к члену, как свидетеля. Ездил я с ним, засвидетельствовали. А как стали судить, мужик-то и говорит, будто я его подкупил. Ивана оправдали, а меня-то вот в тюрьму. После уж приходил этот мужик, каялся мне, говорит, подговорили: пять рублей дали да колбасу, вот и оклеветал. Господи, когда-то я выйду отсюда!
Много еще разного народа порассказало много разных повестей и историй, и из всего рассказанного одно вы ступало ясно, что никто виновным себя не считал, а винил другого, винил какого-то Ивана, а этот Иван какого-то Якова, а этот Яков какого-то Петра, и так один на другого, пока не замыкался круг: никто не виноват, и каждый виноват перед другим.
Все терпели жизнь, как какое-то наказание, но зачем надо было терпеть и за что наказаны, – ответа не было, кроме одного: такова судьба – воля Божья, не постижимая уму человека. И, терпя жизнь, каждый верил, что есть одно средство облегчить свою участь – переделать жизнь, и таким средством представлялась в о л я, а уж с волей как-то само собою должны были явиться все блага и счастье. Да вправду ли воля поправит жизнь? Но такого вопроса в неволе не было и быть не могло.
Вечерами Хлебников вел рассуждения с князем. Князь как-то безучастно слушал, точно все у него решено было и не было никаких загадок, а если что и было, то об этом думать не стоило. Так выходило из ответов князя.
Хлебников рассказал князю свою историю. История Хлебникова была несложная. С тех пор, как начал он сознательно относиться к жизни, к тому укладу жизни, какой ведется изо дня в день, его мучило что-то неладное в этом укладе: какая-то н е п р а в д а и н е п р а в и л ь н о с т ь жизни. Пробовал он отгонять от себя эти мысли, и иногда это удавалось, но потом снова беспокойнее и мучительнее напоминал ему голос, что нельзя так жить, нельзя жить, поддерживая то, что н е п р а в д а и н е п р а в и л ь н о. Надо поправить, изменить жизнь. Но как изменить жизнь? Тут-то и подсунулись простые средства, очень простые и очень доступные. И он все бросил, стал п о л и т и к о й заниматься. И так побежала жизнь, вовсю закипела, дела не оберешься и думать некогда. Лучшего времени не припомнить. Ну,
536
конечно, – за делом-то не разберешься, – попались друзья, выдали. И готово дело.
– Ну, а теперь вы как думаете? – спросил князь.
– Я думаю, не все так просто, как тогда мне казалось.
– Как же вы жить будете?
– Вот в этом все и дело. Уж очень все разное.
В самом деле: как же ему жить? Одни могут не спрашивая, так жить просто, а другим непременно подавай ответ, иначе и жизнь не в жизнь. И есть же такие люди, которые ответили себе и живут спокойно. Где они отыскали ответ?
– Вещи вы любите?
– Люблю. А вы знаете, князь, как жить?
Но князь только улыбнулся: будто и знал, будто и не знал.
Хлебников несколько раз подходил к этому вопросу, но всякий раз вместо ответа встречал улыбку, и светилась в ней не то чистота младенца, не то последнее проклятие.
– А вы, князь, за что попали?
Князь по-прежнему улыбался.
Из тюрьмы в тюрьму, от этапа до этапа, – вот жизнь не жизнь, а эмалиоль.
Грязные и оборванные еле ноги передвигали арестанты – эти н е с ч а с т н ы е, попавшие в этот ад грешники. Случалось, мерли: и как спокойны были лица покойников – являлась им смерть не врагом, а избавительницею доброй, и совсем не страшным скелетом, с косою, как приходит она в разгар жизни, туда, где веселье и смех и жить хочется. Один оставался знак – память о минувшем неугасимом огне: там, где скованы были руки, лежали, словно браслеты, лиловые геенские подтеки.
Из тех, кто вышел с Хлебниковым, осталось немного. Затерялась где-то Вольга и безносый рассказчик, и пропал куда-то старик-курильщик с позеленевшей бородой, и сам Эмалиоль, и многострадальный странник о. Михаил.
В Москве строго. В Москве сейчас же всех рассортировали: князь – уголовный, пустили князя к уголовным, Хлебников – политический, засадили его в башню.
537
Не успел Хлебников осмотреться в башне, как впустили к нему такого же новичка, как и сам он. Это был еще не старый щеголеватый господин, которого почему-то в конторе один из надзирателей назвал ж у л и к о м и з С а м а р к а н д а. Жулик из Самарканда оказался важным чиновником одного министерства, действительным статским советником Василием Васильевичем Петровым из Петербурга. Обвинялся действительный статский советник за выдачу секретного документа. На самом же деле, как выяснилось, он и не думал выдавать, а просто кто-то из приятелей его, любопытства ради, взял у него эту секретную бумагу и списал, а после и совсем неожиданно появилась она, где не следует, в каком-то заграничном листке. Так ни за что, ни про что попал весельчак действительный статский советник, и вовсе не жулик из Самарканда, в списки политических.
Жизнь с Петровым пошла легкая. Разговор – препровождение времени.
Петров читал Библию, но чтение его не развлекало и, отрываясь от книги, он без умолку рассказывал анекдоты, анекдоты переходили в воспоминания, а, вспоминая, он начинал дурить: то представлял из балета, то из оперетки, то цыганские песни в лицах, то цирковых лошадей.
Днем полагалась прогулка. Около башни маленький дворик, там и гуляли. Со двора был виден кирпичный корпус для уголовных. В верхнем окне корпуса появлялись два негра. Эти негры стали вроде представления.
– Арап Иваныч, – обращался Петров к неграм, – спой нам что-нибудь, Арап Иваныч!
И негры, гремя кандалами, выли, прищелкивали белыми, как снег, зубами. Что-то печальное и жуткое, пустынное пелось в их песне, и не было ничего смешного, но Петров и надзиратели, поджав животы, гоготали.
– Ну, теперь довольно, Арап Иваныч, сейчас старший придет, будет, Арап Иваныч! – махал ключами надзиратель, до слез нахохотавшись.
Вечерами – под замком в башне. Тишина была в башне, только мыши скреблись да вели тонко свою мышиную песенку.
Вечерами Петров караулил мышей.
Как-то в неурочное время вошел в башню с т а р ш и й –
538
бородатый седой старик с масленым лицом. Накануне у Петрова пропала тряпка, Петров заявил старшему, старший обещал отыскать, и вот явился.
– Вы, господин, насчет тряпки давеча спрашивали, пропала она куда-то, нигде не отыскал.
– Не мышь ли уж взяла? – подмигнул Петров, вскидывая на нос пенсне.
– Мышь не мышь, а вот рассказывал мне один, тут же сидел, будто по ночам черт ходит, говорит, своими глазами видел: белый весь, а борода черная, черт настоящий.
– Какой черт?
– Уж не знаю, правда ли, а страшно: один ни за что бы здесь не остался.
Завтра я еще поищу тряпку.
Старший ушел и стало страшно. Стало казаться, что по ночам кто-то ходит, эмалиоль какой-то, весь белый с черной бородою – черт настоящий. И вся легкость пропала. Петров не балагурил. И когда надзиратель – хохотун по прозвищу Ну-с перед тем, как отправиться погулять в Петровский парк, щуря сладенькие глазки, попросил помады усы помазать, Петров подал ему баночку с кольд-кремом и хоть бы слово. И под негритянское пение Арапа Иваныча Петров уже не смеялся, а понуро вздыхал.
– Политику разрабатываете? – заводил разговор другой надзиратель П л о т в а.
Петров, такой охотник языком чесать, теперь и Плотве не отзывался.
Так смутил башенный покой непрошенный эмалиоль башенник-черт, который ходил ночью по башне и воровал у Петрова тряпки. И уж нескладно пошла жизнь.
После вечернего чаю под Успеньев день,когда Хлебников с Петровым расхаживали молча из угла в угол, а в окно проникал дальний гул кремлевских колоколов, в башню привели новенького.
Это был маленький изможденный арестант Котов, по ошибке посаженный в общую к уголовным, где провел он всего несколько дней, перевернувших в нем все вверх дном и сделавшим его совсем другим на всю жизнь.
Весь вечер Котов рассказывал о порядках в о б щ е й и о всяких насилиях, постоянных среди замкнутой арестантской жизни.
539
– Попал к нам один молодой арестант, красивый такой. Привели его днем, и целый день арестанты присматривались к нему, берегли его, а как пришла ночь и камеру заперли, тут-то и началось: словно по знаку набросились на него и что-то с ним только ни делали, а какие-то два негра… вспомнить страшно! Так наутро и снесли его в мертвецкую. Говорят, какой-то князь из аферистов.
– Князь?! – Хлебников описал наружность своего спутника.
– Он самый, – подтвердил Котов, – князь из аферистов.
И много всяких невероятных историй порассказал Котов и не только из тюремных подновленных скитаний, но и из самой обыкновенной серенькой жизни, проходящей незаметно и с виду скромно и даже примерно. И из всего рассказанного одно выступало ясно, что человеческую природу аршином, пожалуй, не измеришь и не разложишь ее по клеткам и судом одним не осудишь.
– Я уж и не знаю, как я теперь… – такой был припев рассказчика,человека испытанного и бывалого, для которого, по его словам, вчера еще все было ясно и понятно, и всякое дело спорилось, как едва ли у кого.
От Москвы дорога ходчее пошла. Долго по тюрьмам не задерживали, не мучили проволочками. Важных преступников не было: всех задержали в Москве, чтобы в Сибирь гнать.
Шел всякий сброд.
Проститутка А м у р ч и к – девица петровского роста, поверх шляпки повязанная платком, необыкновенно веселая и совсем не падшая, по своей воле пала и, пока хватит сил, гулять будет.
Проживала она в каком-то дорогом притоне, звался притон З о л о т ы е л ь в ы, жила-была, веселилась.
– Сто чашек в день кофею выпивала, сам вор Козырев, экспроприатор, мне письма писал, эх вы, жулики, не вашего ума дело! – приплясывала Амурчик.
От ее россказней все приободрялись, так были жизнерадостны повести ее публичной жизни.
540
Кроме Амурчика, попутчиками Хлебникова оказались два предателя.
Один тихонький и угнетенный, другой задирчивый и озлобленный, но и тот и другой очень мучались. За предательство свое они не получили никакой награды, никакого послабления, а предали они, потому что испугались – есть такие робкие, хорохорящиеся люди.
– Да зачем же вы совались в дело? Знали же вы, чем это кончится? – допытывали предателей.
– Сами не знаем, поддались. Мы не выдавали. Мы только подтвердили.
Нас обманули. Полетаев всех выдал, – оправдывались предатели, и тихонький и задирчивый, валя вину на какого-то Полетаева.
– Бес попутал, – ввертывался старик, мелкий воришка.
– Каждому обязательно предстоит проявиться, – замечал философ, исколесивший этапный путь с севера на юг и с юга на север не раз и не два по всей России, – вот ты живешь тихо-смирно, и есть ты на белом свете или вовсе нет тебя, сам хорошенько не знаешь, а как уворуешь или поймают тебя или еще что, так ты уж другое дело, ты – есть и существуешь на земле, как следует во человечестве.
– Тоже и по глупости бывает, по неразумию, – поправлял мудрец философа, совсем на мудреца не похожий, а на какой-то финик.
Полетаев всех выдал. Мы не выдавали! –тянули свое предатели.
– Жулики, не мудрите, все вы пропащие, – приплясывала Амурчик.
В последней тюрьме, до которой дотащил поезд Хлебникова, началось очень по-глупому. Начальник человек солидный и совсем не глупый, распорядился отобрать у Хлебникова книгу и очки, объясняя свое распоряжение, как меру пресечения могущего возникнуть побега.
– Ну что вам стоит: каких-нибудь три-четыре дня посидеть так.
– Да я близорук, ничего не вижу.
– Тут в тюрьме и видеть нечего.
Первый злополучный день Хлебников провел в общей с другими политическими. В этот первый день почему-то их держали впроголодь. И разговор вертелся около съедобного.
541
– Щей бы горячих тарелку, вот бы хорошо теперь.
– А мне бы рыбной селянки, я селянку люблю!
– Телячьи ножки вкуснее.
– Ну вот еще ножки… поросенок под хреном лучше всего.
– Чаю горячего хоть бы с булкой!
– Хорошо еще стерлядку разварную с соусом!
– А я и вареной говядины съел бы.
Вечером без вечернего чаю рассадили по одиночкам. И было холодно, и есть хотелось, и пить хотелось. И только утром принес надзиратель кипятку.
– А чаю такого, какой у вас Ц о г и - Л у к написано, такого нет больше, Высоцкого есть. Пожалуйте выписку на завтра.
Но Бог с ними, и с чаем и с едою! Первый раз за весь этап Хлебников остался один. И было как-то хорошо думать в одиночке.
Где-то за тюрьмой играла музыка – сиплая труба, как голос старого кузнеца Тимофея, проданного за пять рублей и колбасу.
Хлебников болтал сам с собою.
Да, он любит вещи. А как он любит лес, поле, реку! Весною оживает с последнею козявкою. Вот его выпустят на волю – он волю страшно любит.
«Ну а дальше-то что? Что дальше»?
Перед глазами проходили всевозможные события, а в ушах повторялись всевозможные истории. И все представлялось таким, что, кажется, и имело право быть на свете и вместе чем-то совсем недопустимым, самозваным, бесправным.
«А как нужно-то? И нужно ли, чтобы было по-другому? Может быть, так и надо всему быть, как оно есть. А вся беда в его глазе. Ведь он близорук, и сидит без очков, ведь он во всех смыслах близорук и потому не может видеть всех пружин и не понять ему, что именно так и надо быть всему, как оно есть».
После двух бессонных ночей, проведенных одиноко со своими мыслями, в беспощадных допрашиваниях самого себя, на третью ночь Хлебников почувствовал то знакомое ему утомление, какое охватывало его в тягостные минуты растерянности, и он заснул.
И приснился ему на загладку сон, будто лежит на поле
542
великан Цоги-Лук, и не связан, и не убит, живой лежит великан, и ест великана насекомое вроде собачьей блохи – белое, шея длинная, туловище кольцами свернуто, на голове семь зубов – э м а л и о л ь.
Когда Хлебников очнулся, в городе звонили к обедне: разбитый колокол вяло брякал. Раннее ненастное утро смотрело в запотевшее окно.
– Собирай вещи! – кричал надзиратель, обходя камеры.
И началось новое путешествие и уже не по железной дороге, а по способу пешего хождения.
Тысячу и больше верст прошел Хлебников. Осень кончилась. Белым снегом легла зима.
Хлебников не ждал, как ждали его спутники, того завидного дня, когда окончится путь и странно ему было даже подумать, что наконец, все-таки скажут ему: вот выбирай себе любую избу и живи! Да как же он жить будет? Он не может жить, как прежде жил, и не послушает он. Уйдет он, чтобы где-нибудь в лесах, где-нибудь на берегу широкой реки или в самой толкотне самого большого города найти себе такое, если только не обречен он на одни поиски, что откроет глаза ему.
«Ведь не может быть, чтобы все так и было, как видится ему, не может быть, чтобы была в мире н е п р а в д а и н е п р а в и л ь н о с т ь. Иначе что же? Издевательство какое-то, ерунда на постном масле»!
В Михайлов день дорога кончилась. Дальше этап не шел, дальше не гоняли, дальше только птица летала да плыли льды.
1909 г.
543