спичек, положил топор на стойку, выпил полуштоф и завалился спать.
– Теперь хоть сам черт приходи, никого не боюсь! – и заснул.
И слышит целовальник, кто-то цедит из разливной бочки, зажег свечку, топор в руки, осмотрелся и – к бочке. Видит, печати целы и только кран полуотворен. Постукал топором в бочку – звук не тот, вина, стало быть, меньше; сорвал печать, накинул мерник, – так и есть: трех ведер, как не бывало.
– Черт что ли отлил! Коли черт, покажись! Я чертей не боюсь, до чертиков не раз допивался, не привыкать стать видеть вашего брата! – и уж протакаял так, как душе хотелось.
Под полом раздался треск, – стала половица поворачиваться и стало из-под пола дерево вырастать. Все растет и растет – сучья, ветви, листья, все выше и шире, уж закрывают кабак и склонились над головою.
Целовальник взмахнул топором и ну рубить.
– Так, брат, вот как по-нашему! Я тебе удружу.
Вдруг топор словно во что воткнулся – нет возможности сдвинуть: чья-то рука удерживала топор.
– Пусти меня! – целовальник не струсил, – знаю, черт, пусти! Я рубить буду!
И слышит, над самой головой кто-то тихо так и кротко:
– Послушай, любезный, не руби! Это – я.
– Да ты кто?
– Мы с тобой будем друзьями, и ты будешь счастлив.
– Да кто ты? Говори толком! И топор пусти, выпить хочу.
– Ну, брат поднеси и мне.
– Да как же я тебе поднесу, коли тебя не вижу!
– Ты меня никогда не увидишь... впрочем, когда прощаться буду, может, покажусь.
– Правду говоришь?
– Давай выпьем, потом и поговорим.
– Ну пусти ж топор.
Топор высвободился.