<«OXOTHEE ВСЕГО И С ПОДРОБНОСТЯМИ...»>
Охотнее всего и с подробностями любят старые писатели вспоминать о начале своей литературной работы. Спросите у Льва Исааковича Шестова, вот кто порассказать мастер – десять вечеров будете слушать, а всего не переслушаете: и как ему «опытные писатели» слог выправляли с «плевательницей, то бишь чернильницей», и как Тулов к Толстому за статьей ездил, и о Бердяеве, и о Челпанове. Умеет и Николай Александрович Бердяев вспомянуть такие обстоятельства, какие в историю литературы не попадают и вовсе не за неуместностью, а по небрежности и невниманию сочинителей. И все это понятно, ведь с первым напечатанным произведением связаны самые яркие надежды, и лишь раз чувствуешь в себе твердую уверенность: еще вчера ничего, а с сегодняшнего числа попал в ряды неизгладимых никаким временем имен: от Фалеса до Толстого. Когда появилось мое первое напечатанное произведение: «Плач девушки перед замужеством» (8.Х. 1902 г. в газете «Курьер», Москва; входит в книгу «Посолонь», изд. «Таир», Париж, 1930) и притом совершенно неожиданно для меня – мои начинания не одобрил ни один «опытный писатель» – я, вознесенный до Фалеса, прежде всего задал себе вопрос: как же я себя теперь именовать должен? И летом, на следующий год, очутившись в Херсоне, на опросном листке Городской Библиотеки, в первый раз написал в рубрике занятий «писатель».
Когда писал, ничего, не пропустил в «писателе» ни одной буквы, но когда подал листок с «писателем» библиотекарше, и она, взглянув на него, как-то так посмотрела на меня – так смотрят подозрительные на почте, когда подаешь заказную бандероль с надписью «manuscript pour l'impression», которая расценивается, как «imprimé» – и я посмотрел на нее… А через три дня попросил знакомого снести в библиотеку взятую книгу и больше не брал книг, так и залог пропал. Или нельзя так сразу в Фалесы вскочить, а надо время.
249
Прошло три года, напечатан был мой роман «Пруд», а уж в «Курьер» меня больше не принимали. Случилось, искал я квартиру и обратился к какому-то «полковнику»: сдавал квартиры в собственном доме. Говорили об условиях, и чего можно, и чего нельзя, и как всегда, говорили не о действительных требованиях, а о возможных; я несколько раз спрашивал: «можно ли петь после двенадцати?» – и не потому, чтобы я пел, а имея в виду наезды в Петербург Льва Исааковича Шестова. И когда обо всем договорились, полковник обратился ко мне с самым животрепещущим для меня вопросом: «чем вы занимаетесь»? И я не нашел в себе той уверенности, какая была у меня в Херсонской библиотеке, и не без застенчивости, но и лукаво ответил: «Я так». И ответ мой решил все дело: от квартиры пришлось отказаться – одна из комнат в подвальном этаже оказалась залита водой – но сколько ни просил я вернуть задаток, 20 рублей, «полковник» не вернул. Но когда же – в какие сроки я найду в себе право называться без всякого такого, двусмысленного «так» – «писатель»? Я об этом долго потом думал. И как-то совсем незаметно – автоматически прикрепилось название. И в войну я уж смело сказал хозяйке, передававшей квартиру, что я писатель; и получил ответ: «у меня муж был писатель, ни за какие деньги!» Но я не оправдывался и не опровергал. И теперь, после стольких лет литературной работы, мне не раз приходилось здесь, в Европе, доказывать свое звание: не верят – и в кардидантите я не числюсь «писатель», a redacteur. И скажу так: не всякому дается легко прыгнуть в Фалесы, но еще труднее удержаться.
250