Я о нем вспомнил – мое тихое чувство – когда «расстерзанный» очутился среди камней-менгиров и дольменов – священных камней друид. Жертвенники, храмы, памятники. (Памятники ставились не для мертвых, а ради живых!). Около каждого камня, я сразу почувствовал, наполнено живым, напоено жизнью, и это живое – звенящее – не беспокоит, а располагает.
А какие ночи! сколько лунных, особенных по свету: и от океана и от строя камней. В такие ночи я не пойду на берег к дольмену – не из-за кориганов, нет, кориганы – духи, служили друидам, теперь живут около дольменов и менгир, я кориганов не боюсь: «злыми» их представили при очень ярком, прямо на голову солнце;
565
конечно, у них свое, они могут не соразмерить человеческое, и, конечно, человеку опасно. Нет, еще почему-то – – или, как говорит Бику, «потому что».
*
* *
Наша вечерняя дорога через шоссе дорожкой к дольмену, – дольмен из самородного камня, как стол, на пяти каменных ногах, носом в землю, кругом колючий терн и вереск – а от дольмена берегом по скалам, одно очень страшное место: надо перепрыгивать! и потом вверх на берег – там менгир – камень крепко в землю, торчит, как пест, а от менгира виноградником – на пустой гряде заячья норка: постоим: «не выйдет ли зайчик?» да чего-то не выходит! и всю дорогу до дома Бику оглядывается: «выйдет зайчик!» Я-то его хорошо знаю – Барбазон! – и всегда мешок: там у него на палочках розовые леденцы и в серебряных бумажках шоколад – но Бику никак не удается его увидеть и поблагодарить зайчика за гостинцы; раз видели: пробежал усатый! но это не Барбазон, это просто заяц! Или идем так: из двора через садик и огород в поле и по ежевичной изгороди полями мимо гнезда волшебной змеи, а прошли змею, идем дубками к старым дубам – там «источник фей». Мы никогда не одни, всегда с большими: мы всего боимся.
А боимся мы – если спросить Бику, почему он боится? – он ответит: «потому что». Мы говорим на одном языке. Ошибки Бику я не замечаю, напротив, я думаю: как это у него легко выходит и особенно трудные носовые звуки. А он думает, что я говорю, как он, а если что непонятно, то это «потому что», а вовсе не оттого, что коверкаю слова и вместо одного говорю, что попадет и, бывает, невпопад.
Два года назад, когда Бику было три года, он думал, что я младше его, называл меня на «ты» и ни на минуту не оставит: то в мячик изволь играть, то переносишь ему сено из угла в угол, в чем игра, не понимаю, только и остается – спрячешься, да все равно, он отыщет, и опять делай, что скажет. А теперь Бику знает, что я старше его, что мне – 12 лет – (12 это последний его счет!), но вообще-то я вроде как он: мы всего боимся. Когда нас снимал фотограф, у Бику от страха дрыгнула нога. «Если бы на ослике, я бы не побоялся!» Но мне кажется, и на ослике то же
566
было бы. Я вам скажу по секрету: на одну минуту Бику и меня забоялся: это когда мы с ним встретились! – но, передохнув, он, пока что не глядя, стал мне рассказывать о волшебной змее: «которую змею "Каллож" никто не видел, но она ночью выходит: ни проходу, ни прорыску!» Мы боимся автомобилей – по шоссе с ревом они проносятся и с белыми огнями ночью! – еще боимся быков – по правде скажу вам, быки на нас никакого внимания, но мы, завидя рога, обходим и говорим тихонько! – собак, конечно, кроме одной – Бику не боится Каро, а чтобы я не боялся, он его держит; ну, Бику еще змей боится и, когда мы идем полем по ежевичной изгороди, у него всегда с собой маленькие вилы, и ими он тычет по кустам – «змей пугает». Но чего мы не боимся: кориганов! Ни днем, ни вечером кориганов не видно: Бику залезал под камень, «никого нет!» Но каждый раз, когда мы подходим к дольмену, он весь навастривается, настораживается: ждет. И когда большие отходят, я беру его за руки – и мы кружимся, как кориганы.Как-то после кориганьего танца, догоняя больших, Бику укусил меня за руку. Мне не больно, только очень уж неожиданно и странно: у меня у большого пальца отпечаток маленьких ровных зубов. Я иду, смотрю на эти следы: и почему-то они долго держатся? А Бику – спохватился что ли? – ко мне и за руку – и я чувствую: губами крепко прижался к больному месту. «Да мне не больно!» А он смотрит так – с болью; и отбежит, побегает, и опять ко мне, и за руку тихонько – греет.
*
* *
Бику бретонец, последнее, что от кельтов! А последнее – или очень грубо, матерьяльно (такое помрет – и, должно быть, как сон без сновидений – навеки), но есть вот как Бику: глаза его глядят с такой грустью – дольмены! эти раскрытые глаза земли, в них та же трехтысячелетняя грусть.
Глаза у Бику теплые, теплее лба и щек, я это всегда чувствую. (Бику называет «слюнить» глаза).
– Глаз! – говорит он по-русски и показывает пальцем, и также легко и ясно: – рот! – щека! – лоб! – ручка!
А тельце у него, возьмешь его близко к себе – и чувствуешь ребрушки.
567
– Живот! – говорит Бику по-русски, – ножка.
На будущее лето мы пойдем к Шаруа, здешний брадобрей, и он острижет Бику, как остриг меня, держа за нос – вот – так!
– И кориганы, – говорю, – все стриженые.
– И блошиный царь?
– Ну, конечно.
Бику знает про «ворону и лисицу», и ему очень нравится ворона (по-французски «ворон»).
– И ворон?
– И ворон и – – Мерлин.
На будущее лето мы непременно поедем в Карнак, а из Карнака в Броселиандский лес, там спит зачарован Мерлин.
Я научил Бику «строить нос»: мы это делаем вместе и соединяемся маленькими пальцами – какой выходит огромный носище! И еще я научил его показывать мне язычок: высунет язычок – я потрогаю, похвалю: а язычок у него влажный, упругий – «хороший язычок»! – и совсем не щекотно. И еще научил я его «бодаться»; только не легко ему далась «коза» – все не те пальчики вытягивает; ну, а когда наловчился, совсем меня забодал и губы так сделает – очень страшно! Но он и сам любит, чтобы я его бодал.
– «Бодад!» – говорит он по-русски твердо и карабкается ко мне на кровать.
Ну, я ему в животик «козой» вожу – очень это ему нравится: «идет коза рогатая – – »
– «Бодад!»
За столом мы сидим около хозяйки: нас отделяет ее тарелка. Я вижу, как Бику ест – и больше работает пальчиками, вилка так, для вида, и часто ест со шкуркой и косточки. А против Бику сидит бабушка: бабушке сто лет, она маленькая и востренькая (камушек!) в белом бретонском чепчике, она ничего не говорит, только смотрит. И когда разговор заходит о кориганах, о менгирах, о дольменах, о волшебницах, она внимательно слушает и, видно, она знает, она и не такое знает! (Друиды запрещали записывать и не осталось письменной памяти о их знании, вот откуда это молчание – трехтысячелетия!)
За обедом на Бику нападает сон; вздрагивая, начинает он клевать носом, но этого мало: незаметно за разговорами спускается он под стол – я заметил: там около бабушки на скамеечку
568
под ногами ее, он положит голову, свернется калачиком и прикурнет. А к десерту обязательно выйдет – Бику очень любит персики. А потом меня провожать. Я зажигаю электричество – большой соблазн для Бику: тушить и зажигать! ну, конечно, «бодаемся», а на прощанье я лиловым карандашом рисую ему на ладошках кориганов и бычьи рога. И он идет спать с растаращенными, разрисованными ручонками, так и заснет, не смывая. А ночью ему снятся сны – он не помнит, – но во сне он часто плачет.
*
* *
На чердаке надо мною живет крыса. Днем она в поле, а на ночь приходит спать на чердак. И что она делает, я не знаю, но такое у меня чувство, точно она там расшвыривает и грызет потолок. Я знаю, стены каменные, потолок крепкий, и все-таки – вот прогрызет и ко мне – и ничего, конечно, не сделает, меня же испугается. Но я не могу заснуть, все прислушиваюсь. Наконец, крыса затихает – зубы что ли переломала? – крыса заснула и я засыпаю,
Крыса спугивает мои сны – мне ничего не снится.
Но бывают ночи – день набегается в поле, устанет, а вернется домой, как и нет ее. И после книг – я читаю о менгирах и дольменах, о белой волшебной омеле, о солнце, о быке –
но кроме археологии, «бретонских святых», рыцарей круглого стола, короля Артура и Мерлина, и последнего бретонского короля Соломона, у меня на столе за сорок лет «Le magasin pittoresque» – я рассматриваю картинки – начитавшись и насмотревшись, я засыпаю спокойно. И мне снятся сны из другого мира – жуткие по необычности, и явственно и осязательно, но совсем не грозные и без этой черной томящей памяти навязчивых «костяных и кровавых» снов.ведь эта земля и эти камни – это как Египет – та же память: и там и тут Карнак, и бык, и солнце, и «мудрость» –
Но с некоторых пор – луна? океан? кориганы? – мои сны превратились в борьбу: началось с дольмена: ясно увидел из терна дольмен – тот, где мы с Бику кружимся на закате –и по-
569
чему-то стало страшно: что-то тянет, и не хочешь, а смотришь – и я никак не могу от него уйти, не могу проснуться – –
я сижу за столом в моей комнате, крыса на чердаке спит, весь дом, как вымер и океан ушел, такая тишина! – и вдруг погасло электричество; я скорей за дверь (выключатель за дверью), шарю, а не могу найти, а знаю, вот тут – и так рукой по стене – нету, я ниже, еще и еще – – и чувствую, около самого пола (куда спустился!) хочу зажечь, ничего не выходит, а хоть и темь, различаю, – выключатель расколот пополам: надо соединить половинки и тогда зажжется! Но только что я беру половинки соединить, чувствую – схватили меня за руки, держат, а на ноги уселся какой-то, на меня лезет; я не вижу их, но ощущаю: «Бросьте, говорю, чего вы!» И они на мой голос отшвырнулись. Но только что я протяну руку и уж возьмусь за половинки, опять хвать меня за руки, оттаскивают меня – не больно это, только очень мучительно – –
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
зачем-то надо мне на чердак, но этот чердак не здешний, а московский – там, где мой камушек – отворил я на чердак дверь, хочу войти, а на пороге меня как хлестанет – и сзади схватили за руки. Я хочу назад – не пускают. Высвободил я руку, поднял – и тьма стала расходиться, и в глубине чердака у слухового окошка я увидел: сидит старик, похож на Тагора, а глаза – они, как в воде плывя, горят. «Аратим-тих!» – говорю. Почему я сказал это имя «аратим-тих», не знаю и значит ли оно что, не знаю, но я почувствовал, как мне свободно, и, глядя на старика, на его горящие переливающиеся глаза, я тихонько вышел –
Новая луна – другие сны. Но тут на меня напали блохи. И «блошиный царь» не помогает и «ля-казак», такой желтый персидский порошок, не действует. Оказывается, весь дом – налет блох.
И когда однажды поутру я искал закатившуюся куда-то резинку, и мне помогали искать хозяева, заглянувший Бику спросил:
– Вы блох ищете?
570
Рассказы о кориганах, о феях и волшебницах – могли обращать человека в пылинку, а сами превращаться в мышь! – на время отошли и о блохах забыто. Все заполнило «мушиное царство»: я побывал в соседней Вандее, где океан не наш – бретонский – гремящий с оторванным скалистым берегом (часть погибла с Атлантидой), а «настоящее» море – вот где живет золотая рыбка! – и волнистый песчаный берег.В Вандее жил один знакомый кельтолог. Он меня встретил на вокзале. Еще дорогой замечаю: почему-то в разговоре употребляет, как сравнение, мух – «это подобно, как бы 1000 мух!» или «это дороже: куда 77 мух!» Я не обратил особенного внимания: бывают такие странные пристрастия и поговорки. Но когда мы пришли в дом, меня поразило странное убранство комнаты: с потолка на веревочках спускались бумажки-квадратики; и что еще страннее: хозяин во время ученого разговора подходит к этим липким бумажкам, сосредоточенно вглядывается (считает?), потом не без волнения что-то записывает. В полдень, прервав разговор, он снова проверил бумажки и облегченно сказал: «75». Надо было купить чаю. Мы пошли в лавку. Но при нашем появлении хозяйка не тронулась ни на звонок, ни на приветствия: впившись глазами в точно такие же бумажки, она что-то считала, а другая – продавщица – около нее, как истукан, с карандашом на готове; выкрикнув «50», хозяйка обратилась к нам. – Ничего не понимаю! – Я стал вслушиваться в разговоры: говорили о самом обыкновенном, и так, что придется, но все слова перевивались одним назойливым: «муха». Оказывается, какая-то волшебница превращала людей в черных мух, и потому было издано постановление: развесить липкие бумажки для привлечения и вести точный подсчет пойманным мухам – и кто больше поймает, тому обещалась большая награда; награда оценивалась в один миллиард черных мух! На другой день в полдень на моих глазах совершилось чудесное превращение: подъехавший отокар с американцами вдруг поднялся на воздух, зажужжал и разлетелся по сыпучему пляжу – –
571
Бику слушал мои рассказы о «мушином царстве» с таким увлечением – непременно на будущее лето мы решили ехать в Вандею, разыскать волшебницу и выведать у нее тайну: как обращаются люди в мух.
– Но уговор: никому не скажем – или нас самих превратят в мух.
– Это непрактично! – заметил Бику.
Последние дни мы ходим прощаться с дольменом и менгиром, и к «источнику фей». И мне вспоминается фея Арма и камень Марка Пен-Рюз –
но этого Бику не поймет: любовь, отречение во имя любви, подвиг, верность и гибель! –
и я рассказываю ему только о кориганах: как Арма посылает кориганов, когда едет на коне Пен-Рюз, расчищать ему путь, а если упадет, подослаться, чтобы было ему не больно.
После обеда, как всегда, когда я разрисовывал Бику ладошки кориганами и рогами, он тихонечко сказал мне, глядя своими грустными трехтысячелетними глазами:
– Ведь мы приятели?
Я погладил его ребрышки – тихо стучало его сердце (живой камушек) – и я обещался: как только вернусь в Париж, похлопочу у Барбазона и, наверно, зайчик согласится – и я немедленно пришлю: розовую остроконечную шапку с рогатым месяцем и звездами, золотую корону, розовую бороду, серебряный кошелек с неразменным серебром, розовые и зеленые очки – Бику нарядится, пойдет к дольмену и все кориганы выйдут к нему кружиться!
Бику знает: ко мне можно только перед сном. А если, бывало, зайдет, а я занимаюсь, я беру «Стоглав» и читаю вслух – и он сейчас же исчезнет: «и непонятно и не мешать». Накануне отъезда Бику пришел не вовремя, я хотел было взяться за «Стоглав», но вижу, он и не думает рассиживаться – а какое вышло
572
дело: его берут на виноградник полоть траву для кроликов и вот он забежал, просит меня поберечь –и положил на стол старенький кошелек и коробочку из-под пудры – свое заветное, никогда не расстается!
Когда Бику вышел, я посмотрел: в коробочке ничего не оказалось – пустая, а в кошельке маленькая фотографическая карточка – такие в медальонах носят – какая-то дама, трудно разобрать, пожелтелая, вылинявшая фотография.
Вечером перед обедом я передал Бику его сокровище. Он сейчас же выбежал из столовой, чтобы спрятать. Я спросил о заветной карточке: чья это? – никто не знает; и откуда взялась? – не знают. А бабушка смотрит – знает – – ?
Paris 1924–1928
573
| Главная | Содержание | Комментарии |