Тихонов монастырь, имя которого дорого всякому страннику, стоял в низкой лощине, стесненный со всех сторон лесами, и белые стены его и башни едва виднелись из-за деревьев. По косому узкому мостику из трех бревен без поруч-

363

ни брели в монастырь богомольцы. В сыром дымящемся воздухе жидко раздавались удары монастырского колокола.

Пройдя через мост, прежде всего попадали под низкие своды ворот, а затем выходили на заросший репейником двор, где на лобном месте стояла маленькая каменная церковь.

Кельи братии и службы скрывались за купами берез. Богомольцы подходили кучками.

Благообразный монашек не старый, не молодой, безвозрастный, встречал их под сводами и каждого опрашивал.

К этому монашку-привратнику и обратился весь закутанный худощавый остроносый монах.

– А! к о. игумену! – обрадовался монашек, – сейчас! – и повел его за собой.

Длинными переходами между берез прошли они двор и, миновав церковь, вышли к маленькому каменному дому. Грязная дверь, из которой пахнуло постным жильем, отворилась туго, и в полутьме стали они подыматься по шаткой лестнице, которая и привела их в узкую и тесную прихожую с тощеньким протертым ковриком.

Пришелец снял с себя лишние тряпки и оказался обыкновенным монахом средних лет. Но бесцветное лицо его с длинным, тонким носом и странно уходящим назад подбородком, и эти реденькие рыжеватые бакенбарды и длинные жиденькие волоса сразу вызывали образ не то птицы, не то лисы.

С любопытством косясь на монаха, монашек ввел его в приемную.

Привычно, по уставу, совершив поклонение, вынул монах из-за пазухи пачку грязных бумаг и, протягивая игумену, каким-то лепечущим голосом, впрочем вполне подходящим к необыкновенному виду его, не то птичьему, не то лисьему, стал проситься оставить его в монастыре.

– Хорошо, – сказал игумен, – поживи, там увидим. Монах униженно кланялся.

– Дай ему, – обратился игумен к монашку, – ту келью, где о. Иегудиил жил раньше! Да как звать-то тебя?

– Лисий, преподобный отец, – наречен на Афоне.

– Лисий? – и, должно быть, только теперь разобрав это не то птичье, не то лисье, игумен, косясь, как тот монашек, растянул не безразлично: – ну, ладно!

364

2

Беленькая низкая комната, полукруглое косящетое окно, лавка для спанья, стол, табуретка и на полу половичок.

Лисию понравилось. И так как он любил большой порядок, он прежде всего вымел, вычистил келью и укрепил все раз навсегда.

И в церкви он быстро освоился со всеми особенностями устава, и без труда обжился с братией.

Сначала на него косились, казалось чудным это лисье его, не то птичье, но потом привыкали.

Только старцы смотрели на него недоверчиво: слишком большая ласковость и установность его отталкивали таких столпов, как о. Мардарий и Силуян. А пустынник с пчельника, о. Варакий, отрастивший себе двухвершковые ногти, прямо заявлял, что Лисий даже не человек, а зародился из лягушечьей тли и считать его за человека грешно.

Молчальники же, Гермоген и Амфилохий, бесстрастно повторяли одно только слово:

– Не судите!

Да и правда, Лисий был монах, как монах, а кроме того, и выносливый и способный, и если в нем было что-то лисье, так что ж тут такого, против природы не пойдешь, при том же и совсем безвредно.

А когда наступили голодные месяцы, время ропота братии, кроме избранных, Лисий голодал прекрасно, не ссорясь и не ноя.

Лисий жевал какую-то осоку, а эту самую осоку, как оказалось, едят лисы.

И когда монашонок Панька рассказал об этой лисьей осоке келарю Дидиму, того точно озарило.

– Братцы, – воскликнул Дидим, – а мы и не доглядели, да ведь он же лисьей породы, ей Богу!

И с тех пор прошел шепот, что Лисий – Лис, а коли монах, преподобный.

– Лис преподобный! – припечатал тот же Дидим. И сам Лисий не отрекся.

Раз кто-то крикнул:

– Эй, Лис преподобный!

365

Лисий обернулся и, сложив руки на груди, отвесил поклон. Так и пошло.

 

3

Всю жизнь проведя в странствиях, много Лисий знал чего и чудесного и полезного, мог и порассказать и посоветовать.

И при этом такая незлобивость.

Лисий пошел в ход и совсем расположил к себе братию.

Но старцы восстали: лисья осока еще больше укрепила в них недоверие, а то, что Лисий охотно отзывался на Лиса, вызвало только негодование и еще больше подозрение.

– Тонкая шельма, – говорил о. келарь, мирволивший старцам, – надо испытать, и посмотрим, каков будет Лис?

Два раза в месяц призывали из соседнего посада баб мыть полы в монастырь. И в такие дни бес особенно зорко надзирал над братией. И хотя средства, указанные Ниловым уставом о жительстве скитском против блудных помыслов, применялись со всей строгостью, падение бывало неминуемое: не один, так другой – уж кого-нибудь да подшибал бес.

Начинали брань обыкновенно псалмами, за псалмами следовала молитва мученице Фомаиде, но нападение врага не прекращалось и, как последнее, простирали на небо очи и руки.

По поднятым рукам братии богомольцы и замечали, что церковь закрыта: моют полы.

Всем трудно приходилось, но всех труднее тому, кто должен был наблюдать, как моют.

И на такое послушание о. келарь благословил Лисия.

Бабы пришли на подбор: все молодые, крепкие и рослые. В высокоподоткнутых юбках, в белых рубахах, разгоревшиеся, немало внесли они и смуты, и стыда, и позора.

Лисий, скромно потупив лисьи глаза, деловито распоряжался. И самый подозрительный глаз не мог бы уследить в нем и самого малого дрожания естества.

Зашедший случайно игумен подивился распорядительности и порядку и поощрительно его похвалил.

Теперь Лисий приобрел и самого о. игумена, и уж никто не смел пикнуть.

366

---

– Не вывезло! – пенял келарь и назло назначал Лисия и в следующие разы на это трудное дело.

Одно скажу, Лисий был непроницаем и неуловим.

 

4

Прошел год, и Лисий был уж во всех хозяйственных делах самым нужным монахом, за всякой безделицей к нему обращались и не напрасно: своим уменьем, знанием и сообразительностью он наладил образцовый порядок и подобающую чистоту.

А через год-другой батюшку Лиса знала всякая богомолка.

И все-таки старцы недоверия своего не утишили, старцы его только терпели.

Лисий старался, выискивал всякие средства на поддержание обители и совершенно бескорыстно.

Однажды он обратился к игумену благословить его на сбор.

– Ведомы мне, – сказал он, принюхиваясь по своему, – многие места в здешней стране и на юге, могу порадеть для обители.

И, деловито перечислив нужды монастыря, указал на неотложность ремонта и церковнаго поновления.

Ремонт и поновление попали в самое сердце.

И через несколько дней с торбочкой и складнем показался Лисий из-под сводчатых ворот и, весело тряся жиденькими волосами, ступил на мостик.

– Помяните мое слово, – говорил Дидим, келарь, – не видать нам его, как своих запей.

Старцы воспрянули: их глаз и чзтье не обманешь.

– Не судите! – повторяли бесстрастно молчальники.

А игумен – так дня не проходило, чтобы не помянугь Лисия – и беспокоился за него и ждал с нетерпением.

И вот вопреки кривотолкам и уверению келаря, что Лисий непременно надует, Лисий раньше предполагаемого срока появился под сводами ворот.

Был Лисий чуден, но теперь это был сущий лис: волосы, запущенные за остроконечные уши, скулы, как два кулака, ввалившиеся черненькие глазки и нос, обнюхивающий воздух.

– О Лис, ты ли! – обомлел монашек-привратник.

367

Крутя носом, тяжелой грузной походкой вошел Лисий в келарню.

Сбежались монахи: всем хотелось посмотреть на своего Лиса, все ему были очень рады.

А когда Лисий начал вынимать из карманов свертки в тряпках и деньги, и золото посыпалось на стол, Мемнон чтец возгласил громогласно:

– Премудрость! – и трижды облобызал Лисия. Тут пришел и игумен.

Благословясь, Лисий скромно сказал, указывая на добычу:

– Не столько, сколько ожидал: неурожай!

– Иди, отдохни! –умилился игумен, – лица на тебе нет. А и вправду, лица на нем не было.

Лисий пошел в свою келью, прилег и уж не подняться: его колотило немилосердно и, закрывая глаза, шептал он бессвязно:

– Укусить – укушу – ушко...

А Дидим келарь, дознавшись, только подмигивал, повторяя таинственное:

«Укусить – ушко».

Старцы же бессловесные козили бородами: бред Лисия подтверждал их недоверие – порода нечеловеческая явствовала.

 

5

Хождение ли со сбором или болезнь, после которой поднялся Лисий, – кости да кожа, – резко изменили его образ жизни: хозяйство больше его не занимало и, если еще и продолжал он наведываться на огороды и цениться с наезжавшими купцами, то исключительно послушания ради, чтобы не огорчать игумена.

Целые службы проводил Лисий с воздыханием на коленях, а слезы безудержно лились из глаз. И на чугунной плите, где обычно он молился, находили после лужу: так накапывали слезы.

– Не подобает дерзостно возноситься! – говорил ему старец Мардарий.

– Не паришь ты, отче! – учил старец Силуян.

А Лисий так же, как тогда на Лиса, сложив руки на груди, отвешивал поклоны.

368

Молитвой слезной не замыкался его подвиг, он почти ничего не ел и, на увещания игумена «не изнурять себя безмерно», отвечал кротко:

– Не хочется, о. игумен. Силы его угасали заметно.

И однажды он не встал с лавки. И на вопрос игумена:

– Что болит? Прошептал еле слышно:

– Бок.

После долгих хлопот и то насилу-то достали доктора: до монастыря добраться – подвиг. Доктор нашел, что Лисий плох и что его нужно резать.

– Лиса колоть будут! – озорничая, ворвался избалованный монашенок Панька в трапезницу, – ты, что ли?

– Это дело скорняка! – отозвался повар Мелетий, монах сурьезный.

– Воля Божья, лечиться не буду! – внятно прошептал Лисий на решительный приговор доктора и больше не сказал ни слова.

 

6

Три дня молча помирал Лисий. И за эти три дня в монастыре поднялось все вверх дном.

Хлебник Митрофан объявил, что видел у умирающего хвост.

– Некое как бы дрожание хвоста и мановенное. И нашлись, что поверили.

– Есть.

Другие же не верили и говорили:

– Нет.

И разделилась вся братия на хвостовых и бесхвостных. Началось-то как будто понарошку, а кончилось позаправду: и хвостовые и бесхвостые стали укорять друг друга в самых тяжких прегрешениях и не глаз-на-глаз, а норовя при богомольцах.

И был большой соблазн.

Лисий молча считал минуты жизни, а кругом галдело: с хвостом он или бесхвостовый? Трудные были его минуты, а его ни на мгновенье не оставляли в покое, его тормошили: усомнив-

369

шиеся и не только из братии, но и из богомольцев, входили в келью и под всякими предлогами искали у него хвост.

И когда последняя минута наступила и уж без всякого стеснения покойник был тщательно осмотрен, хвоста, как и надо было думать, никакого не оказалось постороннего. Дело этим не кончилось; поднялся другой спор: что Лисий святой или грешный?

По крайней мере сутки галдели; и чего уж греха таить? и разодрались и окровянились, и в конце концов Лисья святость перетянула: сам игумен был на ее стороне.

В благоговейном молчании совершалось погребение. Многие плакали.

Накрытый воздухом лежал в гробу Лисий, и из-под воздуха выделялось носатое застывшее нечеловеческое лицо.

Полная бледная женщина в белом платке стояла сиротливо за гробом и с нею две девочки, закутанные в серые вязаные платки, в рукавичках, востроносенькая и рыженькая – лисята.

 

1919 г.

370