также и мысли и помыслы человека светятся светом, светится своим светом и слово.

Сказать о человеке хорошее куда приятнее, чем лаяться.

Да что приятнее, – больше! найти хорошее в человеке – великое счастье.

И счастье это от света.

А свет от человеческого в человеке,

а человеческое в человеке – это желанность души человеческой, та крепь, какою разрозненный избедовавшийся мир держится –

         уста к устам

Среди последнего зверства, в котором человек с человеком взапуски бегает, в бессердечии, грызне и свори, в этой тьме кромешной вдруг взблеснет она теплою искрой и озарит – идешь по Невскому в свинцовый холодный вечер, и вот где-нибудь за Казанским собором расколется небо и такая разольется полоса заревая – а ведь ее-то зарь ярче и самой северной зари.

Я видел ее, чувствовал.

340

Я видел ее даже и в таком, зверем что в человеке зовется и от чего сами-то звери открещиваются, поговори-ка по-человечески, порасспросите-ка волков, лисиц и у всяких зайцев.

 

Много я видел добра от человека и в самую великую распрю на повороте жизни человеческой за все эти решающие годы.

И за эти же в десятки, а может, в сотни годов годы я, побиралыцик, околачивающий пороги, терпеливо и, скажу, не без страха, ожидающий очереди в приемных, я – писатель прошений, как часто, загнанный, в последнем унижении, оробелый, с приглушенным голосом, или в остервенении своем отчаянном просто пропащий, проходя по улицам и чуя свою покинутость и беззащитность, открытый для всего, с каким жарчайшим желанием думал я – –

о волках, лисицах и всяких зайцах, братьях и сестрах безгласных.

И вот как-то иду я так по Литейному –

Что-то с утра, как вышел на улицу, все-то мне не ладилось: там просил, отказали, а в другом месте просто обманули, а еще в третьем мало отказа и обмана, а еще и, повинив во всем, выругали, и пришлось покорно и безответно принять, не знаю уж, от зависимости ли боязливой, кабы хуже чего не сделать, отвечая-то, или – и такое бывает, очаянное! – как в пропасть летишь и за тобой камни – так пусть же летят, все приму! – и летишь.

Так вот шел я по Литейному, сердцем к зверям, и что-то со зверями уж разговаривал, с волками, лисицами и всякими зайцами, и вдруг точно за рукав кто дернул, замедлил я и слышу –

А догоняли меня две женщины, так – простые.

И одна рассказывает другой о каком-то человеке, – о своем знакомом, – ясно слышу необыкновенно, точно это мне в ухо кто шепчет, – о каком-то человеке, у которого ничего-то нет, ну совсем, такая последняя бедность: такая, что и поделиться-то ему нечем, и говорит он, этот человек:

«Ну, – говорит, – коли нет ничего, хоть ласковым словом поделиться».

– Ласковым словом надо делиться! – и это, как в полдень, когда где на Площади застигнет, ударит пушка, – ласковым словом надо делиться.

341

И вдруг я точно проснулся –

Вижу небо, синее такое, не наше – и вся душа потянулась – не робкая, не забитая,

многорукая, многокрылая –

И я как вырос.

И одно чувство наполнило мое, как мир огромное, сердце.

И сказалось пробудившим меня от моей падали словом.

У меня тоже нет ничего и мне нечем делиться – я уличный, побиральщик! – но у меня есть, – и оно больше всяких богатств и запасов, – у меня есть слово, и этим словом я хочу поделиться, сказать всему разрозненному избедовавшему миру – человеку, потерянному от отчаяния беспросветно, человеку, с завистью мечтающему о зверях, человеку, падающему от непосильного труда в жесточайшей борьбе – быть на земле человеком –

уста к устам

и сердце к сердцу.

 

1921 г.

342