А когда-то я не думал о насыщении! Странно подумать, что это было когда-то.

И странно думать, что я еще жив.

Вся боль моя канула и вот, как пар, поднялась к ушам и глазам моим, и все, что я вижу, и все, что слышу, проникнуто болью.

Улица, встречные – люди, звери, машины – больно бьют меня по сердцу. И я не могу отвести глаз, они же не видят меня.

Ночь Петербургская. Ни огонька. Весь наш мешок успокоился.

А за стеной шуршит, кашляет – это сосед мой бессонник.

Только вдвоем мы и не спим: он – потому что душа у него ночная, душа его дышит ночью, я – моей работы никогда не окончить, и уж рука коченеет, а я сижу, и погаснет тоненькая свечка, я буду также сидеть, – тут и мои книги – мало их осталось – Гоголь, Достоевский.

«Поэты берутся не откуда же нибудь из-за моря, но исходят из своего народа.

324

Это – огни, из него же излетевшие, передовые вестники сил его».

– Николай Васильевич! Какие огни? Или не слышите? – один пепел остался, – пепел, зола, годная только, чтобы вынести ее на совке да посыпать тротуары, а потом растопчет чья-то чужая американская калоша.

Сосед умолк, а под утро, знаю, опять начнется – этот кашель сверлящий.

Все замолкло – мертвый мешок, великое молчание свободы.

Как часто теперь я больше не чувствую свое тело, я как бы отделяюсь – великое молчание свободы! – и нет никаких желаний.

У меня было много друзей, и все куда-то пропали.

Остался один, не забывает, зайдет, присядет к столу: одно ухо длинное, острое, а глаз, как три глаза, говорит же он со мной половинкой своей обыкновенной с ухом и глазом обыкновенным, говорит о пайках, категориях, литерах, а другой половинкой ужасной так ужасно смотрит.

Нет, сосед не успокоился, бессонник, опять закашлял.

– Федор Михайлович! Что я сегодня видел! Видел я издыхающую собаку: она сидела под забором как-то по-человечьи и в окровавленных губах жевала щепку.

 

1918 г.

325