День на день не приходится, час на час не похож. Не всякий вечер лежать Коле под диваном, смотреть в пустую, папироской прожженную звездочку на оборке, да прислушиваться. Палагея Семеновна не бабушка – не Анна Ивановна, – бывает, что и по неделям не слышно ее к о л о к о л ь ч и к а у Финогеновых в гостиной, бывают и другие вечера – будни.
Долгий вечер, каких много. Чуть внятны напевы ворчливого ветра. Ветер ворчит и в трубе, и на чердаке.
Саша и Петя учат уроки, поскрипывает перо, не хуже ветра бормочут, уроков много.
Женя и Коля с бабушкой в потемках. Лампадка теплится перед Трифоном Мучеником. Бабушка расстелилась на полу. С бабушкой, Женей и Колей лежит окотившаяся Ма-
59
руська и шесть котяток, и тут же шелудивый кот Наумка, – Колин любимец.
– Бабушка, завтра первый декабрь! – вспоминает Коля, – завтра Наумка именинник!
Бабушка гладит по брюшку Маруську, творит молитву.
– Что ты, нагрешник! – спохватывается старуха, – разве тварь именинница? Тварь – пар. А его, паскудника, надо палитанью вымазать: истаскался весь, шатавшись.
Женя дремлет: утомила его гимназия. Котятки перебирают лапками, сосут Маруську, – ужинают. Наумка пригрелся, разнежился, сладко-зевнул и запел.
И начинает бабушка сказку.
– Жил-был в тридевятом царстве, в подсолнушном государстве...
– Про Ивана-царевича?
– Про него самого, душа моя, про царевича и серого волка.
Слушает Коля сказку, видится ему серый волк, так ясно видит он волчью, шершавую мордочку. Вот входит волк к Ивану-царевичу, весь его хвост в жемчугах, улыбается волк, а язык-то красный и острый страшно, и глаза горят. «Ну, говорит, спас я тебя, выручил, живи и царствуй, а наград твоих не нужно мне, пойду я в дремучий лес». – «Спасибо, отвечает Иван-царевич, спасибо тебе, серый волк, вовек не забуду: не случись тебя, лежать бы мне на сырой земле».
«Буду большим, – мечтает Коля, – богатырем сделаюсь, буду как серый волк!»
И кончилась сказка: бабушка тоже была на пиру у Ивана-царевича – мед там вкусный-превкусный, соты-меды, только ей в рот не попало. Бабушка поднялась, зажгла свечку, а за бабушкой Женя и Коля, а за Колей Наумка.
Входят в комнату Саша и Петя. Уроков они не выучили, но тетрадки и книги побросали в лысые ранцы, будто все готово и в исправности.
На столе перед зеркалом появляется старое Евангелие в черном кожаном переплете с оборванными застежками.
– О страстях Господних! – объявляет бабушка и начинает нараспев истово любимое свое евангелие о стра-
60
стях: – «И взяв с Собою Петра и обоих сыновей Заведеевых, начал скорбеть и тосковать»...
Слушает Коля евангелие, видится ему Христос: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты». А ученики спят. А ведь Он просил их бодрствовать с ним, но они заснули. И опять молится и опять находит учеников спящими. И час приблизился, вот входит Иуда и множество народа с ним. Если бы захотел Христос, ангелы спасли бы его, но т а к н а д л е ж а л о б ы т ь. Видит Коля, как ведут Христа, и двор видит, где Петр остался, и слышит, как клянется Петр и божится, что не знает Христа, и поет петух.
– «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И вышед вон, плакал горько!» – бабушка молитвенно замолкает.
Присоседившиеся к бабушке дети замерли. Лишь слышно баюканье ветра, и не потухает горькое слово: «И вышед вон, плакал горько».
«Будь я Петром, – мечтает Коля, – я никогда бы не отрекся! А что если опять придет Христос? Поскорее бы Пасха, а там и на лето распустят. Господи, я никогда бы Тебя не предал и не отрекся!»
Саша и Петя тоже мечтают, тоже загадываются, только по-своему.
Женя прижался к бабушке, тычется головой к коленям, и над ним шевелятся концы коричневого горошком платка.
Мороз ли на пруду ударил, ветер ли полосой прошел от Боголюбова, кто-то постучал в окно.
– Ангел! – встала бабушка.
И все дети встали и запели Б о г о р о д и ц у. И пропели Богородицу, и долго не трогались с места, словно боялись спугнуть ангела: ангел тут близко летал около дома, около пруда, ангел постучал им в окно, – не постучит ли еще?
– А отчего звезды падают? – спрашивает Коля.
– Ангелы незримые, ангелы падшие! – строго отвечает бабушка и вдруг оживляется: – Саня, душа моя, принеси и почитай моего любимого Пушкина. Что-нибудь чудесное...
61
Евангелие складывается, тушится свечка, зажигается лампа.
Саша приносит изодранную К а п и т а н с к у ю д о ч к у, откашливается и начинает бойко любимую повесть.
Под конец повести, на том месте, где Гринев прощается: «Прощайте, Марья Ивановна! – Прощайте, Петр Андреевич!» – бабушка с Петей тихонько плачут.
Да и как им не плакать!
В субботу за всенощной Петя подбросил Варечке записку с своим собственным стихотворением:
Ваши очи страстны,
А коса – руно,
Разве вы не властны
Ялику сбить дно?Вот какой акростих сочинил он для своей Варечки.
А когда за обедней, проходя мимо нее с кружкой, он взглянул на нее, полный ожидания, она только повела своим носиком.
«В Сашу влюбилась, конечно, в Сашу! И письмо это Саша писал: «Милый Петя, я тебя очень люблю!» Вот она какая! Нет, помереть бы, один конец!»
– Эх, душа моя, – вытирает бабушка табачным платком свои табачные слезы, – какая я была в молодости! Лицо у меня было лосное, п о л ь с к о е, сам граф Паскевич Иван Федорович засматривался.
Растроганная воспоминаниями, рассказывает бабушка о крепостном времени – о своих прошлых годах, и незаметно переходит к богадельне, к табачной богаделенной жизни, к старухам, к старостихе Юдишне. И уж не граф Паскевич Иван Федорович, а старик Александр Петрович О т в а ж н ы й ходит-крутит вокруг бабушки, засматривается на ее позеленевшее, когда-то лосное п о л ь с к о е лицо.
– Бабушка, а бабушка! – лукаво прерывает Коля бабушку.
– Что тебе, дружок?
– А все же мы тебя, бабушка, из членов Святейшего Синода вычеркнем!
62
– Вычеркнем, вычеркнем! – подхватывают хором за Колей и Саша, и Петя, и Женя.
– Не имеешь права, будет уж: времена не те! – седой бабушкин волос на бородавке трясется: в чем тут дело с Синодом, бабушка сообразить не может, только чувствует она насмешку какую-то и, пригорюнившись, замолкает.
– Ну, ладно, – сдается, наконец, Коля, – подождем... пока.
– Ах, Коко, Коко, и всегда-то озорной ты был, задира сущая. Кормилицу тебе наняли, месяц не прожила, вытурили: с желтым билетом объявилась, гулящая. Поступила Евгения и жизни невзвидела. Бывало, ревмя ревет: как вцепишься, ни за какие блага оторвать невозможно, всю-то норовишь поискусать. А как стал ножками ходить, рано стал ты ножками ходить, годочку тебе не было, жили мы тогда на даче, на круг гулять ходили, и повадился ты на кругу целоваться. Как сейчас помню, Колюшка, впился ты губками в Валю, – девочка с тобой играла, Валя, насилу оттащили, а носик-то ей все-таки перекусил. Потом и себя изуродовал: Господь Бог покарал. Варим мы крыжовник с покойницей Настасьей, царство ей небесное, обходительная, чудесная была женщина, мамашу выходила, ну, и слышим крик. Побежали наверх, а ты, Колюшка, лежишь, закатился, синий весь, а кровь так и хлещет, тут же и печка игрушечная валяется. Залез ты на этот самый комод, сковырнулся и прямо на печку окаянную. С того самого времени ты и курносый, задира сущая.
Бабушка, а также нянька Прасковья любят вспоминать, как Колю покарал Бог, – сделал его курносым. Но Коля и сам без всяких рассказов н напоминаний помнит, как упал он с комода на игрушечную жестяную печку, только не помнит, зачем ему понадобилось на комод взбираться. И не тогда, как перекусил он, целуя, нос какой-то девочке Вале, а только с того дня, как переломил себе нос, начался его первый день, и словно впервые у него открылись глаза: он помнит и видит себя на полу, а вокруг кровь – во рту кровь, на губах кровь, все руки измазаны кровью, все платьице.
Бьет восемь.
63
Дети вскакивают от бабушки и под часы, и там, под часами, подпрыгивают, топочут, стучат, кричат – м ы ш е й т о п ч у т. Такой уж обычай у Финогеновых: когда бьет восемь – перед ужином топотать под часами.
– Ну, Коко, похвальный лист тебе, – нюхает бабушка, одобряет Колю, – другую неделю твои духи держатся, удружил: табак чудесный, мягкий.
Дети тянутся с щепотками к табакерке, нюхают, потом чихают и вниз из детской в столовую ужинать.
На лестнице сцепились. Коля дал тумака Пете, Петя оскользнулся, задел Женю, а Саша захотел пофорсить – взять всех на левую и ударил Колю под душку, Коля задохнулся, укусил Сашу за палец.
С покрасневшими глазами, дуясь, толкутся дети в кухне.
– Оглашенные вы и лицемерные, – ворчит Прасковья, – не будет вам ужотко гостинцев. Только мамашино здоровье расстраиваете.
Степанида, иконописная кухарка, повязанная по- староверски, в темном платке изловила здоровенную рыжую крысу – матку.
Начинается крысиная расправа.
Мышеловку ставят на табуретку и потихоньку льют кипяток на крысу. Крыса визжит и мечется, а кипяток все льют и льют на нее. С хвоста у ошпаренной крысы слезает шкурка, и хвост становится розовым и нежным, хвост дрыгает. Дается отдых. Передохнула крыса, берут лучинки и тыкают крысу лучинками, то лучинками, то поганым ножом. Снова появляется кипяток, снова льют кипяток, норовя на глаза ей. Крыса судорожно умывается лапкой и кричит, кричит, как человек.
Шелудивый Наумка, курлыча, тут же трется с возбужденными, злыми глазами...
Покончив с крысой, дети переходят из кухни в столовую, но ужинают нехотя, едят – давятся. И, поужинав, наверх не идут, а лазают за занавеску на кровать Маши, рассматривают ярко-намалеванные лубочные картинки: Л ь в а, Б е н е д и к т и н с к о г о м о н а х а и С в я щ е н н о е к о р о н о в а н и е, подделывают хвостики и рожки, и, толь-
64
ко после долгих уговариваний и многих угроз Прасковьи, Степаниды, бабушки, отправляются спать.
Гурьбой подходят к гардеробной к Варенькиной комнате – к спальне прощаться. Стучат к Вареньке. И без толку.
Варенька часто запрется с вечера в своей комнате и не выходит, и, хоть дверь ломай, не откликнется.
– Тише, вы, – останавливает нянька, – мамаша заперлись: нездоровы... У, неугомонные! И когда-то Господь вас на ум-разум наставит!
Долго и шумно укладываются дета: ждут г о с т и н ц е в. Гостинцы – лакомства: либо по кусочку яблока, либо по часточке апельсина или финик или чернослив полагается детям после ужина и дается в кроватях, чтобы скорее угомонились. Съедят эта гостинцы и затихнут.
Затихло в детской наверху, только Коля не спит. Коля долго не засыпает, все прислушивается.
Из кухни доносится чавканье: в кухне ужинают.
– Наездился он на мне – рассказывает Степанида о своем постылом, – рожать Филиппка время пришло, бросил постылый: со стерьвой-сукой своей связался.
– А Юдишна говорит, – слышится голос бабушки, – околдовали вы, говорит, Анна Ивановна, старичка отважного Александра Петровича: неспроста он хмелем около вас увивается. Как бы смотритель не заметил.
– И не шляйся ты, хухора, с журавлевским приказчиком, – поучает Степанида Машу, – не висни тут у Федора на шее: он тебя загадит всю, а опосля кинет. Куда брюхатой?
– Трудно, девушка, пока-то устроишься, дух вон и лапы кверху.
Маша хихикает.
Коля прислушивается. И, как под диваном, лежит он, не шелохнется, и, как под диваном, многое не разбирает, и о чем разговор идет, и на что все жалуются, и отчего Маша так смеется-хихикает? Ждет Коля, когда поужинают, ждет бабушку. Вызвался он бабушке постель постелить и постелил: под засаленный, просетившийся ватошный подстильник поленьев наклал и все это сделал чисто, совсем деза-
65
метно. Вот как-то она теперь на поленья уляжется, вот чего ждет Коля, и сна ему нет.
В кухне сначала перемывают посуду, потом гасят лампы и шлепают по лестнице – идет наверх бабушка, за бабушкой Прасковья.
Коля завернулся с головкой, только нос торчит.
Нянька тычется по углам, шарит:
– Куда это я, девушка, ватошную вещь задевала, не сыщешь.
Коля смеется, не открывая рта: знает он, где нянькина в а т о ш н а я в е щ ь – набрюшник, ну да пускай себе ищет!
– Колюшка молодец у меня, лучше всех детей: и постель мне, старухе, постелил и в табак духов налил.
– Мочи моей нету, девушка, измаялась я: день-то-деньской шатавшись, ноги отваливаются.
Почесываются, сначала легонько, потом со скребом.
– Господи, Владыко! – вздыхает бабушка.
– Митя-то сызнова, девушка, в золоторотцах. Из трактира погнали: запой, знать.
– Напущено! – бабушка всунула голову в ворот рубашки, засветила там огарок и ищется, не бабушка – Коза-Береза.
– Спрашивала я батюшку, отца-то Глеба, батюшка молитву дал запойную. Знать, Богу так угодно... Эх, девушка, по пятому годочку Митя в трактире-то: несмышленого, махонького определила. Думаешь, девушка, должность чистая, а вот поди ж ты, может, и напущено. Сердце материно изболелось, глядевши... Закопытили его сердешного!..
Тихо в комнате, только часы ходят, маятник качается.
Почесались, поискались и за молитву: молится бабушка, молится Прасковья.
– Скорбящая Матерь Божия, помилуй!
– Троеручица, Владычица моя матушка, сохрани!
– Горы Афонские, согрешил вечеславный, во дни и в нощи!
– Богородица, присно Дева, радуйся!
– Окаянная, словом еже делом, помыслом нескверным...
66
– И от блуда всякого сохрани и помилуй!
– Митрия, раба Твоего, помилуй и сестру Арину!
Коля слушает, как молятся, и вспоминается ему Митя, сын Прасковьи, длинный и серый весь, с крысьими хвостиками-усами, в коричневой визитке, и в штиблетах без стука.
– Но избави нас от лукавого! – оканчивает бабушка молитву, окрещивает воздух вокруг себя, еще раз крестится и опускается на пол, на постель свою, плюх прямо на поленья, – чтоб тебе! – вырывается ее сдавленно негодующий вопль, – курносая пятка, курнофейка окаянная, уродина паршивая, скажу мамаше. На старости лет, Господи! За что это, Господи!
Шлепаются полена, раскидывает их бабушка по комнате, куда ни попало.
И, раздирая свой красненький ротик, пищит придавленный котенок.
– Оглашенные! – ворчит Прасковья, укладываясь без своей ватошной вещи.
67
| Главная | Содержание | Далее |
С. 60. ...завтра Наумка именинник! – Ср.: «А был у меня – семь лет неразлучен со мной – кот, звали его Наумка, на пророка Наума – 1 декабря – именинник. Кот был мой ровесник: я родился, и в ту же ночь кошка окотилась...» (Подстриженными глазами. С. 50; см. также с. 29). ↑
С. 61. «И взяв с Собою Петра...» – Цитата из Евангелия (Мф. 26: 37–39). ↑
«И вспомнил Петр слово...» – Цитата из Евангелия (Мф. 26: 75). ↑
...Богородица – молитва «Песнь Пресвятой Богородице» («Богородице Дево, радуйся...»). ↑
С. 62. «Прощайте, Марья Ивановна!..» – Вольное изложение эпизода гл. XIII («Арест») романа А. С. Пушкина «Капитанская дочка» (1833–1836). ↑
Ваши очи страстны... – См. в этой связи характеристику брата Сергея: «Брат <...> из всех отличался необыкновенной чувствительностью: при чтении на трогательных местах не мог сдержать слез и сам писал нежные стихи, всегда в кого-нибудь влюблен и часами просиживает у окна, мечтая; хороший голос – окончив гимназию, поступил на медицинский, но скоро перешел в
540
_______________________________________
филармонию...)» (Подстриженными глазами. С. 255); «К нашему счастью, брат, который писал стихи и вел аккуратно дневник, достал "по случаю" однотомного Пушкина и уж не расставался, читая вслух, и плакал над "Капитанской дочкой"» (Там же. С. 148, см. также: К о д р я н с к а я. С. 75). ↑
С. 62. Акростих – стихотворение, начальные буквы стихов которого составляют имя, слово или высказывание. ↑
Ло́сное – лоснящееся, ясное, светлое. ↑
Паскевич Иван Федорович, граф Эриванский, светлейший князь Варшавский (1782–1856) – русский военный деятель, генерал-фельдмаршал (1829), генерал-адъютант (1825). ↑
Святейший Синод – в дореволюционной России высший коллегиальный орган Православной Церкви. ↑
С. 63. Кормилицу... вытурили... – ср.: «У меня было две кормилицы. Помню вторую. А о первой – даже имени ее не знаю. <...> А взяли ее, очень понравилась матери – такой, говорила мать, я никогда не видала! – а когда через три дня принесла она свой паспорт, оказалось, "желтый билет". И наняли другую, а "первой" отказали.
Евгения Борисовна Петушкова, калужская песельница и сказочница, и меня не отделить от нее. <...> я помню, что, играя, крепко впивался в ее грудь, и она, оторвав меня, смотрит с укором, качая головой. "Но разве хочу я сделать ей больно?" – говорю я без слов глазами и улыбкой. И этот взлет глаз и разливающаяся радостью улыбка покоряет ее...» (Подстриженными глазами. С. 27–28, см. также: Автобиография 1912. С. 439). ↑
...носик-то ей все-таки перекусил. – Ср.: «...когда я еще был совсем маленький, меня в колясочке возили, в Сокольниках, а был я ласковый и любил целоваться, и, однажды, поцеловав какую-то девочку – рассказывая случай, называли имя: Валя, – я этой Вале откусил носик» (Подстриженными глазами. С. 124). ↑
...ты и курносый... – случай, как и предыдущий, имеющий соответствие в ремизовской биографии и занимающий значительное место в его самоосмыслении – см.: «Было мне 2 года, играл я однажды в игру <...> одинокую и молчаливую, взобрался я на комод да с комода и кувырнулся на пол да прямо на железку. С переломанным носом и разорванной верхней губой сидел я, закатившись, посиневший, на полу, а мое белое <...> платьице <...> становилось алым от хлеставшей из носу и из губы крови. <...> и сидел на полу, не двигался с места, пока не хватились. И вот боль, которая закатила меня, <...> липкая такая кровь <...> открыли мне глаза на мир, чтобы видеть и открыли мне уши к миру, чтобы слышать. С этих пор я отчетливо помню себя, с этих пор я стал вглядываться и вслушиваться <...»> (Автобиография 1912. С. 439, см. также: Подстриженными глазами. С. 29–30). ↑
С. 64. ...мышей топчут. – Ср. в письме к жене, С. П. Ремизовой-Довгелло из Москвы от 25–26 января 1905 г.: «Да часы у Мутгера наверху – под которыми мы "мышей топтали" стуча каблуками, – нет их: <...> выбросили» (На вечерней заре 2. С. 277). ↑
_______________________________________
С. 64. Степанида в темном платке... – Ремизов часто вспоминает в кн. «Подстриженными глазами» жившую в их доме кухарку Степаниду, староверку (стр. 80, 128, 171). ↑
С. 65. Хухо́ра – растрепа, замарашка. ↑
С. 66. Золоторотец – промышляющий чисткой отхожих мест. ↑
Троеручица – весьма почитаемая икона Божией Матери, приписываемая св. Иоанну Дамаскину (VIII в.) и находящаяся на – Афоне – святой горе на Халкидонском полуострове в Греции, где располагаются прославленные православные монастыри. Список с иконы был принесен в Москву в 1661 г. и хранился в Воскресенском монастыре в г. Новый Иерусалим. ↑
542
_______________________________________
| Главная | Содержание | Далее |