Зимние сумерки снежные и тихие.

Маленький курносенький Коля лежит на полу под диваном и смотрит сквозь пустую звездочку, прожженную папиросой на оборке дивана.

Коля лежит в гостиной на полу под диваном, скорчившись и неловко, как связанные телята на возу-лотке, когда везут их на бойню за Боголюбов монастырь, – почти всякий день медленно и томительно тянутся такие возы мимо красного флигеля Огорелышевского дома, и всегда Коля бежит к окну смотреть на болтающиеся телячьи языки и мягкое, полуживое их вздрагивающее тело.

Над Колей, прямо над головой вплотную спускается сиденье дивана, тяжелое и темное, в паутине, – провалится оно, и тельце его расплющится, как лягушка, которую раздавил осенью на дорожке у пруда дворник Кузьма своим огромным, явлочным сапогом.

Пыль забирается Коле в нос, душит, а глазам так больно.

На диване сидит Палагея Семеновна Красавина и Ва-

43

ренька. Палагея Семеновна болтает ногой и, захлебываясь, рассказывает Вареньке всякие городские новости и семейные события.

Коля привык к рассказам Палагеи Семеновны, много чего переслушал он с осени, когда впервые залез под диван и навострил уши.

Коле восемь лет, на Ивана Купала девятый пошел. Он уж гимназист-приготовишка, – нынешним летом в гимназию его отдали. С нынешнего лета началась для Коли новая жизнь: стал он вспоминать что-то хорошее, что будто бы когда-то третьего года было, стал и скучать, а раньше ничего такого не чувствовал. Прошлой весной умер отец, Коля вспоминал отца: ему представлялся большой человек и почему-то непременно в белой майской паре, с драгоценным перстнем на волосатом пальце, черные, большие усы, колючие, когда поцелуется.

Как хорошо было, когда в воскресенье приезжал отец и в кухне появлялся Гаврила-кучер, а на дворе вздрагивали сытые черные кони, как хорошо было кататься в коляске!

Приезд отца только по воскресеньям нисколько не удивлял Колю. Может быть, так все и нужно было, так и везде делается, почему он знал? Один только раз он заметил, что Варенька как-то особенно, с каким-то захлебыванием плакала и сидела в гостиной, а отец ходил по зале, и тогда же почувствовал, что между отцом и матерью есть что-то, чего, может, и не нужно, и не так везде бывает, а только их, финогеновское. Коля помнит, как возили их прощаться с отцом. Варенька так и сказала тогда: «Поедемте прощаться». И он в первый раз увидел дикий Финогеновский дом и комнату, где он родился, и отца увидел не в белой майской паре, а в сером мышином халате, только чулки на нем были белые, шерстяные вязаные – отец сидел в кресле и задыхался, поседевший и небритый. Принесли икону Спасителя с золотым красным голубком на сиянии и отец благословил их и потом дал Коле яичко, в яичке – з м е й к а, и фарфорового серого м е д в е д ю ш к у. Медведюшка цел – это его единственная игрушка, а змейка пропала. Коля помнит, как, вернувшись домой, он вдруг расплакался, и сам не знает, почему так горько рас-

44

плакался, он влез к няньке на колени, обнял старуху, и чувствовал, как горячи его щеки, и бегут слезы. За год до этого, когда горел Чугунолитейный завод и Колю разбудили и он увидел в окно страшный огонь, он так же горько заплакал. А вскоре после прощанья с отцом Варенька сказала, что отец умер, и портниха Даша в столовой торопилась шить черные курточки и черные штанишки. А на следующий день опять ездили в Финогеновский дом: отца в гроб клали. Коля помнит, как, положив в гроб, после панихиды опять вынули отца и стали надевать на него атласный лиловый халат и трудно было наряжать покойника, – подняли ему руку и рука поднялась высоко до самого потолка, да так и осталась, и уж сколько ни старались, рука и после все торчала из гроба. В третий раз поехали в дом, в карете поехали на похороны. На похоронах, когда стали прощаться, все плакали – и Саша, и Петя, и Женя, и Варенька, но Коля совсем не плакал. У покойника пошла из носу сукровица и это так поразило Колю, что он только это и видел: водянистая кровь струйкой бежала из носу, пропадала в усах и текла по выбритой бороде. В день похорон отца у Финогеновых бабки украли, а Женю на поминках напоили водкой. А как было досадно, что бабки украли! Коля помнит, что старший пасынок Василий после поминок, прощаясь, дал Вареньке перстень отца и обещал приезжать по воскресеньям. Варенька перстень взяла, а от посещений отказалась. Много Коля помнит и всяких мелочей: и какой день был пасмурный, и только, когда звонили, проглянуло солнце, и как на Финогеновском дворе у конюшни трава была такая зеленая, больше уж никогда он не видел такой зеленой травы.

Шустрый и живой, Коля – памятливый, а близорукие темные глаза его с поволокой, как жучки, таращились и искали все, высматривали. Огорелышевский пруд – вода проточная и два ключа, купаться можно. Финогеновы рано начали купаться. Плавать их учила горничная Маша. Коля быстро научился, но долгое время притворялся неумелым: ему было приятно, когда Маша брала его к себе на руки и сама улыбалась, так что зубы были видны белые, такие острые. Среди игр, в которых Коля занимал особенное ме-

45

сто, отличаясь своим озорством и плутнями, была одна игра тайная, называлась она  с т р у ч к и  п р о д а в а т ь. Играли в нее за дровами у забора Колобовского сада, да на покатой, зазеленевшей от ветхости, крыше курятника – местах скрытых от взрослых: неловко же было, если увидят. Садились Финогеновы в кружок и играли.

Коля знал много сказок, но больше неприличных. Вечерами дети торчали за воротами. За ворота же вечером выходили посидеть фабричные. Тут уж чего не наслушаешься. Падок был Коля на всякий рассказ и прилипчив ко всякому.

Вот почему он так зорко смотрит и чутко слушает, и, хоть не очень-то легко ему, и мало он понимает чего, но из своей засады – из-под дивана он не вылезет, будет слушать рассказы Палагеи Семеновны.

Палагея Семеновна после долгого перерыва беременна, она очень боится за себя: Сергей Аркадьевич – доктор сказал ей, что роды будут тяжелые, пожалуй, понадобится операция.

Коле страшно захотелось чихнуть, даже глаза закололо и забегали но лицу мелкие, щекочущие мурашки. И хорошо бы покашлять ему громко и несколько раз! Но он делает невероятное усилие и сдерживается.

– Покойный Елисей Степанович, – звенит голос Палагеи Семеновны, – после вашего развода, Варенька, сошелся с горничной Сашей. Ну, помнишь, тощая такая и ямка между бровей. Теперь с ней живет Василий. Просто ужас! От отца перешла к сыну! Хорошее наследство! Да, вчера мне рассказывали, Варенька! В Пассаже я встретила А., очень хороший юрист, он посвящен во все ваши дела. От вашего наследства ничего не останется: дом продают, Василий и Степан кутят, в магазине их никогда не видно. Я не могу представить, Варенька, как ты могла прожить с ними! А Людмилу, знаешь, на бульваре видели с кавалерами! Прямо неприлично... – и Палагея Семеновна зашептала что-то о Людмиле.

Коля перестал дышать.

– Выкидыш... вытравляли... желтый билет... – доходят до него отдельные слова, больше он ничего не разбирает.

46

Ножки стола и кресел почернели, словно копоть легла на них, и стали они толще. Ковер разбух и вздыбился, будто шкура невиданного зверя лубочной картинки, – такая картинка висит в столовой: лев, она висит между красноносым  б е н е д и к т и н е ц е м  – м о н а х о м – рекламою и   с в я щ е н н ы м  к о р о н о в а н и е м.

Палагея Семеновна кашлянула, достала платок и примолкла.

Запахло духами.

А цветы на ковре вдруг стали яркими и большими, медные ножки кресел заблестели, как подсвечники.

Это – Маша, горничная принесла лампу и поставила ее на стол.

У Маши ботинки на высоких каблуках, а не стучат, – Филиппок ей сделал, Степаниды-кухарки сын. Со временем, конечно, и у Коли такие сапога будут, а ему очень хочется, чтобы не стучали, – теперешние его грубые скрипучие.

– Готов ли чай? – говорит Варенька, – поторопись, Маша, пожалуйста.

Коля осторожно перевертывается. Левая нога у него затекла, в ней будто песок, и кажется она такой огромной, чужой.

Шелковые юбки снова зашуршали.

– Вчера у П. П. был вечер, – затараторила Палагея Семеновна, словно чему-то обрадовалась, – пели итальянцы. И вдруг вижу, входит К. Ф. Мы были поражены: П. П. на прошлой пятнице прозрачно намекнул ему при Лизочке, что их отношения для него не тайна. А Лизочка, право, такая наивная! Это ужасный человек, Варенька, представь себе, от него все без ума: Люся, Муся, Нина, и теперь Лизочка. Да! на рожденье Тани, Ника взял Катю на руки и при всех, – мы только что вышли из залы, они фокусника приглашали, чудный фокусник! – понимаешь, Варенька, при всех, показывает на Д. Е.: «Посмотри, говорит, Катя, вон твой настоящий папа». Бедненькая Ксенечка не знала, что ей и делать. Д. Е. побледнел, как полотно. Словом, сплошная нетактичность. Мы просто не знали, куда деваться...

47

– А ты видела Арестовых? – спросила Варенька.

– Ах, совсем и забыла. Я их встретила у А. М. Знаешь, Варенька, месяца нет как они обвенчались, а Тука мне рассказывает... – и Палагея Семеновна шепчет, не передохнет.

Коля прислушивается, напрягает все силы, чтобы хоть что-нибудь понять, а понять ничего не может. Среди мудреных слов прыгают начальные буквы имен и фамилий, вытянутые, с завитками, а в спину колет, словно булавкой.

Вдруг маленькое сердце его сжалось камушком и застыло: на пол что-то уронили.

– Не беспокойся, оставь, Варенька, я сама! – рука Палагеи Семеновны, пухлая, в кольцах, шмыгнула, как мышь, около самого носа Коли.

В другое время Коля непременно бы тяпнул ее за палец, но теперь что-то горяче-колкое разливается по всему телу и душит его, он больше не может удержаться, сопит.

– Чтой-то у вас, Варенька, мыши?

– Нет, Наумка – кот вечно под диваном трется.

Палагея Семеновна опасливо подбирает юбки.

– Я кошек не люблю.

– Барыня, чай готов! – говорит Маша.

Встает Варенька, за нею Палагея Семеновна. Палагея Семеновна заглядывает в трюмо, прихорашивается. И Варенька, и Палагея Семеновна выходят из гостиной в залу.

Когда бывают гости, чай пьют в зале. Без гостей – в столовой. В зале две лампы с яркими горелками-молниями, очень много цветов, и в горшках, и на окнах, и по углам в корзинах; между цветов банка, с аксалотом, «который может ничего не есть», в углу у дверей рояль, и ломберный столик между окон. Печка в зале всегда очень горячая; впрочем, все печки горячие – дрова у Финогеновых огорелышевские!

В зале на красном круглом раздвигающемся столе шипит красный бронзовый самовар.

Стучат блюдцами.

Коля приподнял оборку дивана, насторожился... И вдруг шорох, будто с дивана и еще кто-то встал.

48

Коля быстро опустил оборку и затих. Ему слышно, как мешают ложечкой сахар. Упала ложка.

– Дама будет, – Варенька подняла ложку.

– Понимаешь, Варенька, просто невероятно... – и понеслась Палагея Семеновна, вспомнив что-то очень интересное и, может быть, самое любопытное.

Коля прополз до дверей Варенькиной комнаты – с п а л ь н и, поднялся на цыпочки и пошел.

Высокий темный киот, освещенный красной лампадкой, строго провожает его всеми ликами и гневными и скорбящими, они осуждают Колю: зачем он под диваном сидит и подслушивает, будут ему немилосердные муки, в ад преисподний посадят его, будет он гореть в негасимом прелютом огне.

Не дыша, проходит Коля спальню и соседнюю узкую комнату – гардеробную, где стоят высокие шкапы и устюжский, покрытый белою жестью, сундук с замком – музыкою. А из гардеробной он уж пускается бегом и, цепляясь за шаткие перила лестницы, подымается наверх в детскую.

Наверху – в детской две комнаты: комната прямо с лестницы, она выходит к пруду, и из нее видна фабрика и Чугунолитейный завод; в этой комнате две кровати, Сашина и Петина, и маленькая дверь на чердак; другая комната, соединенная с первой дверями, выходит на улицу, из нее виден пустырь – огороды, Синичка и Боголюбов монастырь, в этой комнате спит Женя, Коля и нянька Прасковья, здесь же стоит комод и всякие клопиные сундучки и висит высокое зеркало, – большая и очень заставленная комната.

Дорогой до детской Коля никого не встретил – пронесло благополучно, но в детской он наткнулся прямо на няньку Прасковью–П и с к у н ь ю.

Прасковья сидела у стола, где обыкновенно Саша и Петя учат уроки, и штопала рваные чулки. Чулок лежала перед ней целая гора, и казалось, – так на лице у ней было написано, – сколько ни штопай, всего не перештопаешь: заштопаешь десяток, завтра же дюжина рваных прибудет.

– Где это ты, Колюшка, пропадал? – Прасковья под-

49

слеповато, устало всматривается через огромные медные очки, – ишь завозил курточку-то, будто мешки таскал. Дай-ка я тебя, девушка, почищу!

– Так, няня, живот у меня болит! – Коля всегда все на живот сваливает.

– Покушал, знать, лишнего, он у тебя и разболелся. Горчичник поставим ужотко.

«Ну, горчичник-то не поставим, горчичник больно щиплется!» – думает Коля, а все-таки ему надо больным представиться, как-никак, а могут хватиться, где пропадал так долго, и он ложится на Сашину кровать.

– Или поставить бутылку, горячую бутылку хорошо, – нянька передернула спицу, – поветрие нынче ходит: напущено, знать, нечистым, согрешишь грешный.

«Ну, горячую бутылку можно!» – думает Коля, ему на кровати лежать хорошо, спину не колет, и дышать он может сколько угодно.

По лестнице наверх кто-то подымался.

Коля зажмурился.

– Колечка, – вдруг услышал он такой знакомый голос с ласкающей оттяжкой, это звала Маша, – Колечка, чай кушать ступайте!

Коля обрадовался, вскочил, и неловко ему, что так обрадовался, супится.

А Маша уж на пороге и идет к няньке, будто на работу посмотреть, а сама: ши! – поймала Колю, затеребила его, зацеловала его и в носик, и в ушко, и в глазки.

– Красавчик ты мой, речистый ты мой черноглазенький, ма-а-ленький!

– Ну чего, лупоглазая, чего развозилась, – ворчит Прасковья, – мальчик хворый: что ни час новая болезнь открывается, а она лезет. Да и под руку толкаешь...

Маша оставила Колю. Маша стоит, смотрит на Колю и смеется, будто и знает что, да не скажет. А какая она высокая, какая она – больше нет такой, так бы и бросился к ней: взобраться бы к ней на колени, обнять ее шею, чтобы взяла она к себе на руки,– щеки у ней всегда горячие.

Но Коля говорит, не глядя:

50

– У меня, Маша, живот болит.

– Ужинать-то скоро? – Прасковья кладет спицы в груду рваных чулок, – всю-то, девушка, разломило, поясница гудёт... И когда этот  к о л о к о л ь ч и к, прости Господи, сгинет!.. перекусить, что ли.

Нянька и Маша уходят из детской вниз. Маша успела в окно заглянуть и догнала Прасковью и перегнала старуху. По лестнице медленно шлепает нянька, но и ее старушечьи шаги затихают.

Коля опять ложится на Сашину кровать: ему надо еще немного выдержать и тогда он может идти пить чай, – а то еще не поверят!

«Мальчик хворый: что ни час новая болезнь открывается!» – вспоминает Коля слова няньки к смеется: у него губки пухлые и ровные белые зубы, как молоко, белые.

Конечно, никакой новой болезни у Коли ие открывалось. С тех пор, как на третьем году была у него скарлатина, осложнившаяся водянкой, когда он и вправду помирал и никакие ванны из трухи не помогали, да вскоре затем корь, он не хворая ни разу.

Вообще, все дети отличались крепким здоровьем, несмотря на все свои финогековские проделки: для озорства и удали ели снег и выбегали в одних рубашках в холодные сени, глотали больших мух, чтобы мутило и не идти в гимназию, а чтобы грозы не бояться, ели черствые заплесневелые просвирки – бабушкино наущение! – и всегда на пруду – кувыркались в прорубь. И все с рук сходило, вреда особенного не замечалось. Исключением был Женя. Женя, после всех болезней Коди, прохворав скарлатиной и корью, получил еще дифтерит и одно время ослеп. Зрение вернулось, но постоянно на глаза он жаловался. Какая-то была у него сильная невральгия. Не глаза болели, а где-то над бровями в висках: схватит и мучает, – и свету тогда уж не видит, и плачет убито, так плачут только беспомощные дети, не плачет, а гудит. И лунатик он был: по ночам сонный проделывая диковинные вещи, – вылезал на крышу, ходил по карнизу. В самом раннем детстве, когда у него были припадки, клали его на мощи, и у Вареньки у образов в киоте вместе с венчальными свечами хранились

51

бархатные рукавички и шапочки с мощей, – святыню к глазам прикладывали. Водила его Прасковья в Боголюбов монастырь к схимнику о. Глебу на молитву о изгнании беса, будто и полегчало. Глаза у Жени такие были грустные, и забиякой не слыл он, а все же разойдется – маху не даст.

«Кто ж их разберет, – говорила Прасковья, – все они, и большие и маленькие, на одну колодку, разбойники сущие».

Большими назывались Саша и Петя, маленькими, мелюзгой – Женя и Коля.

Коля подымается с кровати и, прежде чем идти вниз, растворяет дверь в смежную комнату.

В комнате темно. Чуть живет изнывающий мутный луч лампадки перед образом Трифона Мученика.

Коля вытягивает руки, чтобы не споткнуться. Ему не очень страшно, но все-таки впотьмах он боится.

В его всматривающихся близоруких глазах, не потухая, плывет лиловый кружок с серебряным ободком. Лиловый кружок с серебряным ободком постоянно плывет перед глазами, если Коля долго жмурится и попадает из света в темноту. Ему приятно видеть этот лиловый кружок.

И вдруг, не рассчитав шага, Коля оступился, заколотилось сердечко.

– Господи Владыко, что ты, Коко, неосторожный какой!

– Бабушка!

Бабушка Анна Ивановна – старая старуха из богадельни, старуху все у Финогеновых бабушкой называют.

Откуда появилась бабушка к Финогеновым, об этом никто никогда не спрашивал. Просто сама пришла. У ней нет ни души в городе, да и не только в городе, а и нигде нет ни родственников, ни знакомых, одни покойники. Варенька давала ей рубль в месяц, и бабушка подолгу живала у Финогеновых.

– У, вертопрах, – охает бабушка, подымаясь, она расстелилась было на полу вздремнуть до ужина, – все-то ноги отдавил, прости Господи! И куда это ты запропастился: днем с огнем не сыщешь. Ходила я на

52

пруд, все дети развлекаются, горку строят, а тебя нет как нет.

Сказать бабушке о животе: живот болит, – животом бабушку не возьмешь.

– Бабушка, – подлащивается Коля, – дай, бабушка, мне понюхать табачку немножечко?

– Изволь, душа моя, изволь, – бабушка с удовольствием вынимает табакерку, – Бахрамеевский табак свежий. Всех наших старух намедни потчевала, Юдишна хвалила, сам Александр Петрович  О т в а ж н ы й  отведал. Александр Петрович – старичок отважный!

Бабушка и сама понюхала и Коле понюхать дала. Табак забористый.

– А я тебе, бабушка, духов подолью, хочешь?

Бабушка довольна.

А Коля выхватывает табакерку и опрометью бежит по лестнице вниз и через черные сени, через кухню, мимо Маши, Степаниды, Прасковьи прямо в столовую и трясется весь: вот расхохочется, – глаза прелукавые. Там влезает он на шкап, достает из стеклянного буфета толченого перцу, подсыпает перцу в бабушкину табакерку, потом плюет и все размешивает.

Наперченная табакерка в кармане, глаза потускнели, ловко состроена кислая рожица, – медленно идет Коля в зал: он ведь болен, у него живот болит!

– Жарок небольшой есть, – Палагея Семеновна дотрагивается своими пухлыми пальцами до Колиного высокого лба, – покажи, Коля, язычок... И, какой красный!

– Завтра дома посидишь, – замечает Варенька, – и Женя отдохнет немного.

– А мой-то, мой-то! Представь, мой Ванечка третью неделю не выходит. Ванечка такой слабенький. Был Поморцев, говорит: коклюш. Удивительный доктор! Да, напомни мне, Варенька, сказать что-то... Замечательный доктор.

В сенях, с черного хода, послышались крики, потом все притихло и опять закричали.

Казалось, все двенадцать разбойников вломились в дом. В кухне шлепнулся кто-то и закувыркался.

53

Это Саша, Петя и Женя вернулись с пруда домой.

– Подрались, сладу с ними нет! – поднялась Варенька, и в голосе ее столько раздражения, будто нанесли ей смертельную обиду.

Палагея Семеновна опустила глаза и, самодовольно улыбаясь, принялась доедать варенье – ложка ее поддевала последние ягодки, словно вылизывала блюдечко.

Коля исподлобья следит за Палагеей Семеновной. Он сразу надулся, ему на все досадно: н на пруд не ходил, а на пруду без него горку строили, да и горчичник впереди, горчичник больно щиплется!

Ему досадно на Палагею Семеновну, из-за нее он под диваном сидел и гулять не пошел. И зачем она так улыбается и ложечкой выскабливает блюдечко?

Летом привела Палагея Семеновна своего Ванечку к Финогеновым с детьми поиграть. А дети взяли да и вымазали Ванечку навозом, накормили его куриным пометом, а потом затащили в лодку и стали лодку раскачивать – волнение устроили. С Ванечкой сделалось дурно. Гувернантка так и ахнула, едва освободила его да скорее к мамочке, а он мамочке бух самое непристойное слово, – Финогеновы научили.

«К таким у л и ч н ы м мальчишкам нельзя порядочных детей пускать, такие и убить могут! – возмущалась тогда Палагея Семеновна, – я к тебе, Варенька, чаще заходить буду, я займусь их воспитанием. Посмотри, мой какой: просто пая».

«И не нуждаемся, – говорит себе Коля, и глядит уж со злостью на Палагею Семеновну, вспоминая слова ее, их он как-то слышал под диваном, – а с вашим Ванечкой мы и не то еще сделаем... фискала!»

Гуськом – пинкаясь, входят остальные дети: впереди Саша, за Сашей Петя, за Петей Женя. Они раскраснелись с мороза, и уши горят. Они такие же, как и Коля, в царапинах и с линяющими вчерашними синяками на скулах и под глазами. И одета рвано: курточки на них и штаны подштопаны и в заплатах.

Саша рослый, остролицый, с длинными руками, лобастый, как Коля, глаза серые огорелышевские.

54

Петя – губошлеп, мордочка розовенькая с синими глазами.

Женя смотрит букой, будто никогда не улыбнется.

– Как твои успехи, Саша? – жеманно подобрав губы, спрашивает Палагея Семеновна.

– Ничего, – смело и громко отвечает Саша, – четверку по-латински схватил, экстемпорале писали, целых пять страниц.

– Так много?

– А в восьмом классе пишут и десять, бывает и двадцать.

– Ай, ай, ай! У вас новый директор?

– Стерляев Александр Федорович, – Саша речисто и бойко рассказывает– сочиняет, без этого он не может, он всегда сочиняет; их новый директор Стерляев будто во время уроков садится у классной двери и следит в подзорную трубку через матовое окошко; сегодня Саша попросился выйти и наткнулся на директора; директор, увидев Сашу, очень смутился, спросил фамилию и потрепал его но головке, – с учителями в учительской директор разговаривает не иначе как по-гречески, только на совете изредка по-латински, так, слова два...

– Ай, ай, ай! – перебивает Палагея Семеновна: ей это все пригодится, будет что порассказать и удивить.

– В восьмом классе показывали яйцо страуса в шестьдесят пудов, – Саша начинает захлебываться, беспокойно вертит руками, ударяет по столу, теребит ремень и загрызает ногти, – Петр Васильевич, физик, едва дотащил. Вот какое!

– Ай, ай, ай!

Петя ни слова, его будто и в комнате нет.

Входя в залу, Петя состроил перед самым Колиным носом фигурку: пригнул пальцы к ладошкам, большие оттопырил рогами и скоро-скоро зашмыгал мусылышками: «кузит – музит– бук – сосал». Коля огрызнулся, но Петя, усевшись за чай, больше уж не ответил, не отплатил.

Петя мечтает. Он влюблен в гимназистку Варечку. Варечка – барышня серенькая и пухленысая, исподтишка

55

заигрывающая с Финогеновыми за всенощной. Каждый раз, когда Варечка выходит из церкви, Финогеновы с фырканьем кидают в нее воском, норовя ей прямо в глаза, – финогеновская ласка!

Сегодня Петя нашел у себя в шинели обрывышек бумажки, на бумажке крупным твердым почерком, очень напоминающим руку Саши, было написано: «Милый Петя, я тебя очень люблю. Варечка».

Петя мечтает. Петя женится на Варечке. Варечка старше его, но это неважно. Он твердо решил жениться на Варечке.

«Милый Петя, я тебя очень люблю!» – повторяет Петя любовные слова любовной записочки.

Саша продолжает свои гимназические рассказы – сочинения. Родись Саша не в городе, а где-нибудь в деревне, вышел бы из него хороший охотник.

Женя налил полное блюдце, уткнулся в чай, дует и тянет.

Палагея Семеновна доела все свои ягодки и подымается к роялю. На пюпитре появляется истрепанная и замуслеванная красная тетрадка с нотами – Г у с е л ь к и. И начинается пение.

Дети любят пение. Готовы всегда петь и с удовольствием. В детские голоса врывается истошный голос Палагеи Семеновны. Палагея Семеновна закатывает глаза и томно ударяет о клавиши.

Лучше всех поет Петя: у него нежный, какой-то молитвенный дискант. И когда он поет, глаза его голубеют. Петя в гимназии певчим, этим только и берет, а то беда – лентяй отчаянный.

Саша басит. Саша вытягивает катушкою губы, как знаменитый соборный протодьякон, у которого не голос, а рык.

Женя подтягивает пресекающимся, бесцветным голоском, и не застенчиво, а как-то безразлично.

Один Коля ни звука. Сидит Коля и упорно молчит: досада еще не прошла. А у него альт, он  о р а л о – мученик, как окрестил лечивший его доктор Михаил Васильевич, и постоянно Коля мурлычет.

56

А петь-то как ему хочется: встал бы вот так и громко-громко, на всю залу! И вот ни гу-гу. И слезы подступают к глазам.

«И не буду, и не стану!» – мучается Коля, и вдруг вспоминает о табакерке, вскакивает, как ни в чем не бывало, скорее наверх через прихожую, через столовую, через кухню мимо Маши, Степаниды, Прасковьи, через черные сени по лестнице наверх к бабушке.

– Подлил, бабушка, много подлил: через край полилось! Вот твоя табакерка!

– Ах, Коко, Коко, а мне и невдомек: все мышиные норки перебрала, нигде нет. Думаю себе, не обронила ли грешным делом? Ну, мерси тебе. И чудесный же ты у меня, Колюшка, курнопятка ты проворная. Дай я тебя поцелую! – бабушка наклоняет свою седую голову и тонкими лиловыми губами целует Колю, а бабушкина бородавка с длинным седым волосом, завитым, как серп, щекочет Колину щеку.

Бабушка очень старая, память у ней зашибает: даст так Коле табакерку и забудет.

Коля частенько пользуется забывчивостью бабушки или просто стащит у ней табакерку и спрячет. Придет время, захочется бабушке табачку понюхать, схватится, нет нигде табакерки. А он ходит, смотрит, как старуха томится, да, насмотревшись, вдруг, будто случайно, и нашел: «Вот твоя табакерка!»

Проголодавшись, бабушка раскрывает табакерку, берет большую щепотку и со свистом нюхает – и хорош же табак вышел, душистый! И Коля понюхал: перцу не слышно, хорош табак и душистый, пахнет, как от плащаницы.

Коля чихает и бежит обратно в залу.

А в зале уж пропеты все Гусельки, начали новую песню из новой зеленой тетрадки:

– «Грустила зеленая ива, грустила, Бог знает о чем».

Все поют и только один Коля молчит. И уж прежней досады нет у него: он не должен представляться больным, и совсем ему не важно, что без него на пруду горку состроили, и не боится он горчичника, если поставят ему на

57

ночь горчичник, и все-таки ни звука, как сел, так и сидит, губы сжаты.

Коле вдруг стало жалко, всех стало жалко. И Палагею Семеновну жалко ему, – «операция, кишку будут резать, больно!» И бабушку Анну Ивановну жалко ему, припоминает он, как другой раз Варенька рассердится на бабушку – бабушка все к месту прибирает, так что и найти после ее уборки ничего невозможно, да и мало ли еще за что, просто так рассердится Варенька и выгонит ее из дому, соберет бабушка свой узелок табачный, попрощается с детьми, с Машей, с Прасковьей, с Степанидою и пойдет с своим узелком табачным, без денег, старая, пешком на фугой конец города. И мать ему жалко – Вареньку: как она плачет и не ест ничего, и лицо у ней такое красное становится... и уж сам себе боится Коля договорить, почему ему жалко Вареньку в как-то страшно. И няньку ему жалко Прасковью-Пискунью, у ней сын – Митя, в половых служит в трактире, Митя запивает, а Прасковью на конюшне пороли, когда крепостною была. А из братьев жалко ему только Женю: как убивается Женя, когда ему глаза больно! А когда ослеп Женя, заставили его пилюли глотать – пилюли горькие, одну он раскусил и две проглотил, а все остальные Коля тогда себе взял и в пруд бросил.

И вспоминается Кале, как однажды за его проказы обвинили во всем Женю. Учились они до гимназии у Покровского дьякона Федора Ивановича. Федор Иванович – справедливый и кроткий, дети его любили. Коля раз влез на стол птичку в клетке посмотреть и задел ногой за чернильницу, чернильница опрокинулась и весь стол залило чернилами, попало и на пол. Пришел дьякон, спрашивает: «Кто разлил?» А Женя вдруг и заплакал. «Я, – говорит Коля, – я разлил!» «Неправда, – не поверил дьякон, – разлил Женя!» А Женя все плачет. Дьякон пробрал Женю за то, что не сознался, а Колю укорять стал, что вину чужую на себя берет. «Брать на себя вину – гордость, за это Бог накажет!» сказал дьякон. А Женя все плакал. Так и ушли: Коля виновный невинным, а, стало быть, хорошим, – Федор Иванович, прощаясь, по головке его погладил, Женя невиновный виноватым, а, стало быть, дур-

58

ным, – Федор Иванович еще раз ему заметил, что в нехороших поступках своих сознаваться надо, а то Бог накажет. Вспомнив пролитую чернильницу и дьякона, и плачущего тогда Женю, и себя таким обеленным, хорошим, невиновным, Коля чувствует, как на место жалости подымается в нем жгучая досада на себя: зачем он тогда голову себе о стенку не прошиб, не отрезал пальца, чтобы уверить, доказать Федору Ивановичу, что он один, только он один разлил чернила, а Женя совсем ни при чем, или кричать бы ему, кричать бы тогда до потери голоса, и почему он никогда не может делать то, что хочет, вот ему петь хочется, а он не поет?..

Все время молчавшая Варенька встала из-за стола и быстро, шмыгая, как сам Огорелышев Арсений, пошла к себе в спальню.

– «Грустила зеленая ива, грустила, Бог знает о чем...» – еще раз повторили песню.

Палагея Семеновна сложила ноты и собирается домой.

59

С. 44...черные большие усы... – Ср.: «В редкие его приезды к нам <...> я его вижу с черными усами, пахнущими фиксатуаром, нарядного, как с картинки <...> и драгоценный перстень на указательном пальце, вспыхивающий белой искрой, резко дал моих, глаз <...>» (Подстриженными глазами. С. 166). ↑

«Поедемте прощаться». – Ср.: «Накануне <смерти> нас возили в Большой Толмачевский переулок прощаться. Я не узнал отца. <...> вдруг – в халате, седая борода и никакого перстня...» (Подстриженными глазами. С. 166). ↑

...и фарфорового серого  м е д в е д ю ш к у. – Ср.: «Из комнаты, где задыхался отец <...>, вышла младшая сестра Надежда: она подала мне фарфорового медвежонка и яйцо со змейкой. <...> Эти единственные игрушки, – <...> единственная память об отце, я. долго берег их...» (Подстриженными глазами, с. 166–167). ↑

С. 45...он так же горько заплакал. – Ср.: «Я вскочил с кровати и опрометью бросился в соседнюю комнату, откуда из окон видно – <...> торчали две огромные: кирпичные трубы с иглой громоотвода и рядом красный с досиня Сверкающими окнами фабричный корпус – сахарный завод Вогау. <...> горел сахарный завод. <...> Дочь няньки подхватила меня и подняла к себе на руки. <...> Жмурясь от боли смотреть на свет» я горячо обнял ее шею и, прижимаясь к се лицу, горько заплакал –<...> это были первые мои слезы» (Подстриженными глазами. С. 38–39). ↑

...и рука поднялась высоко до самого потолка. – Ср.: «И еще раз я видел отца, но по-другому. ↑

Его нарядили в лиловый халат, а на ноги черные, без задников туфли. И когда стали класть в гроб – я таращил глаза, <...> – ему подняли руки. И эти лиловые руки под потолок, как торчащие крылья, у меня в глазах.

Что-то мешало – или гроб не по мерке? – никак не могли втиснуть и вдруг хряснуло... и гробовщики, вытираясь рукавом, отступили: все было в порядке» (Подстриженными глазами. С. 167).

...кровь ∞ текла по выбритой бороде. – Ср. в кн. «Подстриженными глазами» (С. 168). ↑

...Женю на поминках напоили водкой. – Ср.: «На похоронах отца под <...> припев: "обязательно помянуть папашу" – брата напоили; он был всегда тихий и робкий и безответственный...» (Подстриженными глазами. С. 212). ↑

Варенька перстень взяла... – ср.: "И к ней стали подходить. За священником подошел старший из моих сводных братьев и» поцеловав ей руку, подал тот самый перстень, я его хорошо запомнил у отца. И она молча взяла его – и тут произошло... и почему-то вдруг затихло, как будто, кроме нее, никого во всем доме, к это был одни сверкнувший миг. подержав в руках перстень, она швырнула его через стол – в "холодный угол"» (Подстриженными глазами. С. 169). ↑

Плавать их учила горничная Маша. – В кн. «Подстриженными глазами» упоминается «горничная Маша, всегда мне представлявшаяся розовой, Яблоновой, и от которой пахло яблоками (она учила меня плавать)» (С. 80, см. также: Иверень. С. 165). ↑

С. 47. Бенедиктинец – член монашеского ордена, одного из самых древних, названного по имени его основателя – св. Бенедикта Нурсийского (V–VI вв.). ↑

С. 48. Аксалот (искаж. от аксолотль – ацтек.) – личинка хвостатого земноводного, тигровой амбистомии, способная к размножению. ↑

С. 49–50 ...наткнулся прямо на няньку Прасковью–П и с к у н ь ю  ∞ тебя, девушка, почищу! – Ср. неоднократные упоминания в кн. «Подстриженными глазами» «нашей старой няньки, Прасковьи Семеновны Мирской, по прозвищу Прасковьи Пискуньи.

«Хоть бы ты, девушка, (у нее все были "девушка"), за собой подтирал!»

А голое кроткий, покорный, <...> и глаза запалые, перетерпевшиеся, с глубоко канувшей скорбью – из бывших крепостных» (С. 52). ↑

С. 51 ...да вскоре затем корь... – Ср. с воспоминанием о раннем детстве: «...я захворал: скарлатина, осложнившаяся водянкой. Приговоренный к смерти – доктор сказал, что нет надежды <...> – меня посадили в теплую ванну с трухой. <...> с этого дня наступило выздоровление» (Подстриженными глазами» С. 30). ↑

И лунатик он был... – Ср.: «...мой брат» который писал стихи, или тот, который всегда плакал, играл на рояле, – лунатики» (Подстриженными глазами. С. 236). См. также кн. Ремизова «По карнизам» (Белград, 1929). О брате писателя – Викторе Ремизове – в кн. "Подстриженными глазами" сообщается: «И всегда он очень мучился с головой <...>» (С. 175). ↑

С. 52. Схимник – монах, принявший схиму, третью, наивысшую степень монашества, налагающую самые строгие правила. ↑

Трифон Мученик – христианский святой, уроженец Фригии; принял мученическую смерть в 250 г. за проповедь христианства в Восточной провинции. В православной традиции день его памяти – 1 февраля. ↑

...старая старуха из богадельни... – Ср.: «В дом к матерн Алексея приходили старухи из богадельни. Они приносили ей замусленные <...> бисквиты в "табашном" платке. И такая бабушка оставалась жить недель пять-шесть. А где ее положить ночевать, – да вот к детям, в детскую. Тут на полу бабушка и спала! Все эти богаделки-бабушки – бывшие крепостные, и рассказы их из прошлой подневольной жизни. Сказок не очень-то много знали» (К о д р я н с к а я. С. 70–72, ср.: Иверень. С. 165). ↑

С. 54. ...сладу с ними нет!.. – ср. воспоминание Ремизова о семилетнем: возрасте: «<...> ушла наша первая нянька <...>, суровая <...>. Давно она предупреждала: "Сладу нет!" <...> говорила себе под нос: "Семь лет каторжной жизни!" Я понял, что это про нас» (Подстриженными глазами. С. 170). ↑

С. 55. Экстемпорале (лат. ex temporal is – неподготовленный) – в русской

дореволюционной и зарубежной шкоде классное письменное упражнение, состоящее в переводе с родного языка на иностранный (главным образом на латинский или греческий) без предварительной подготовки. ↑

С. 55. ...Саша речисто и бойко рассказывает – сочиняет... – Ср. с ремизовским воспоминанием о старшем брате Николае: «Еще гимназистом он, бывало, вернется из гимназии и расскажет какое-нибудь происшествие и всегда чего-нибудь подпустит на удивление, <...> про этого брата так и говорили, что "заливает"» (Подстриженными глазами. С. 118). ↑

С. 56. ...подымается к роялю. – Ср.: «Все у нас дома играли «а рояле: мать и мои братья. И только один я из всех – <...> по моей близорукости, <...> не разбирал нот и путал клавиши» (Подстриженными глазами. С. 96); «Дома у Ремизовых все пели, кроме матери. Все играли на рояле. Алексей не играл...» (К о д р я н с к а я. С. 76). ↑

"Гусельки" – сборник: Гусельки: 128 колыбельных, детских и народных песен и прибауток, с голосами и с аккомпанементом фортепьяно. Собрали Н. X. Вессель и Е. К. Альбрехт. СПб., 1875, переиздавался в дореволюционные годы свыше 25 раз. ↑

Протодьякон – первый или главный дьякон в епархии, обыкновенно при кафедральном соборе епархиального города; как правило, обладал могучим голосом. ↑

...у него альт, он  о р а л о – м у ч е н и к... – Ср.: «В детстве я никогда не плакал, а кричал, за что и получил прозвище "орало-мученик", так должно быть, я наорал себе альт. Альтом я и пел <...>» (Подстриженными глазами. С. 94). ↑

С. 57. «Грустила зеленая ива...» – Начало стих. Ив. Парамонова «Грустила зеленая ива» (1891). В "Гусельках " не публиковалась. ↑

С. 59. ...а Женя совсем ни при чем... – Аналогичный случай, происшедший с будущим писателем и его братом Виктором в доме дьякона Покровской церкви Василия Егоровича Кудрявцева, описан в кн. «Подстриженными глазами» (С. 32). ↑