Когда Арина Семеновна-Э р и х  разбудила Петра и Николая, Евгений ушел на службу. Собираться им было недолго: Николай выпил горячего чаю, Петр пива, и готово.

В Боголюбовом монастыре перезванивали к средней обедне.

Шли они по нелюдным улицам с низкими, придавленными домами, захватывали огороды и пустыри, сворачивали на бульвары по кривым переулкам.

Дворники подскребали тротуары.

Какие-то оборванные гимназисты окружили лоток с  г р е ч н и к а м и  и, целясь широким коротким ножом, азартно рассекали румяные толкачики-гречники.

Где-то за вокзалом гудела роща весенним гудом.

– Дом ломают? – спросил Николай.

– Да уж, верно, сломали, – Петр задыхался.

Проехал водовоз на колесах.

282

– Водовоз всегда первый на колесах. Бывало, как ждешь водовоза!

Прогнали в участок партию беспаспортных из ночлежного дома. Сбоку шагал городовой с книгой под мышкой.

– На таких книгах и переплет паскудный: зеленые жиденькие разводы.

– А тебе что ж, сафьяновый надо?

Что в голову приходило, то и говорилось: о самом главном Николай все не решался спросить.

Черномазый мальчишка пронес огромный золотой калач – вывеску.

Какая-то женщина в одном платье, едва держась на ногах, семенила по тротуару с угрожающим в пространство кулаком.

У разносчика рассыпалось мыло: ярко-желтые, как жир вареной осетрины, куски-кубики завалили весь тупик измазанную стену.

– Я, Петр, словно в первый раз на мир гляжу, все для меня ярко и ново, все вижу. Это оттого, что я взаперти просидел столько!

Поравнялись проститутки: шли они на освидетельствование, шли своей отчаянной походкой, заразу несли, выгибали стан.

– Посмотри, как они ходят, – Петр дернул Николая за руку, – один приятель рассказывал, будто всякий раз мурашки у него по спине бегают, когда их видит...

Вдруг Николай остановился: то, что скрытно горело в нем, выбилось острым языком:

– Где Таня? – спросил он шепотом. А Петр словно и не слышит.

– Где Таня, ты помнишь Таню? – повторил Николай.

– Таня отравилась... Говорят, какой-то подлец... По городу много слухов. Называли и Александра... – Петр говорил как о чем-то очень известном.

– Что ты, что ты? – Николай схватился за Петра.

– Называли Александра, будто Александр...

– Неправда! неправда! – Николай задохнулся.

Толковали о свадьбе, Александр и мне говорил, что

283

женится. Осенью... в октябре назначена была свадьба и вдруг... отравилась.

Николай чувствовал, как холодеет сердце: так перед смертью холодеет сердце.

В это время поравнялся Сёма-юродивый, и, потряхивая головой своей барабаном с бубенцами, пристально заглянул в глаза и Николаю и Петру поочередно и, отшатнувшись, плюнул прямо в лицо Николаю, плюнул и с гоготом, с площадною руганью, проклятиями бросился в сторону.

Петр бросился за Сёмой.

– Оставь! оставь его! – закричал Николай, но Петр не унимался.

С перекрестка, ускоряя шаг, подходил городовой, держа наготове свисток.

Окна усеялись любопытными.

Няньки остановили колясочки. Высыпали из ворот дворники и кухарки.

– Го, го, го... – звенел безумный хохот Сёмы под звон бубенцов.

– Сёма прав, не надо! – уговаривал Николай Петра.

– Прав?! – передразнил Петр и долго не мог успокоиться.

Шли они молча, шли скорым шагом, словно торопились не опоздать.

У Александра такая улыбка огорелышевская, совсем Огорелышев. Арсений стар уж, путает и хорохорится. Александр правая рука, Александр все...

– Я пойду к Александру, – твердо сказал Николай.

– Забыл он, как все мы вместе жили. Вон Евгений, Петр тряхнул трехрублевкой, – последнее отдал, а Александру... Александру некогда. После пожара закаменел весь. Ходит слух, что все это его рук дело, будто он и пожар устроил. От него всего можно ждать. В один прекрасный день Арсения астма задушит...

– Кто задушит? – переспросил Николай.

– Астма... Болен старик, задыхается. Ну и скажут на астму и дело с концом. Может, из-за него и Таня отравилась.

– Я пойду к Александру, – твердо сказал Николай.

284

Петр ничего не ответил, глядел куда-то поверх крыш в черную даль, словно дни считал, когда придет положенный ему срок...

– Только вот весна придет, уйду я из этого проклятого города!

Молча входили в монастырские ворота.

– Реставрация, – Петр скривил рот, указывая на стену.

И в самом деле, не было зеленого черта с хохочущими глазками, не было грешников, тешащих черта, какие-то зеленые жиденькие разводы, как на переплете полицейской книги, заслоняли лик Князя мира сего.

Подымаясь по лестнице в белую башенку старца, Николай вдруг почувствовал жуть, как тогда в первый раз.

У самой двери незнакомый монах загородил дорогу.

– Не принимают, – дерзко сказал монах.

– Не принимают! – Петр грубо толкнул монаха. И они вошли в келью.

Старец хотел приподняться, поздороваться, сказать что-то, и только крупные слезы покатились из его багровых ям по впалым щекам.

– Не принимают! – ворчал Петр, все еще не приходя в себя.

– Колюшка! – сказал, наконец, старец, – вот и опять вижу тебя! – и шептал что-то, звал кого-то, должно быть, послушника, звал какого-то о. Мефодия, хотел, должно быть, гостей угостить, но никто не пришел, никто ему не отзывался.

В келье было тихо, только каждую секунду пели часы на колокольне.

– Пришел я к вам, о. Глеб, – начал Николай и остановился, холод до самых костей охватывал его, – прежде ничего подобного я не чувствовал, прежде все легко шло, легко сносилось, легко принималось.

Старец задумался. Скорбью дышало лицо его, и вдруг улыбнулся.

– А помнишь, Коля, как ты в табак бабушке одеколону подливал? Перец-то ей за духи сходил. Помнишь, ты мне рассказывал?

285

– Чудо с табаком! – попробовал было и Николай улыбнуться, но вместо улыбки судорога скривила губы: нет, он не верит ни в какое чудо, да и чудо уж никакое не поможет – из гробов покойники не встают, Таня больше не встанет.

– Придет весна, упадут на могилах кресты, – снова заговорил старец, – кресты уж падают, птицы летят, несут цветы и песни, все обновляется, все восстает из гробов, выходит на свет.

Сидел Петр как смерть бледный, красные пятна вспыхивали на щеках: никуда он не уйдет из этого города: дни его сочтены, с весною кончится ему срок.

А старец говорил о вере, по которой чудо совершается и творятся дела, о крови, через которую перейти суждено, о заповеди своей: вольно и кротко все принять, всю судьбу – всякую не-долю и благословить ее всю до конца.

– Горе, горе тому, кто, перейдя через кровь, не благословит судьбу свою, ибо много званых, мало избранных!

Николай незаметно для себя поднялся, походил по келье и, стоя у окна, заглянул вниз: между рам синело разбитое стекло и блестел острый голыш.

И стала перед ним та ночь, когда Александра в тюрьму увезли, вспомнилась ночь со всеми проклятиями, какими проклинал он тогда мир, себя, всех людей, со всем отчаянием, повернувшим руку бросить камень в красный огонек лампадки, потушить огонек.

«Пропал, – ясно подумал Николай, – все пропало!» – и потянуло его пробить раму, да вниз головой под обрыв на  к а м е н н у ю  л я г у ш к у.

Старец вдруг поднялся и, простирая к Николаю руки, задрожал весь, готовый упасть на землю.

– Простите меня, – простонал старец и больше не сказал ни слова.

Видно было, что глубокое забытье нашло на него, сидел он неподвижно и дышал ровно.

Несколько раз заглядывавший в дверь монах, приставленный надзирать за старцем, вошел в келью и бесцеремонно уселся к столу.

286

Петр и Николай, не прощаясь, потихоньку вышли. Вышел за ними и монах.

И когда замер последний отстук последних шагов, и каменная лестница помертвела, старец очнулся, прополз к окну, растворил окно и, нащупав голыш, вынул камень, и, перебирая губами, горящими от слез, прижимал этот камень к своему сердцу, камень отчаяния, камень горя, камень перемучившегося, исстрадавшегося человеческого сердца.

Крупные слезы катились из его багровых, рыдающих ям, перегоравших в ясные, лучистые видящие глаза, и душа его, избранная из душ человеческих, расставаясь с своим истерзанным телом, тихо отходила от земли.

Да будет воля Твоя!

287

С. 284. ...плюнул прямо в лицо Николаю... – Ср. с воспоминанием детства: «На Басманной, держась Никиты Мученика, ходил юродивый Федя. <...> Мы возвращались после уроков гурьбой. Навстречу Федя – издалека он завидел нас и руками что-то показывал. А когда мы с ним поравнялись и я очутился лицом к

лицу <...>, я невольно почувствовал – <...> его глаза, из самой глуби, смотрят на меня. И вдруг, как порезанный, вздрогнув – и все его кастрюли разом грохнули, – он отшатнулся и, наклонив голову, плюнул мне в лицо – прямо в глаза. Я только заметил, что стоим мы друг против друга одни – все разбежались. С восторгом закричал он свое "Каульбарс-Кайямас!" и, круто довернувшись, пошел. А уж собирался народ, видели! и шептались. <...> Медленно шел я, не по-моему, лицо горит – <...> и режет глаза, промыть бы! И еще я чувствовал, только словами не выговаривалось – это очень трудно сказать! ведь другой раз и кто это не знает, не то что слово, а чуть заметное, а все-таки замеченное движение, как резанет и долго потом напоминает о себе, как оклик» (Встречи. С. 176–177). ↑

С. 287. –Да будет воля Твоя! – Цитата из Евангелия (Лк. 22:42). ↑