ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Театр
 

На Ивана Купала минуло Коле четырнадцать.

До той поры не прочитавший ни одной строчки, считая книгу скучным, как уроки, Коля случайно наткнулся на сочинения Достоевского.

Много было непонятного ‒ читалось и забывалось, но сколько было такого близкого и родного ‒ огорелышевского. Строчки горели в глазах и закипали слезы.

И книга с этих пор стала не скучною, не чужою, книга стала чем-то своим, ну, как о. Гавриил, нет, как о. Глеб.

За Достоевским Коля прочитал Толстого, а за Толстым уж пошла книга за книгой, ‒ всякие книги, которые охотно доставал ему Алексей Алексеевич.

Как за голубями когда-то, всякое воскресенье ходили теперь Финогеновы на книжный базар к старой башне и

123

рылись там у старьевщиков, перебирали книги, приценивались. Но редко возвращались домой с покупкою, больше с пустыми руками: покупать очень хотелось, так много было заманчивых книг, покупать же не на что было ‒ Петя и Коля уж давно позабыли, как лазать за деньгами в форточку к Вареньке, а Варенька давала копейки, и то в большие праздники.

Летом Финогеновы затеяли театр ‒ представление.

Когда-то давно и всего один раз были Финогеновы в театре. Никите Николаевичу Огорелышеву ‒ Нике вздумалось как-то прислать Вареньке билет ‒ ложу, и Варенька возила детей смотреть  К о н ь к а – Г о р б у н к а. И с тех пор дома они разыгрывали своего  К о н ь к а – Г о р б у н к а: из всяких разноцветных тряпок, служивших ризами для игры в  б о л ь ш и е  с в я щ е н н и к и, а главным образом, из одной полосатой, которая почему-то называлась желтой, делали они настоящее поле, ни разу не видав настоящего поля, и дворец, и хоромы, и кто-нибудь прыгал коньком, и, корча всякие рожи, появлялся Иванушка, весь вымазанный сажей, будто из крестного хода  и з б и е н и я  м л а д е н ц е в. Скакали, прыгали, вились, подымали ноги, ну прямо, как в настоящем балете.

Теперь же решено было устроить такой театр, чтобы играть с словами, играть не балет, а драму.

Алексей Алексеевич не раз бывал в театре и много рассказывал очень занятного.

Когда Финогеновы сказали Вареньке, Варенька сначала слышать не хотела: для устройства театра надо деньги, а денег никаких она не может дать, да и заронить легко могут, пожар сделают. И если они ее не послушают, она сейчас же напишет Огорелышевым. Что им было делать? Пришлось о. Гавриила на помощь звать. Всем  с о б о р о м  с о. Гавриилом коленопреклоненно, как выражался о. Гавриил, приступили они к Вареньке и так приставали неотвязно и настойчиво, что Варенька согласилась. А чтобы согласие было вернее и крепче, с Вареньки взяли расписку: Варенька мешать им не будет, а они не будут просить у нее денег. Расписку подписала Варенька и все Финогеновы, а скрепил ее сам о. Гавриил.

124

«Преосвященнейший митрополит и патриарх всея Руси Гавриил–Дубовые кирлы!» ‒ накорякал о. Гавриил, пишущий, как сорока лапой.

Получив согласие от Вареньки, не откладывая в долгий ящик, приступили к делу.

Главным коноводом был Алексей Алексеевич, приходил он к Финогеновым поздно вечером после ужина. А чтобы не узнала Варенька и не подняла историю, Финогеновы еще на лестнице разувались и на цыпочках проходили наверх. Наверху кипел самовар, и, открещивая окна и углы, укладывалась на ночлег Прасковья. Прасковья была на стороне детей, и все оставалось шито-крыто.

За чаем под тук и стрекотню разгарной летней ночи Финогеновы уносились, Бог весть куда, и чего-чего они только не выдумывали, каких таких театров не строили, просто захлебывались от клокочущего нетерпения.

Больше всех горячился Петя: у Пети был такой хороший голос, и он должен был петь.

Играть решили непременно до 16 августа, непременно до этого ненавистного дня, за спиной которого торчала для Финогеновых гимназия со своим очертеневшим казенным лицом, вся в двойках, с шмыгающими, скучными и обозленными классными надзирателями.

В постройке театра большое участие принял о. Гавриил, натащивший всякого хламу из своего свинушника-кельи. Доски украдены были ночью из огорелышевской плотницкой, красть помогали фабричные, ожидавшие представления не меньше самих Финогеновых.

Работали Финогеновы с опаской, стараясь лишний раз не стукнуть и не поднять голоса.

И вот после долгих трудов сцена была готова.

На площадке перед террасой, под качелями, примостилась какая-то первобытная свайная постройка ‒ шалаш, а на перекладине качельных столбов взвилась огромная афиша, над которой много трудился Саша, на афише изображен был зеленый черт с маленькими, смеющимися глазками.

Всю ночь накануне представления Финогеновы держали крепкий караул, ‒ с дубинками они ходили вокруг дома,

125

прислушиваясь к каждому шороху: огорелышевскии управляющий, Андрей – В о р о б е й, накануне грозил убрать  ш а л а ш н у ю  п о с т р о й к у, а Игнатий Огорелышев, проходя по саду вечером в свой положенный час, остановился против качелей и подозрительно наводил бинокль на непонятное сооружение.

Хорошая была ночь, теплая, без облачка, и, как на грех, к утру застлалось небо, и накрапывающий сонный дождик серыми каплями-лапками пополз по крыше и, проползая под доски, ползал по липким, мажущимся стенкам трясущихся кулис.

Финогеновы чуть не плакали от огорчения, молились Богу, чтобы прояснилось, передрались от отчаяния.

А к вечеру вдруг разбежались тучи, иссякнул дождик, приплыли другие, крохотные тучки, ясные, принесли с собою вечернюю синь и тихие звезды.

Заиграла музыка, ‒ Алексей Алексеевич из кожи лез, старался на рояли, все сделал, чтобы под настоящий оркестр выходило.

И хлынула народу тьма-тьмущая к фасному финогеновскому флигелю, к качелям: огорелышевские фабричные, мастеровые, пололки с огорода, знакомые пололок и знакомых, их знакомые и знакомых приятели,

Явился городовой Максимчук, будто в наряд.

Наряженный в голубую ленту со звездою, ‒ от Филиппка еще хранились ордена, ‒ начальственно расхаживал Максимчук по рядам публики, одной рукой придерживая свою  с е л е д к у, в другой подсолнухи, и пощелушивая подсолнухи, непечатно  б а л а ́к а л с краснощекими пололками.

О. Гавриил важно расселся в первом ряду, для торжества надев на нос пенсне без стекол. Вокруг о. Гавриила с одной стороны сел  огорелышевский приказчик старичок Михаил Иванович, охотник, как оказалось, не только до своих птиц, но и до театра, и финогеновский портной Павел Петрович – П о л ь – У ж е́, прибавлявший к каждому слову и без всякой надобности уже и сужавший финогеновские шинели и курточки ни на какую стать, но зато и дешево и почти из ничего, с другой стороны ‒ премудрая

126

прачка Д у ш к а – Анисья, умевшая языком соринки в глазу искать, и печник Сёма–юродивый в своей шапке-барабане с бубенцами, то весело, как малое дите, похлопывавший в ладоши, то беспокойно озиравшийся по сторонам, ‒ все гости почетные. О. Гавриил без умолку болтал с соседями и что-то совсем непонятное, будто по-французски, и наблюдал за Варенькой, которая с обеда, запершись, просидела у себя в спальне и теперь ходила, заложа руки за спину, готовая всякую минуту выкинуть что-нибудь совсем неожиданное.

Занавес медленно отдернулся и началось представление.

Боже мой, как замирало сердце и отлегало, сколько волнения пережили Финогеновы, как на экзаменах! И какая радость была от встрепенувшегося хохота, от всех этих лиц, превратившихся от удовольствия в смешные рожи, и от этих прыскающих присмешек и гудящих, визжащих выкриков, восклицаний и криков одобрения.

У Коли, изображавшего  с т а р у х у, выпотрошился живот, ‒ хохот. Петя,  с п и в ш и й с я  п е в ч и й, так ловко ломался, ну совсем как пьяный, ‒ и опять хохот. Всем весело, все довольны.

Снова заиграла музыка.

Вышел Петя уже в своем виде, стройный, синеглазый и запел своим тревожным голосом, и звуки от качельных столбов покатились в сад, окунулись в созревшей листве, поплыли по пруду...

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную...

И опять медленно отдернулся занавес, и началось новое представление.

И Женя – к у п е ц  жалуется Саше – б у д о ч н и к у  на Колю – с а п о ж н и к а: обидел он купца, подметки поставил, да не кожаные, а из папки. Будочник кличет сапожника. Выскакивает весь изодранный, в опорках на босу ногу, с подбитым глазом  с а п о ж н и к ‒ Коля, беспокойно озирается, не хуже Сёмы–юродивого, потом преглупо улыбнулся, ну

127

совсем как Кузьма-дворник, переминается, хочет сказать что-то, разинул рот...

‒ Вон! ‒ раздался вдруг звенящий голос Арсения, вон! ‒ и среди дрогнувших голов мелькнула его скрюченная волосатая рука.

И, как один человек, пошла толпа, дымом повалила толпа, бездушно вон от качелей, а скрюченная волосатая рука, не дрогнув, давила, а звенящий крик хлестал по шее, и словно жгутиком больно подгоняло вон, вон со двора.

О. Гавриил бросился на террасу, туркнулся в дверь заперто, скорее к окну ‒ слава Богу! ‒ есть ход, полез через окно и застрял, и, застряв, с перепугу засвистел тоненько земляным лягушонком.

‒ Это еще что за новости... подожжете еще... никаких театров в нашем доме! – выкрикнул Арсений скороговоркой, подошел к рампе.

‒ У Достоевского вон на каторге, на каторге театр устраивали... ‒ Коля наклонился к самому лицу Арсения, но не успел докончить: крепкая пощечина хлестнула его звонко по его вымазанному лицу, и рыжий картуз его глухо шлепнулся о подмостки.

‒ Мерзавец! ‒ кошкой прошипел Арсений, все лицо его словно болело от злобы, он круто повернулся и, улыбаясь пересохшими от злости губами каменной огорелышевской улыбкой, зашмыгал-полетел, и словно крылья поднялись за его согнутой спиной.

И как тогда, давно, в первую встречу, когда Коля первый руку подал Арсению, Коля закусил себе до крови губу и как когда-то стоял с протянутой рукой.

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.

Коля один стоял на сцене, все мысли его и все решения сразу вспыхивали. И перед ним на сцене же стоял Сёма-юродивый в своей шапке-барабане с бубенцами и, молча, показывал рукою то на сердце себе, то вверх на звезды.

128

Коля нагнулся, поднял картуз и, не оглядываясь, пошел в дом.

А Сёма–юродивый все стоял на одном месте и показывал то на сердце себе, то вверх на звезды.

О. Гавриил, свистевший земляным лягушонком, визжал теперь настоящей свиньей, но никак не могли его высвободить. И долго тянули его: тянул его дворник Кузьма, и городовой Максимчук в голубой ленте и со звездою, и кухарка Степанида, и Прасковья, и горничная Маша. И наконец-то высвободили, высвободился о. Гавриил да со страху бежать, только кудри развеваются.

‒ О. Гавриил, батюшка, о. Гавриил, ряску забыли! ‒ кричали ему вдогонку.

Куда там! Бог с ней и с рясой!

Так и сбежал о. Гавриил.

Так и кончилось представление.

Варенька заперлась в своей спальне. Финогеновы с Алексеем Алексеевичем тихонько наверх прошли.

И долго сидели они наверху вкруг самовара, как всегда.

Приготовленные к подношению дубовые венки, зеленые, глядели со стен детской.

Алексей Алексеевич взволнованно ходил взад и вперед.

Храпела Прасковья: ей тоже немало за день досталось с театром!

Уж зимой непременно устроим, настоящий театр, здесь устроим наверху или в зале! ‒ говорил Саша.

А на будущий год можно и занавес такой повесить, настоящий. И все играть будем! – вторил ему Петя.

Сжавшись, сидел Коля, как тогда после порки, сидел у окна. Его до крови искусанные губы вздрагивали, и сухим блеском горели темные с поволокой глаза. Он как сел к столу, так и сидел, молча.

«Пожар какой, пожар пущу! ‒ метались мысли его, и вдруг нестерпимо больно жгло где-то в сердце: ‒ или умереть?».

Женя все морщился: начиналась у него всегдашняя его боль где-то над самыми бровями.

Алексей Алексеевич взволнованно ходил взад и вперед.

А там, у пруда по саду, осень шла ‒ красавица, последние

129

прощальные дни ‒ упоенье несказанное. Осень шла, рассыпала по небу серебряные камушки, сзывала хороводы белых звезд. Осень шла, поднимала по саду золотые хоругви, уставляла хоругвями черный пруд.

А там у качельных столбов, где висела афиша ‒ з е л е н ы й  черт, зеленый черт, дымный, как дым густой, в звездной ночи зажег зелеными огоньками свои хохочущие глазки и, извивая длинный хвост, раскачивался на влажной перекладине.

130

 
Главная Содержание Далее

 
Комментарии

С. 123. Иван Купала (Иванов день) – 24 июля, день Усекновения главы Иоанна Предтечи; Ремизов родился в Купальскую ночь 1877 г.

...наткнулся на сочинения Достоевского. – По признанию Ремизова, первую свою книгу он прочел в 7 лет (см.: Подстриженными глазами. С. 147, 171; см. также: К о д р я н с к а я. С. 77). В кн. «Подстриженными глазами» писатель

551
_______________________________________

вспоминал: «До тринадцати лет я читал случайно, а между тем <...> вся наша бывшая красильня, начиная с матери, все мои братья упивались чтением. Детская литература прошла мимо меня. Но теперь книга стала для меня все: я читал на уроках, в перемену и дома вечером, пока не гасили свет. <...> «В  л е с а х» и «Н а  г о р а х» Мельникова-Печерского – первые из прочитанных книг, а попались случайно и за дешевку – на Сухаревке. Чувство мое было горячее» горящее – читал и не мог начитаться.

Потом все позабылось, и не как вытесненное, а нагрузом других, по чувству памятных: Достоевский, Толстой, Салтыков, Лесков, Гончаров, Тургенев, Писемский и много позже Гоголь» (с. 73). «Достоевский действовал на меня до содрогания, а Толстому мне хотелось подражать и в письме и в жизни» (Встречи. С. 250).

С. 124. ...они разыгрывали своего  К о н ь к а – Г о р б у н к а... – Ср.: «...мной всегда владело безотчетное влечение к зрелищу и театру. <...> А театр – единственное, что я видел в раннем детстве. "К о н е к – Г о р б у н о к" и "В о л ш е б н ы е  п и л ю л и" – в Большом театре и "Макбет" – в Малом. Но и этого было довольно, чтобы заиграть самому.

И почему-то – или боялись, что подожжем, другого объяснения не придумаю – наш домашний театр попал в индекс вместе с игрою в бабки (проломить голову свинчаткой неудивительно!) и торчанием в фабричных корпусах (наслушаться всяких историй немудрено!). И так как это было запрещено, оно особенно и привлекало <...>. Найденовские фабричные были на нашей стороне, и театр из наворованных досок сооружался в самом скрытом уголке бесконечного найденовского двора.

Не всегда сходило с рук, бывали случаи беспощадного истребления в разгар работы, но еще хуже, когда театр прекращался во время представления. Разыгрывались водевили, сцены Лейкина и неизвестных авторов. <...> Я играл женские роли. И это как-то повелось. <...> Исполняя женские роли в нашем театре, я имел еще одну обязанность. Я всех гримировал. Средства были незамысловатые: жженая пробка, печная сажа и малярная краска. <...> Состав зрителей нашего театра: найденовские фабричные, пололки с Всехсвятского огорода и монахи Андрониева монастыря» (Подстриженными глазами. С. 88–90). См. также: «Я <...> вспомнил <...> наши домашние спектакли, мои выступления – я играл добродушных пьянчужек, но особенно отличался в женских ролях, мой голос чаровал...» (Иверень. С. 100–101).

С. 125. ...16 августа ∞ торчала гимназия... – 15 августа – окончание Успенского поста (1–15 авг.). «А 23-го или 25 августа, смотря по календарю, начиналась учебная страда» (Д о н – А м и н а д о. Поезд на третьем пути. М., 1991. С. 11).
С. 126. ...шинели и курточки ни на какую стать... – в кн. «Подстриженными глазами» не раз вспоминается «работа знаменитого портного с Костомаровки Павла Павлыча, по прозвищу Поль Уже́» (С. 46.), который шил братьям Ремизовым «гимназические куртки и шинели на рост» (С. 52).
552
_______________________________________
С. 127. Тучки небесные, вечные странники!.. – Начальная строфа стих. М. Ю. Лермонтова «Тучи» (1840).
С. 128. ...на каторге театр устраивали... – подразумевается гл. XI («Представление») части 1 «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского.

553
_______________________________________

 
Главная Содержание Далее