На Ивана Купала минуло Коле четырнадцать.

До той поры не прочитавший ни одной строчки, считая книгу скучным, как уроки, Коля случайно наткнулся на сочинения Достоевского.

Много было непонятного ‒ читалось и забывалось, но сколько было такого близкого и родного ‒ огорелышевского. Строчки горели в глазах и закипали слезы.

И книга с этих пор стала не скучною, не чужою, книга стала чем-то своим, ну, как о. Гавриил, нет, как о. Глеб.

За Достоевским Коля прочитал Толстого, а за Толстым уж пошла книга за книгой, ‒ всякие книги, которые охотно доставал ему Алексей Алексеевич.

Как за голубями когда-то, всякое воскресенье ходили теперь Финогеновы на книжный базар к старой башне и

123

рылись там у старьевщиков, перебирали книги, приценивались. Но редко возвращались домой с покупкою, больше с пустыми руками: покупать очень хотелось, так много было заманчивых книг, покупать же не на что было ‒ Петя и Коля уж давно позабыли, как лазать за деньгами в форточку к Вареньке, а Варенька давала копейки, и то в большие праздники.

Летом Финогеновы затеяли театр ‒ представление.

Когда-то давно и всего один раз были Финогеновы в театре. Никите Николаевичу Огорелышеву ‒ Нике вздумалось как-то прислать Вареньке билет ‒ ложу, и Варенька возила детей смотреть  К о н ь к а – Г о р б у н к а. И с тех пор дома они разыгрывали своего  К о н ь к а – Г о р б у н к а: из всяких разноцветных тряпок, служивших ризами для игры в  б о л ь ш и е  с в я щ е н н и к и, а главным образом, из одной полосатой, которая почему-то называлась желтой, делали они настоящее поле, ни разу не видав настоящего поля, и дворец, и хоромы, и кто-нибудь прыгал коньком, и, корча всякие рожи, появлялся Иванушка, весь вымазанный сажей, будто из крестного хода  и з б и е н и я  м л а д е н ц е в. Скакали, прыгали, вились, подымали ноги, ну прямо, как в настоящем балете.

Теперь же решено было устроить такой театр, чтобы играть с словами, играть не балет, а драму.

Алексей Алексеевич не раз бывал в театре и много рассказывал очень занятного.

Когда Финогеновы сказали Вареньке, Варенька сначала слышать не хотела: для устройства театра надо деньги, а денег никаких она не может дать, да и заронить легко могут, пожар сделают. И если они ее не послушают, она сейчас же напишет Огорелышевым. Что им было делать? Пришлось о. Гавриила на помощь звать. Всем  с о б о р о м  с о. Гавриилом коленопреклоненно, как выражался о. Гавриил, приступили они к Вареньке и так приставали неотвязно и настойчиво, что Варенька согласилась. А чтобы согласие было вернее и крепче, с Вареньки взяли расписку: Варенька мешать им не будет, а они не будут просить у нее денег. Расписку подписала Варенька и все Финогеновы, а скрепил ее сам о. Гавриил.

124

«Преосвященнейший митрополит и патриарх всея Руси Гавриил–Дубовые кирлы!» ‒ накорякал о. Гавриил, пишущий, как сорока лапой.

Получив согласие от Вареньки, не откладывая в долгий ящик, приступили к делу.

Главным коноводом был Алексей Алексеевич, приходил он к Финогеновым поздно вечером после ужина. А чтобы не узнала Варенька и не подняла историю, Финогеновы еще на лестнице разувались и на цыпочках проходили наверх. Наверху кипел самовар, и, открещивая окна и углы, укладывалась на ночлег Прасковья. Прасковья была на стороне детей, и все оставалось шито-крыто.

За чаем под тук и стрекотню разгарной летней ночи Финогеновы уносились, Бог весть куда, и чего-чего они только не выдумывали, каких таких театров не строили, просто захлебывались от клокочущего нетерпения.

Больше всех горячился Петя: у Пети был такой хороший голос, и он должен был петь.

Играть решили непременно до 16 августа, непременно до этого ненавистного дня, за спиной которого торчала для Финогеновых гимназия со своим очертеневшим казенным лицом, вся в двойках, с шмыгающими, скучными и обозленными классными надзирателями.

В постройке театра большое участие принял о. Гавриил, натащивший всякого хламу из своего свинушника-кельи. Доски украдены были ночью из огорелышевской плотницкой, красть помогали фабричные, ожидавшие представления не меньше самих Финогеновых.

Работали Финогеновы с опаской, стараясь лишний раз не стукнуть и не поднять голоса.

И вот после долгих трудов сцена была готова.

На площадке перед террасой, под качелями, примостилась какая-то первобытная свайная постройка ‒ шалаш, а на перекладине качельных столбов взвилась огромная афиша, над которой много трудился Саша, на афише изображен был зеленый черт с маленькими, смеющимися глазками.

Всю ночь накануне представления Финогеновы держали крепкий караул, ‒ с дубинками они ходили вокруг дома,

125

прислушиваясь к каждому шороху: огорелышевскии управляющий, Андрей – В о р о б е й, накануне грозил убрать  ш а л а ш н у ю  п о с т р о й к у, а Игнатий Огорелышев, проходя по саду вечером в свой положенный час, остановился против качелей и подозрительно наводил бинокль на непонятное сооружение.

Хорошая была ночь, теплая, без облачка, и, как на грех, к утру застлалось небо, и накрапывающий сонный дождик серыми каплями-лапками пополз по крыше и, проползая под доски, ползал по липким, мажущимся стенкам трясущихся кулис.

Финогеновы чуть не плакали от огорчения, молились Богу, чтобы прояснилось, передрались от отчаяния.

А к вечеру вдруг разбежались тучи, иссякнул дождик, приплыли другие, крохотные тучки, ясные, принесли с собою вечернюю синь и тихие звезды.

Заиграла музыка, ‒ Алексей Алексеевич из кожи лез, старался на рояли, все сделал, чтобы под настоящий оркестр выходило.

И хлынула народу тьма-тьмущая к фасному финогеновскому флигелю, к качелям: огорелышевские фабричные, мастеровые, пололки с огорода, знакомые пололок и знакомых, их знакомые и знакомых приятели,

Явился городовой Максимчук, будто в наряд.

Наряженный в голубую ленту со звездою, ‒ от Филиппка еще хранились ордена, ‒ начальственно расхаживал Максимчук по рядам публики, одной рукой придерживая свою  с е л е д к у, в другой подсолнухи, и пощелушивая подсолнухи, непечатно  б а л а ́к а л с краснощекими пололками.

О. Гавриил важно расселся в первом ряду, для торжества надев на нос пенсне без стекол. Вокруг о. Гавриила с одной стороны сел  огорелышевский приказчик старичок Михаил Иванович, охотник, как оказалось, не только до своих птиц, но и до театра, и финогеновский портной Павел Петрович – П о л ь – У ж е́, прибавлявший к каждому слову и без всякой надобности уже и сужавший финогеновские шинели и курточки ни на какую стать, но зато и дешево и почти из ничего, с другой стороны ‒ премудрая

126

прачка Д у ш к а – Анисья, умевшая языком соринки в глазу искать, и печник Сёма–юродивый в своей шапке-барабане с бубенцами, то весело, как малое дите, похлопывавший в ладоши, то беспокойно озиравшийся по сторонам, ‒ все гости почетные. О. Гавриил без умолку болтал с соседями и что-то совсем непонятное, будто по-французски, и наблюдал за Варенькой, которая с обеда, запершись, просидела у себя в спальне и теперь ходила, заложа руки за спину, готовая всякую минуту выкинуть что-нибудь совсем неожиданное.

Занавес медленно отдернулся и началось представление.

Боже мой, как замирало сердце и отлегало, сколько волнения пережили Финогеновы, как на экзаменах! И какая радость была от встрепенувшегося хохота, от всех этих лиц, превратившихся от удовольствия в смешные рожи, и от этих прыскающих присмешек и гудящих, визжащих выкриков, восклицаний и криков одобрения.

У Коли, изображавшего  с т а р у х у, выпотрошился живот, ‒ хохот. Петя,  с п и в ш и й с я  п е в ч и й, так ловко ломался, ну совсем как пьяный, ‒ и опять хохот. Всем весело, все довольны.

Снова заиграла музыка.

Вышел Петя уже в своем виде, стройный, синеглазый и запел своим тревожным голосом, и звуки от качельных столбов покатились в сад, окунулись в созревшей листве, поплыли по пруду...

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную...

И опять медленно отдернулся занавес, и началось новое представление.

И Женя – к у п е ц  жалуется Саше – б у д о ч н и к у  на Колю – с а п о ж н и к а: обидел он купца, подметки поставил, да не кожаные, а из папки. Будочник кличет сапожника. Выскакивает весь изодранный, в опорках на босу ногу, с подбитым глазом  с а п о ж н и к ‒ Коля, беспокойно озирается, не хуже Сёмы–юродивого, потом преглупо улыбнулся, ну

127

совсем как Кузьма-дворник, переминается, хочет сказать что-то, разинул рот...

‒ Вон! ‒ раздался вдруг звенящий голос Арсения, вон! ‒ и среди дрогнувших голов мелькнула его скрюченная волосатая рука.

И, как один человек, пошла толпа, дымом повалила толпа, бездушно вон от качелей, а скрюченная волосатая рука, не дрогнув, давила, а звенящий крик хлестал по шее, и словно жгутиком больно подгоняло вон, вон со двора.

О. Гавриил бросился на террасу, туркнулся в дверь заперто, скорее к окну ‒ слава Богу! ‒ есть ход, полез через окно и застрял, и, застряв, с перепугу засвистел тоненько земляным лягушонком.

‒ Это еще что за новости... подожжете еще... никаких театров в нашем доме! – выкрикнул Арсений скороговоркой, подошел к рампе.

‒ У Достоевского вон на каторге, на каторге театр устраивали... ‒ Коля наклонился к самому лицу Арсения, но не успел докончить: крепкая пощечина хлестнула его звонко по его вымазанному лицу, и рыжий картуз его глухо шлепнулся о подмостки.

‒ Мерзавец! ‒ кошкой прошипел Арсений, все лицо его словно болело от злобы, он круто повернулся и, улыбаясь пересохшими от злости губами каменной огорелышевской улыбкой, зашмыгал-полетел, и словно крылья поднялись за его согнутой спиной.

И как тогда, давно, в первую встречу, когда Коля первый руку подал Арсению, Коля закусил себе до крови губу и как когда-то стоял с протянутой рукой.

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.

Коля один стоял на сцене, все мысли его и все решения сразу вспыхивали. И перед ним на сцене же стоял Сёма-юродивый в своей шапке-барабане с бубенцами и, молча, показывал рукою то на сердце себе, то вверх на звезды.

128

Коля нагнулся, поднял картуз и, не оглядываясь, пошел в дом.

А Сёма–юродивый все стоял на одном месте и показывал то на сердце себе, то вверх на звезды.

О. Гавриил, свистевший земляным лягушонком, визжал теперь настоящей свиньей, но никак не могли его высвободить. И долго тянули его: тянул его дворник Кузьма, и городовой Максимчук в голубой ленте и со звездою, и кухарка Степанида, и Прасковья, и горничная Маша. И наконец-то высвободили, высвободился о. Гавриил да со страху бежать, только кудри развеваются.

‒ О. Гавриил, батюшка, о. Гавриил, ряску забыли! ‒ кричали ему вдогонку.

Куда там! Бог с ней и с рясой!

Так и сбежал о. Гавриил.

Так и кончилось представление.

Варенька заперлась в своей спальне. Финогеновы с Алексеем Алексеевичем тихонько наверх прошли.

И долго сидели они наверху вкруг самовара, как всегда.

Приготовленные к подношению дубовые венки, зеленые, глядели со стен детской.

Алексей Алексеевич взволнованно ходил взад и вперед.

Храпела Прасковья: ей тоже немало за день досталось с театром!

Уж зимой непременно устроим, настоящий театр, здесь устроим наверху или в зале! ‒ говорил Саша.

А на будущий год можно и занавес такой повесить, настоящий. И все играть будем! – вторил ему Петя.

Сжавшись, сидел Коля, как тогда после порки, сидел у окна. Его до крови искусанные губы вздрагивали, и сухим блеском горели темные с поволокой глаза. Он как сел к столу, так и сидел, молча.

«Пожар какой, пожар пущу! ‒ метались мысли его, и вдруг нестерпимо больно жгло где-то в сердце: ‒ или умереть?».

Женя все морщился: начиналась у него всегдашняя его боль где-то над самыми бровями.

Алексей Алексеевич взволнованно ходил взад и вперед.

А там, у пруда по саду, осень шла ‒ красавица, последние

129

прощальные дни ‒ упоенье несказанное. Осень шла, рассыпала по небу серебряные камушки, сзывала хороводы белых звезд. Осень шла, поднимала по саду золотые хоругви, уставляла хоругвями черный пруд.

А там у качельных столбов, где висела афиша ‒ з е л е н ы й  черт, зеленый черт, дымный, как дым густой, в звездной ночи зажег зелеными огоньками свои хохочущие глазки и, извивая длинный хвост, раскачивался на влажной перекладине.

130

С. 123. Иван Купала (Иванов день) – 24 июля, день Усекновения главы Иоанна Предтечи; Ремизов родился в Купальскую ночь 1877 г. ↑

...наткнулся на сочинения Достоевского. – По признанию Ремизова, первую свою книгу он прочел в 7 лет (см.: Подстриженными глазами. С. 147, 171; см. также: К о д р я н с к а я. С. 77). В кн. «Подстриженными глазами» писатель

вспоминал: «До тринадцати лет я читал случайно, а между тем <...> вся наша бывшая красильня, начиная с матери, все мои братья упивались чтением. Детская литература прошла мимо меня. Но теперь книга стала для меня все: я читал на уроках, в перемену и дома вечером, пока не гасили свет. <...> «В  л е с а х» и «Н а  г о р а х» Мельникова-Печерского – первые из прочитанных книг, а попались случайно и за дешевку – на Сухаревке. Чувство мое было горячее» горящее – читал и не мог начитаться.

Потом все позабылось, и не как вытесненное, а нагрузом других, по чувству памятных: Достоевский, Толстой, Салтыков, Лесков, Гончаров, Тургенев, Писемский и много позже Гоголь» (с. 73). «Достоевский действовал на меня до содрогания, а Толстому мне хотелось подражать и в письме и в жизни» (Встречи. С. 250). ↑

С. 124. ...они разыгрывали своего  К о н ь к а – Г о р б у н к а... – Ср.: «...мной всегда владело безотчетное влечение к зрелищу и театру. <...> А театр – единственное, что я видел в раннем детстве. "К о н е к – Г о р б у н о к" и "В о л ш е б н ы е  п и л ю л и" – в Большом театре и "Макбет" – в Малом. Но и этого было довольно, чтобы заиграть самому.

И почему-то – или боялись, что подожжем, другого объяснения не придумаю – наш домашний театр попал в индекс вместе с игрою в бабки (проломить голову свинчаткой неудивительно!) и торчанием в фабричных корпусах (наслушаться всяких историй немудрено!). И так как это было запрещено, оно особенно и привлекало <...>. Найденовские фабричные были на нашей стороне, и театр из наворованных досок сооружался в самом скрытом уголке бесконечного найденовского двора.

Не всегда сходило с рук, бывали случаи беспощадного истребления в разгар работы, но еще хуже, когда театр прекращался во время представления. Разыгрывались водевили, сцены Лейкина и неизвестных авторов. <...> Я играл женские роли. И это как-то повелось. <...> Исполняя женские роли в нашем театре, я имел еще одну обязанность. Я всех гримировал. Средства были незамысловатые: жженая пробка, печная сажа и малярная краска. <...> Состав зрителей нашего театра: найденовские фабричные, пололки с Всехсвятского огорода и монахи Андрониева монастыря» (Подстриженными глазами. С. 88–90). См. также: «Я <...> вспомнил <...> наши домашние спектакли, мои выступления – я играл добродушных пьянчужек, но особенно отличался в женских ролях, мой голос чаровал...» (Иверень. С. 100–101). ↑

С. 125. ...16 августа ∞ торчала гимназия... – 15 августа – окончание Успенского поста (1–15 авг.). «А 23-го или 25 августа, смотря по календарю, начиналась учебная страда» (Д о н – А м и н а д о. Поезд на третьем пути. М., 1991. С. 11). ↑

С. 126. ...шинели и курточки ни на какую стать... – в кн. «Подстриженными глазами» не раз вспоминается «работа знаменитого портного с Костомаровки Павла Павлыча, по прозвищу Поль Уже́» (С. 46.), который шил братьям Ремизовым «гимназические куртки и шинели на рост» (С. 52). ↑

С. 127. Тучки небесные, вечные странники!.. – Начальная строфа стих. М. Ю. Лермонтова «Тучи» (1840). ↑

С. 128. ...на каторге театр устраивали... – подразумевается гл. XI («Представление») части 1 «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского. ↑

553
_______________________________________