Коля не скоро успокоился, долго не мог он забыть театр под качелями, нет-нет да и схватит боль и замучает, замучает, хоть и не глядел бы на свет Божий. Но и эта боль ‒ пощечина, как когда-то порка, переболела, и он забыл о пощечине, как когда-то о порке перед киотом.

Началось ученье, пошли всякие заботы.

Ранним утром, чуть еще брезжут осенние будни, и редким звоном печально звонят в Боголюбовом к  с р е д н е й  о б е д н е, Женя и Коля отправлялись в училище.

Слякотное небо, слякотные улицы, будто тифозные, раздирали мутные, измученные бредом глаза. К церковным папертям подносили покойников, бедных, с колыхающимся желтым казенным покровом вдоль дощатых дешевых гробов и пахло перегорелым дешевым ладаном и гниющей, заразной сыростью, и стаи ворон, каркая, кружились над измокшими деревьями в палисадниках.

И таким отдаленным казалось тогда Коле то его будущее, которое непременно придет, своевольное и огромное, то его будущее, которого хотелось ему и о котором редкий час, хоть и смутно, но с таким жаром не мечтал он.

Быть ему богатырем, серым волком, спасать ему Ивана-Царевича, быть ему апостолом Петром и никогда не отречься от Христа и не предать Его и не заснуть в Гефсиманском саду, быть ему таким высоким, как любимый

130

француз учитель, и носить штиблеты, как у Мити, без стука, быть ему о. Глебом и повелевать бесами, только чтобы с глазами остаться, или нет, не серым волком, не апостолом Петром, не французом, не о. Глебом, а быть ему таким, как сам Огорелышев Арсений, да, как Огорелышев, и ‒ еще повыше.

Коля давно уж понял, что Арсений ‒ особенный, каких мало, а, может быть, и вовсе нет таких, и также понял, что делает Арсений какое-то свое большое дело, от которого зависит не только жизнь города, но и всей России.

И вот когда-то-нибудь, в своевольном будущем своем, станет Коля таким, что и сам Арсений, который теперь презирает его, первый ему поклонится, заговорит с ним, ну заговорит с ним, как с равным.

Но Арсений не презирал Колю, тут Коля ошибался. Из всех Финогеновых он выделил Колю, видя в нем свою породу огорелышевскую. И вот почему не к Жене, а к Коле придирался Арсений и не спускал Коле ни одной шалости.

Арсений нередко наезжал в Огорелышевское училище, и приезд его был для Коли самой тягчайшей минутой и без того обузной классной жизни: приходилось забираться в уборную и там высиживаться, а то не миновать ‒ подзовет, придерется и выругает.

Уроки тянулись надоедливо, кажется, все изводило: батюшка-законоучитель, по прозвищу Китаец, обличал Финогеновых как позорящих Огорелышевский дом, б л а г о ч е с т и е  к о е г о  з а с в и д е т е л ь с т в о в а н о  м н о г и м и  х р и с т и а н с к и м и  д о б р о д е т е л я м и, учитель русского языка Инихов-Химера вылавливал в классных сочинениях вольнодумства, постоянно угрожая доносом.

И одно было развлечение: книга. В парте на лысом ранце постоянно лежала у Коли книга, и с каждой переменой ‒ убывали правые страницы, как с каждой четвертью убавлялись баллы по поведению. За книгу особенно преследовали Колю.

Но вот кончалась неделя и наступало, наконец, воскресенье.

До ранней обедни у Финогеновых обыкновенно шла

131

спешка: подчищались, вымарывались да подправлялись  к о л ы  и двойки, полученные за неделю.

Всякий раз в воскресенье после ранней обедни Игнатий просматривал Финогеновские балльники и всегда оставался недовольным. Глядя куда-то в сторону, Игнатий ровно, без всякого раздражения, как настоящий англичанин, говорил одно и то же ‒ о финогеновской лени и шалопайстве, и всякий раз поминал Сеню, который меньше пятерки никогда не имел, и всякий раз поучал, что Финогеновым надо учиться, хорошо учиться, потому что средств у них к жизни никаких нет, и что живут они на чужой счет, на их счет ‒ на огорелышевский, а если будут так плохо вести себя, то их исключат, или Огорелышевым самим придется взять их из училища и отдать в сапожники...

Вернувшись домой от Игнатия, Финогеновы кропотливо восстановляли отметки в своих балльниках: опять выводились колы и двойки с росчерками и замысловатыми завитушками грека, русского, историка, физика. И тут Коля голова, потому что рука его ‒ под все руки.

Наступившая осень принесла с собою много событий.

На Воздвижение умерла бабушка Анна Ивановна. Умерла бабушка одна в  п а л а т е  д л я  с л а б ы х, и похоронили ее в общей могиле. Извещение о смерти ее пришло к Финогеновым много спустя после похорон.

В последние годы не так уж часто приходила бабушка к Финогеновым ‒ с конца на другой конец города тяжело ей было, и не так долго заживалась она у Финогеновых ни помочь, ни сделать ничего не могла, ослабла, а без дела жить обузой ‒ совестно.

Еще летом до театра, предчувствуя, должно быть, конец свой, бабушка, не расстававшаяся со своей любимицей, кошкой Маруськой, нет-нет да спрашивала Финогеновых: придут ли они к ней на отпевание, принесут ли цветочков?

‒ И ты, Колюшка, ‒ выделяла бабушка своего любимого Колю, поглаживая Маруську, ‒ придешь, вспомнишь, как духов в табак подливал, а мне и хорошо будет, светло из гроба смотреть, и сердцу весело.

‒ Бабушка, я тебе никогда духов не подливал! ‒ каялся Коля.

132

‒ Подливал, душа моя, помню хорошо.

‒ Бабушка, это не духи я тебе подливал...

А у бабушки только тряслись ее лиловые губы и прыгал длинный седой, серпом завитой волос на бородавке, ‒ бабушка плакала.

Вместо бабушки к Финогеновым стала ходить тоже богаделка, сестра Прасковья, Арина Семеновна – Э р и х–п р о к л я т ы й  или просто по-будничному  Э р и х. В очках, поводя табачным носом, выискивала Эрих всюду и везде одни непорядки, а нюхала не хуже бабушки.

За бабушкой ушел на тот свет огорелышевский приказчик Михаил Иванович ‒ должно быть, задохся старик среди своих бесчисленных клеток: три дня не выходил он из своей конторы, три дня не показывался на огорелышевском дворе, и нашли его уж мертвым ‒ полна комната птиц, летают птицы – и узнать нельзя, весь исклеван. Так исклеванного и похоронили, а птиц всех на волю выпустили ‒ Д у ш к а–Анисья так посоветовала.

За приказчиком Михаилом Ивановичем  п р и к а з а л  д о л г о  ж и т ь ‒ о б м а н у л  старичок, Покровский священник, так любил сам покойник о покойниках отзываться. Коля почему-то был уверен, что из батюшки непременно мощи будут, но батюшка на другой же день испортился. Душка-Анисья, тоже ожидавшая нетления, весь грех приписывала лекарствам.

‒ От лекарства и не такие угодники портились! ‒ говорила Д у ш к а-Анисья.

На освободившееся место к Покрову назначили молодого священника. Новый священник и отец духовный о. Сергий, впрочем, отцом никто не захотел его звать, а просто Сергеем Семеновичем, получил от Финогеновых прозвище  П о л ь с к и й  с в я щ е н н и к, к которому появилось и добавление: н е у ж е л и  т ы  п р и е х а л. Страстный охотник говорить проповеди, в одной из проповедей своих, путаных и не особенно-то складных, Сергей Семенович изображал какого-то пропавшего друга и встречу с ним и хотел щегольнуть диалогом, но спутался и повторял одну и ту же фразу ‒ «Неужели ты приехал?» ‒ пока в церкви не поднялся хохот. Финогеновы

133

обращались с Сергеем Семеновичем запанибрата.

Немного пережил своего старика священника Покровский пономарь Матвей Григорьев. И не от того, что пупок у него перешел на спину, помер пономарь, а грех его попутал, как после говорилось и на Огорелышевском дворе и у Покрова за всенощной. Полез Матвей Григорьев по лестнице паникадило зажигать, ножки у лестницы и раздвинулись, лестница покачнулась, а он с высоты-то и чертыхнись, чертыхнулся и грохнулся об пол, да так головой прямо о плиты, инда череп треснул. На его место определился Петр Егорыч с подрезанным горлом, очень смирный: когда-то, в молодости, хотел он зарезаться и неудачно.

Умер и огорелышевский ночной сторож Аверьяныч, из-рыгавший сквернословие, как молитву какую. Нашли Аверьяныча в сторожке с грязною тряпкою во рту беззубом и уж окоченевшего. Сам ли он от болей своих тряпку закусил или Бог покарал за сквернословие, так и осталось невыясненным.

‒ Войдешь, бывало, девушка, в сторожку, ‒ долго после вспоминала Прасковья, ‒ а Аверьяныч спит. «Что ты, скажешь, спишь, оглашенный?» А он себе, как ни в чем не бывало: «Не спал я, девушка, я песни пел!» Что уж забьет себе в голову, на том и станет, не человек, а упор какой-то!

На место Аверьяныча поставили кузнеца, сказочника Ивана Данилова, окривевшего от искры на правый глаз и негодного уж для кузницы.

Издох кот Наумка, Колин любимец.

Вырыл Коля ямку, положил кота в ящик, убрал его усатую мордочку Воздвиженскими любимыми астрами. И, как когда-то играя в  б о л ь ш и е  с в я щ е н н и к и, отслужили Финогеновы наверху обедню, отпели кота, и зарыли его под вербой. А на качельном столбе выскоблил Коля коту эпитафию:

«Наумка ‒ мой ровесник, жил на земле тринадцать годов и один год, пел мне песни, не любил политани. Милый мой коташка!»

Сапожника Филиппка, Степанидина сына, засадили за воровство в острог.

В Сергиев день о. Гавриила рукоположили в иеромонахи

134

и вместе с преосвященным Х р и п у н о м  перешел он в Лавру и больше не бывал у Финогеновых, ‒ далеко. Прощаясь, о. Гавриил, имевший привычку целоваться с прикусом, искусал всех Финогеновых, и даже очень больно. Ну, когда-то еще раз придется им свидеться, ‒ Лавра далеко.

Вернулся из-за границы Сеня Огорелышев, и какой важный! И к Финогеновым уж не зашел Сеня, а встретили его Финогеновы в огорелышевском доме внизу в конторе, где по воскресеньям после ранней обедни Игнатий балльники финогеновские проверял. Холодно поздоровался Сеня, и Финогеновым уж неловко показалось Сеней его называть, но и Семеном Арсеньевичем не выходило, впрочем, весь разговор-то вьшел очень краток. Одного Сашу он пригласил с собой в свою комнату и подарил наусники, на ночь на усы надевать, чтобы усы кверху торчали по-немецки, как у Вильгельма. У Саши чуть только пробивался пушок на губе, и наусники Сенины ему были ни к чему, но он все-таки их взял. И одно время наусники эти занимали Финогеновых: их надевал на ночь совсем еще безусый Петя и, конечно, без толку, раза два спал в них и Коля. Так наусниками и кончилась дружба с Сеней, ‒ видно, не вернуть уж старого: поехал за границу Сеня, а вернулся Семен Арсениевич Огорелышев.

Горничная Маша, как говорили, путаться стала, и Машу Варенька прогнала.

Уходя от Финогеновых, Маша на весь дом плакала: ей уходить не хотелось, привыкла она и к детям, и к дому. А Коле было так горько: так бы, кажется, и уцепился он за ее белую юбку в маленьких голубеньких цветочках и никогда и никуда не отпустил бы от себя. И Маша в воображении его сливалась теперь с Верочкой, которую он изредка встречал на улице, но уж не кланялся.

‒ Погибла, девка, погибла, ‒ прощалась Прасковья с Машей, и трясущейся рукой сунула в горячую руку  п р о п а щ е й  свой отложенный на черный день дорогой рубль, ‒ заходи когда, чего там: все мы... таковские.

Машу заменил Митя, сын Прасковьи, половой из трактира, окрещенный Финогеновыми в первый же день П р о-

135

м е т е е м. Прометея поместили в детской, а Прасковью перевели в столовую за занавеску.

К Прометею Финогеновы очень скоро привыкли. Вечерами нередко, как когда-то Жене и Коле, Петя диктовал Прометею, и за какой-нибудь месяц наловчился Прометей до золотой медали, как сам хвастал Алексею Алексеевичу.

Как у Вареньки наступал  п е р и о д  п и с е м, так в известный срок на Прометея запой находил.

В запое Прометей забрасывал всякую работу, брал гармонью и целый день играл одно и то же. А когда начинало смеркаться, в сумерки вдруг охватывало его беспокойство: он поминутно вскакивал и все порывался идти куда-то, домой куда-то...

‒ Домой пойду! ‒ бормотал Прометей в минуты своего крайнего беспокойства и весь тянулся, пока не падала из рук гармонья и не выскакивал сам на улицу. И всю ночь пропадал он по всяким притонам и лишь к утру возвращался к Финогеновым нагишом.

Всякий раз Варенька выгоняла его, и только после просьб Прасковьи и всех детей и раскаяния самого Прометея и клятв его, что больше с ним такого никогда не произойдет, он снова принимался голодный и потемневший.

В будни носил Прометей тужурку с серебряными пуговицами, ‒ сделана была эта тужурка из старой изодранной Сашиной шинели, на ногах его шмыгали резиновые калоши. В праздники же надевал Прометей свою коричневую визитку и штиблеты без стука.

‒ Как у настоящего  с о л и т е р а! ‒ вертелся Прометей перед зеркалом и охорашивался, ‒ пройтись теперь, да девчонку подцепить, эх-ма!

В праздник, вдохновлясь, должно быть, своей визиткой, как у настоящего солитера, часто Прометей рассказывал Финогеновым приключения из своей трактирной жизни и восторгался, вспоминая трактирных  г о с т е й: и теми, у кого деньги, как лебеди, так и летели, и теми, кто хорошо ему на чай давал.

‒ Не то, что шпульник какой: натрескается, набегаешь все ноги из-за него, а он тебе еще в морду! ‒ и при этом сплевывал в сторону тоненьким плевком.

136

За трактирными приключениями следовали у Прометея воспоминания из жизни Зоологического сада, где однажды занимал Прометей трудную и небезопасную должность при слоне: за двадцать пять рублей приводил он слона в чувство во время случки.

‒ Целый день под слоном! И хоть бы медаль полагалась, хуже каторги! ‒ возмущался Прометей.

У Петра Егорыча с подрезанным горлом филинов голос, у Прометея и такого не было, ‒ родятся такие совсем безголосые люди, но согласиться с этим, лучше помереть, один конец, и длинно вытягивая свои бескровные губы и приседая, Прометей пел.

‒ Ну-ка, послушайте, ‒ останавливал Прометей кого-нибудь из Финогеновых и пел, ‒ как, ловко? Не хуже протодьякона вывел, ловко?

‒ Прометей, а Прометей! ‒ приступал не без лукавства Коля, ‒ хвати, Прометей, многолетие с перекатами!

Прометей ничего не замечал и орал, он орал во всю мочь, и, должно быть, самому ему слышались большие звуки, он орал и хрипел, пока не саднило в горле.

Когда приходил к Финогеновым Алексей Алексеевич и начинались всякие разговоры о книгах, Прометей внимательно прислушивался и, улучив минуту, весь изгибаясь, таинственно задавал вопросы и совсем не идущие к делу. Любимый вопрос Прометея ‒ война.

‒ Не грянет ли сызнова война, и не объявился ли где Наполеон?

Наверху над кроватью Прометея висела раскрашенная картина ‒ портрет Наполеона.

‒ Какая еще тут война! ‒ огорашивал Прометея Алексей Алексеевич, – и так у нас народ мрет от голода, Бог с ней, с войной, одно безобразие!

Прометей не сдавался: голод голодом, а война ‒ священное дело великого человека. Сам Прометей ‒ великий человек, таким он сам считал себя, он только не имел еще повода обнаружиться. Обнаружит Прометея война.

Но Алексей Алексеевич стоял на своем: не надо никакой войны, и не будет войны.

‒ И жить не стоит, коли так, ‒ примолкал Прометей, и

137

весь истощенный, спитой, жаждущий отличиться, он горбился больно и, покручивая свои крысьи хвостики, отходил к столу, отыскивал клочок бумаги и с каким-то отчаянием своим затейливым красивым почерком выводил подпись с росчерком и завитушками: ‒ «Генерал-лейтенант, генерал от инфантерии, наказный атаман Войска Донского, генералиссимус Дмитрий-Прометей Мирский».

Частые ли встречи с о. Глебом, или так уж душа повернулась, в душе Саши произошел резкий перелом: из болтуна он превратился в замкнутого и скрытного, всех избегать стал, стал уединяться, или сидит и читает или молится, и рисовать стал только иконы. Лицо его еще больше заострилось, а серые глаза залучились.

С наступлением зимы, вечером наверху в детской, где когда-то бабушка рассказывала сказки и читала евангелие, за которым следовала К а п и т а н с к а я  д о ч к а, там, в детской, где летом еще, так недавно, велись нескончаемые разговоры о театре, теперь рассказывал Саша жития угодников.

Затихшим, изболевшимся голосом, проникая в самую душу, рассказывал Саша о подвижнической жизни, о мучениках, и о старых скитах, и о чудесах великих. И так у него хорошо выходило, ‒ виделась церковка где-то среди дремучего леса на дне с в е т л о г о  о з е р а, виделась п р е к р а с н а я  м а т ь–п у с т ы н я.

С замиравшим сердцем, как когда-то сказку о Иване-царевиче и сером волке, как когда-то Страсти Господни, слушал Коля о матери-пустыне. И Петя о ней слушал, о своем мечтая: Петя не выходил из своего круга ‒ он всегда был влюблен, и сердце его никогда не пустовало.

‒ А как же насчет военных действий? ‒ спохватывался вдруг Прометей, сам растроганный Сашиною повестью о подвижниках, сам замечтавший о матери-пустыне.

Но какой же разговор мог быть о военных действиях с матерью-пустыней в ее пустыне?

‒ Там овца ляжет около тигра, ‒ говорил Прометею Саша.

138

‒ И жить не стоит, коли так, ‒ примолкал Прометей, и весь истощенный, спитой, жаждущий отличиться, он горбился больно и, покручивая свои крысьи хвостики, уходил из детской вниз к черным холодным сеням и там, в темноте, запершись на задвижку, с каким-то отчаянием орал себе царское многолетие ‒ Д м и т р и ю  П р о м е т е ю  М и р с к о м у.

Алексей Алексеевич, не одобрявший Сашиного увлечения, избегал д у ш е с п а с и т е л ь н ы х  б е с е д, ‒ так с насмешкою называл он Финогеновские вечера, ‒ и, попадая случайно на Сашину проповедь и прослушав какой-нибудь рассказ, он с улыбкой подносил Финогеновым самое отборное из очертевших буден нашей русской несуразности, нашего несчастья и неудачи.

‒ А вы в монастырь идти хотите? душу спасать хотите? ‒ ершился и щетинился Алексей Алексеевич.

Но всегда кротки были ответы Саши: да, он бросит этот мир, ищущий веселья, жить будет где-нибудь в старом скиту за Волгою.

Саша ближе всех сошелся с Колей. У Коли появилась страсть: собирая книги, собирал он и всякие маленькие вещицы, всяких игрушечных зверков и зверушек, и все они стояли у него на столике с любимыми книгами. Саша доставал Коле этих зверушек: принесет и поставит к нему на столик, будто сами пришли.

М е д в е д ю ш к а, подаренный Коле Елисеем Степановичем, отцом, накануне смерти, фарфоровый глупый медвежонок, занимал у Коли самое почетное, место. И как жалел Коля, что другой подарок отцовский, з м е й к а  пропала и уж такой нигде не найдешь больше.

‒ Ничего, Коля, ‒ утешал Саша, ‒ я тебе з а й ч и к а  достану: зайчик капусту ест, а в капусте музыка.

Алексей Алексеевич, приносивший Коле книги, головой покачивал и ворчал не хуже Прасковьи:

‒ Один в монахи собирается, другой в игрушки играет!

С Рождества детская обратилась в моленную.

И вышло это само собою: сначала Саша только жития рассказывал, потом после рассказов стали петь иермосы и стихиры, а потом перешли и к акафистам.

139

У Саши появились всякие триоди, ‒ доставал он церковные книги или у о. Глеба, или у Сергея Семеновича – П о л ь с к о г о  с в я щ  е н н и к а. Сшил себе Саша что-то вроде подрясника. Этот подрясник выкроил Саше финогеновский портной Павел Петрович – П о л ь–У ж е, из старого дедушкина халата, перешедшего к Финогеновым вместе с поношенным бельем от Огорелышевых.

Игра в б о л ь ш и е  с в я щ е н н и к и  пришлась кстати. Конечно, обеден теперь не служили, просвирок не вынимали, квасом не причащались, и никаких архиерейских служений не представляли, ‒ в моленной совершалось только дозволенное.

За акафистами и канонами выстаивали Финогеновы до глубокой ночи, выбивали поклоны и мучили себя всевозможными лишениями: постились в среду и пятницу, понедельничали, как Прасковья, Степанида и покойница бабушка. Ревностнее всех, конечно, был Саша, но и остальные не уступали, все старались: и Петя, и Женя, и Коля, ‒ было какое-то соревнование друг перед другом в самоистязании.

Алексей Алексеевич одно время почти перестал ходить к Финогеновым, а на долгие ночные службы их даже и заглянуть не захотел. Алексей Алексеевич не знал, что и думать о финогеновских затеях, просто хоть рукой махни и поставь крест!

Варенька, обыкновенно остававшаяся одна в своей комнате, изредка, хоть и нетвердо, а подымалась наверх в детскую на моленье, и какой-нибудь час ‒ ничего, она тихо молилась, но наступала минута, и вот, кажется, ни с того ни с чего или начинала она насмешливо фыркать, или со слезами на глазах вдруг повертывалась:

‒ Проклятые вы, проклятые! ‒ и, заложив руки за спину, шмыгала по-огорелышевски вниз из детской, плача и проклиная.

‒ И от Бога грех, и от людей стыд! ‒ говорила Прасковья в кухне за ужином после непонятных выходок Вареньки.

Степанида и Прасковья постоянно молились с Финогеновыми.

140

Но что было делать Вареньке? У ней ни души не было ‒ всегда одна, ведь и монахи с переходом в Лавру о. Гавриила больше не появлялись у Финогеновых, а монахи все-таки, как-никак, развлечение, ну, хоть что-нибудь, чем бы душу отвести, ‒ ничего. И она одна в своей опостылевшей комнате, около своей пропитавшейся водкой шифоньерки, с тяжелой головой и с падающим сердцем проклинала и детей, и себя.

Зачем она тогда покорилась и, не желая, покорностью своей крест на себя взяла, понесла его, мучительный, ненавистный ‒ проклятый крест.

‒ Проклятые вы, проклятые! ‒ плакала, проклинала Варенька и себя, и детей.

И казалось, уж мера переполнилась, и время кончалось, приспевал ее час идти на ответы.

Финогеновы в Великий пост еще усерднее отправляли свои ночные службы, а Саша даже говел на Первой неделе. Правда, и тут, на великопостных стояниях, не обходилось без вывертов к большому огорчению Саши. На Пятой неделе Великого поста, на стоянии Марии Египетской, после канона за сенаксарем Коля, строясь приходским старостой от Покрова, прошелся с тарелкой, а сзади Коли, будто просвирня, семенил Женя с блюдечком. Распевая на разные гласы иермосы, представляли Финогеновы соборных дьяконов. Незаметно и, может быть, невольно переходили они к игре, к старому ‒ к игре в б о л ь ш и е  с в я щ е н н и к и.

Пришла весна, подкралась к финогеновским окнам, ‒ рамы вон. И в ветре, заводящем воркотню в трубе, и в глухо сбегающих с крыш каплях зашептала она, заманила за собой идти. И какая синяя да большущая за монастырем полегла туча, раздавит она белую колокольню, белые башенки!

‒ Не люблю я этого фарисейства, ‒ ворчал Алексей Алексеевич, с весною снова зачастивший к Финогеновым, а сам подбирал на рояли Стих  о   И о с а ф е  ц а р е в и ч е  и н д и й с к о м:

Прекрасная мати пустыня,
Приими мя в свою пустыню!

141

По случаю поздней Пасхи экзамены у Финогеновых начались рано.

Прометей не меньше Финогеновых тревожился и заучивал с ними теоремы и вынимал билетики, как на экзамене.

Ура, латинский порешили!
Геометрия дрянная
Лезет в голову весь день...

‒ распевал Прометей собственный стих на голос песни в честь славного казака, объехавшего на коне Сибирь: ‒ У р а!  П е ш к о в, т е б е  н а г р а д а...

Приближалась Пасха. Дождались, наконец, Финогеновы Вербной субботы, и распустили их на праздники.

Еще с Чистого понедельника Страстной недели взялись Финогеновы за лепление из маленьких свечек и огарков одной огромной свечи: свеча предназначалась для крестных ходов в Великою Субботу и в ночь под Пасху, ‒ никакой ветер не загасит этой свечи и никакой дождь не зальет.

В Великую Пятницу Финогеновы до Плащаницы ничего не ели, а после Плащаницы всего только по одному финику. Был, конечно, грех: и Петя, и Женя, и Коля отщипнули себе по кусочку пасхи для пробы, – хороша ли выйдет пасха, над которой так много потрудились, сами растирая творог и размешивая его лопаточкой.

На утрене в Великую Субботу Петя в первый раз жутким распевом читал над Плащаницей паримию ‒ И е з е к и и л е в о  ч т е н и е: «Бысть на мне рука Господня...» А за обедней, когда священник и дьякон снимают черные ризы и облачаются в белые, Петя один пел «В о с к р е с н и  Б о ж е,  с у д и  з е м л и !» ‒ и на такой театральный лад, что Сергей Семенович – П о л ь с к и й  с в я щ е н н и к  из алтаря кашлять принялся, а Петр Егорыч вдруг выскочил на амвон и затянул по-своему своим подрезанным горлом, ‒ и грех и смех.

Так проходили дни весело и хорошо, никогда еще не было так хорошо, как в этот год в страстные дни, а сколько вспыхнуло живым огнем всяких финогеновских затей-проказ.

142

А тут еще Сёма-юродивый всех со смеху уморил! В Великую Субботу, когда вернулись Финогеновы из церкви, появился Сёма на дворе и не один, а с теленком, и тащит теленка прямо к Финогеновым на кухню.

‒ Вам, ‒ говорит, ‒ пригодится! ‒ а сам потряхивает головой ‒ барабаном, звенит бубенцами.

Степанида за теленка Сёму поблагодарила, повела теленка в сарай, поставить, а Сёма взял ведро и ну крыльцо мыть, а как вымыл крыльцо, снял с себя все свои лохмотья да при всех этой грязной водой и окатился.

143

С. 131. ...видя в нем свою породу огорелышевскую. – Ср. в кн. «Иверень»: «Старики служащие сколько раз уверяли меня, что я "вылитый дядюшка" и как хожу и повороты, и как всматриваюсь и прислушиваюсь. Пусть они правы, почему нет? – тут ничего необыкновенного – я похож на мать, стало быть не в Ремизовых, а в Найденовых. Но не могу я поверить, что мой голос хоть чем-нибудь напоминает этот единственный страшный голос, какой только мне приходилось слышать» (С. 42); в кн. «Подстриженными глазами» Ремизов называет Н. А. Найденова «мой двойник» (С. 218). ↑

...не спускал Коле ни одной шалости. – Ср. с мотивом «тайной любви – явной ненависти» в изображении Мережковским взаимоотношений между царем Петром и царевичем Алексеем, например: «Словно положен был на них беспощадный зарок: быть вечно друг другу родными и чуждыми, тайно друг друга любить, явно ненавидеть» (Мережковский 4. С. 257). ↑

С. 132. Воздвижение – церковный праздник Воздвижения Честного Креста в воспоминание обретения византийской царицей Еленой Креста Господня, воздвигнутого ею на поклонение, 14 сентября. ↑

С. 133. ...весь грех приписывала лекарствам. – Очевидная отсылка к событиям, описанным в романе «Братья Карамазовы» и связанным со смертью старца Зосимы. Особенно значимым здесь является упоминание о лекарстве, отсылающее к сцене у гроба старца: «В кресла не сяду и не восхощу себе аки идол поклонения! – загремел отец Ферапонт. – Ныне людие веру святую губят. Покойник, святой-то ваш, – обернулся он толпе, указывая перстом на гроб, – чертей отвергал. Пурганцу от чертей давал. Вот они и развелись у вас, как пауки по углам. А днесь и сам провонял. В сем указание Господне великое видим» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1976. Т. 14. С. 303). ↑

С. 134. Паникадило – большая люстра или подсвечник в церкви. ↑

Милый мой коташка! – Ср.: «Пришел конец и моему любимому, моему спутнику и товарищу, в последнее лето заменившему мне <...> попавшего в маховое колесо Егорку: "приказал долго жить" Наумка, дымчатый кот с седыми усами, мой ровесник. <...> на найденовском дворе у забора к Яузе я вырыл яму, всю травой устлал и одуванчики положил – <...> любимое Наумки! – в последний раз потрогал его за бархатную лапку – "простился". <...> с последней горсткой земли в зеленую, как его зеленые глаза, могилу <...> вдруг я почувствовал, что кануло что-то – семь лет нашей жизни? – и я другой» (Подстриженными глазами. С. 170). ↑

Сергиев день – 25 сентября, день памяти преподобного Сергия, игумена Радонежского (1314–1392), русского святого, чудотворца, собирателя русской земли. ↑

С. 135. ...усы ∞ как у Вильгельма. – Подразумевается Вильгельм II (1859–1941), германский император и прусский король в 1888–1918 гг. ↑

...Машу Варенька прогнала. – Ср. с воспоминанием о событии, происшедшим, когда Ремизову было 7 лет: «Прогнали горничную Машу. Я слышал, как сказала кухарка Стеланида, и концы ее черного староверческого платка зашевелились: "Догуляешься, девка, до желтого билета"» (Подстриженными глазами. С. 171). ↑

С. 136 ...наловчился Прометей до золотой медали... – Ср. с воспоминанием о том, как «после запоя приютившийся у нас сын няньки, половой с Зацепы, принявший имя "Прометей", ревностно учился по-гречески» (Подстриженными глазами! С. 174). ↑

Солитер – здесь: жаргонное слово, возникшее от совмещения значений французских слов solitaire – крупный бриллиант, вправленный в ювелирное изделие отдельно, без других камней, и <ver>solitaire – ленточный червь, паразитирующий в теле человека и животных. ↑

Шпульник – рабочий ткацко-прядильного производства, готовящий цевки с утком (шпульки), вкладываемые в ткацкий станок; возможна также связь с глаголом шпунять (шпынять) – издеваться. ↑

С. 137. Многолетие – молитва о даровании благоденственного и мирного жития, здравия, спасения и во всем благого поспешания, сохранения на «многая лета»; последние слова поются всеми вместе. ↑

...Прометей – великий человек». – Отсылка к проблематике «больших» романов Достоевского, соотносящая (вкупе с другими деталями) образ Прометея с образом лакея Смердякова из «Братьев Карамазовых». ↑

С. 138. ...генералиссимус ∞ Прометей Мирский. – Ср.: «Нянька Прасковья Семеновна Мирская (ее сын, половой с Зацепы, прибавлял к Мирскому Святололка и "наказного атамана", – "за неграмотностью" для особо разгонистого почерка подписывая: "трактирный служитель перворазрядного трактирного заведения Ивана Александровича Прокунина и для извозчиков Димитрий Леонтьевич Святополк Мирский..."), нянька кроткая, <...> "закопыченная в крепостях"...» (Подстриженными глазами. С. 253–254). ↑

Светлое озеро – оз. Светлояр в Нижегородской обл. Существует предание, что город Китеж, будто бы существовавший на его месте, опустился на дно озера, чудесно спасенный таким образом от монголо-татар. В предреволюционные годы озеро было известно как место, где представители разных религиозных конфессий собирались для споров и собеседований. ↑

...прекрасная мать–пустыня. – Образ из духовного стиха о святом Иосафе, царевиче индийском, обращенном в христианство св. Варламом и удалившемся в пустыню на 25 лет, оставив свое царство. ↑

– Там овца ляжет около тигра... – Ср. в Библии: «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком <...>» (Ис. 11:6). ↑

С. 139. ...да, он бросит этот мир, ищущий веселья... – В этой связи см. воспоминание Ремизова о его старшем брате Николае: «...старший брат,

гимназист, в тот год кончавший гимназию, <...> познакомился с Иоанном Кронштадтским; брат переписывал его дневники и обозначал в них тексты из Священного писания, – <...> большая начитанность, он мечтал, по примеру Владимира Соловьева, после университета поступить в Духовную Академию, а по устремленности – Алеша Карамазов; о. Иоанн его очень полюбил и доверял ему <...> перед всеми. Толмачевский дьякон, впоследствии известный схимник Алексий, веруя в звезду брата, написал ему на Евангелии: "будешь во времени, меня помяни!"» (Подстриженными глазами. С. 182–183). ↑

С. 139. ...у него на столике с любимыми книгами. – Ср. в рецензии М. А. Волошина (1907) на кн. Ремизова «Посолонь» (М., 1907): «Его письменный стол и полки с книгами уставлены детскими игрушками. <...> У домашнего очага Ремизова эти грубо сделанные игрушки: глиняные курицы, войлочные зайцы, деревянные медведи и картонные мыши <...> остаются богами, сохранившими свою древнюю власть над миром явлений, и от них возникают его художественные произведения» (Волошин М. Лики творчества. Л., 1988. С. 510–511). ↑

Стихир – песнопение, посвященное празднику; поется за всенощной. ↑

Акафист (букв.: неседальное пение, греч.) – церковная хвалебная молитв Спасителю, Богоматери и святым Угодникам, во время исполнения которых полагается стоять. ↑

С. 140. Трио́дь – богослужебная книга, употребляемая на дни Великого поста (триодь постная) и на Пасху (триодь цветная). ↑

С. 141. Стояние – всенощное бдение в храме в четверг и субботу пятой недели Великого поста. ↑

Мария Египетская – христианская святая (VI в.), в молодости – блудница, обратилась затем к вере и прожила 47 лет в пустыне Иорданской; память празднуется 1 апреля. ↑

Сенаксарь (синаксарь) – сборник кратких повествований о житиях святых; чтение на торжественных собраниях. ↑

С. 142. Чистый Понедельник – первый понедельник Великого поста. ↑

Великая Суббота – суббота накануне Пасхи. ↑

...до Плащаницы. – В Великую Пятницу (накануне Пасхи) в храмах совершается вынос и символическое "погребение" Плащаницы. ↑

Иезекиилево чтение («Пророчества Иезеккилева чтение») – чтение ветхозаветной «Книги пророка Иезекииля», содержащей пророчества о воскресении мертвых в день Страшного Суда. ↑

«Бысть на мне рука Господня.» – Иез. 1:3. ↑

«Воскресни́, Боже, суди земли́» – песнопение литургии Великой Субботы, во время пения которого священники переоблачаются в белые ризы. ↑