Рисунки писателей

Источник: Временник общества друзей русской книги. 1938. № 4. С. 25–30.

В традиции писателей рисование: Гюго, Бодлэр, Верлен, Стендаль, Меримэ, Жорж-Занд, Теофиль Готье, Гонкуры, Анатоль Франс, Леон Блуа; традиция продолжается: Валери, Поль Моран, Жакоб, Кокто, Бретон, Элюар.

Известны рисунки Гёте.

И среди русских: с Ломоносова: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тургенев, Лермонтов, Батюшков, Баратынский, Жуковский, Шевченко, Хомяков, Полонский; традиция продолжается: Чехов, Леонид Андреев, Гумилёв, Андрей Белый, Маяковский.

Сохранился рисунок В.В. Розанова. Я видел рисунок Блока. Известно, что Л. Н. Толстой много делал рисунков к Жюль-Верну, когда читал его своим детям, а известен только один: рисунок Толстого к  А з б у к е – Н. В. Зарецкий в Праге на выставке рисунков писателей всем его показывал.

И как начнёшь вспоминать, кажется, не было, и нет писателя, который бы не рисовал.

Писатели рисуют.

25
__________________________

Объясняется очень просто: написанное и нарисованное по существу одно. Каждый писец может сделаться рисовальщиком, а рисовальщик непременно писец. Писатель по преимуществу писец: каллиграфический или сам чёрт шею сломает, неважно, а стало быть, в каждом писателе таится зуд к рисованию.

А, кроме того, в самом письме рисовальный соблазн: когда «мысль бродит» или когда «сжигается», когда не «поддаётся слово» или лезет несуразное, рука невольно продолжает выводить узоры – так обозначается рисунок на полях или в тексте; рисунок же выступает и из зачёркнутого, зачёркнутое – всегда тянет к разрисовке: неизбежные паузы, заполненные мечтой. И то неопределённое, неизвестное, как «мука творчества», имеет наглядное выражение: рисунок. «Рукопись, испещрённая рисунками», а рисунки рукописи без никакого к написанному, очень характерно для нелёгкого, тугого или, как здесь говорят о таких редких мастерах слова, как Валери-Ларбо, «запорного» писателя.

Но это ещё не всё: написанное не только хочется выговорить – отсюда, между прочим, непреодолимая страсть у скучных, лишённых меры и юмора, а также и у начинающих писателей, публично читать свои произведения – написанное не только хочется произнести в полголоса, как это часто делается в процессе письма, а чтобы на-голос – во всеуслышание, а если возможно, то и пропеть, и уж, само собой, нарисовать (иллюстрации Пушкина и Гоголя).

Но и это ещё не вполне: творческая одарённость непременно

26
__________________________

угнездится на каком-нибудь из видов творчества, оставаясь в то же время открытой для всех других. Ведь только человеческая ограниченность – нельзя два дела делать! – да природное несовершенство исключают «мастера на все руки» в высоком значении.

Редко, но попадают случаи совместительства: Вильям Блейк, и гравер, и поэт; Э. Т. А. Гоффман – и писатель, и музыкант, как и М. А. Кузмин. И всё-таки, остаются непревзойдёнными А л е к с а н д р и й с к и е  п е с н и Кузмина, а не его музыкальные иллюстрации и К у р а н т ы; чудесные истории Гоффмана, а не его оперы; а гравюры Блейка, по крайней мере, для меня не больше, как дополнения к его  В е н ч а н и ю  н е б а  и  а д а.

В рисунках писателей различаются: рисунки рукописей и те, когда писатель выступает как художник.

Рисунки рукописей неотделимы от письма; эти рисунки – продолжение строчек и являют очертание невыраженных мыслей и не сказавшихся слов: рисунки Пушкина и Достоевского. В их непосредственности трепет жизни, живость «горячей руки» и отплань «воспалённых мыслей».

Рисунки писателя-художника не изрисованные, а нарисованные, – задуманные; и любопытны только потому, что делал их или Бодлэр или Лермонтов или Баратынский, и без магии имён остались бы незамеченными. Общее в них: любительство, а если даже и мастерство, то никак не Рафаэль и не Калло. По этим рисункам можно судить, что занимало писателя: Гюго рисует Вианденский дом в Люксембурге, Жуковский – Рим, Лермонтов – Кавказ, – А. Н. Бенуа с закрытыми глазами скажет, кому из художников или какой школе подражал рисующий и не могущий не рисовать писатель.

Стать писать и на какой-то ошибке, на каком-то сомнении, на досаде – не закрутить крючка, и вот из крючка – мои завитки и рисунок.

27
__________________________

О Пушкинском «крючке» рассказывает М. В. Добужинский в своём  Р и с у н о к  П у ш к и н а. Природа Пушкинских рисунков каллиграфическая; секрет в пере: тонкость и воздушность линий, их завитной пушок вывело гусиное перо, легче ручки, не чувствительней и китайской кисточки. Старинная пропись даёт указание о «чинении перьев к письму» и о «расположении себя к письму»; без этой «азбуки» Пушкинская каллиграфия недоступна живому воспроизведению и остаётся загадочной.

«Перо способнее признаётся к письму из правого гусиного крыла, кое размоча в горячей воде, чинит таким образом: срезать его бока с обеих сторон полуциркульно, из чего и произойдут два равные острия. Из  которых задняя часть срезывается долой, а на передней просекается по самой середине его раскеп. Потом положа на ноготь левой руки большого пальца, подсекается тот острый кончик пера по произволению в кос, или прямо. Корпус с головою должен быть прямо расстоянием на ладонь от стола, глаза беспрестанно обращены иметь на кончик пера, а ноги должны быть прямо протянуты». (П р о п и с ь, п о к а з ы в а ю щ а я  к р а с о т у  Р о с с и й с к о г о  п и с ь м а. Изданная в Москве, 1793 года. Из собрания С. Ю. Кулаковского).

Всё моё рисование из каллиграфических завитков. Завитнув, я не могу остановиться и начинаю рисовать. И в этом моё и счастье

28
__________________________

и несчастье: мне хочется писать, а завиток, крючком вцепившись в руку, ведёт её рисовать – мысли разбегаются, конец письму, а под неоконченными строчками рисунок.

Так с незапамятных времён. Но употребления из этой моей рисовальной одержимости я не делал. Я никогда не обольщался, и для меня было всегда ясно, что «легче борову свиному проткнуться в белиное ушко», чем писателю сделаться художником.

Кое-что из письменно-рисовального я делал ещё в России – и однажды участвовал на выставке футуристов у Бурлюков в  Т р е у г о л ь н и к е. И потом – в Берлине, где мои начертательные рисунки приютил Вальден, собиратель живописных и графических курьезов, в своём Штурме. Но развой и цвет моей рисовальной каллиграфии – Париж: в Париже на выставке у Оцупа, в Праге у Зарецкого, в Моравской Тшебове у Перемиловского была представлена она всех цветов, как Чичиковский шарф, а закорючек – подпишет Московский подьячий Фёдор Грешищев.

Последние годы, когда у меня не осталось никакой надежды увидеть изданными мои подготовленные к печати книги, а в русских периодических изданиях оказалось, что для меня «нет места», и я попал в круг писателей, «приговорённых к высшей мере наказания», или, просто говоря, обречённых на смерть, я решил использовать свою каллиграфию: я стал делать рукописные иллюстрированные альбомы – в единственном экземпляре. И за шесть лет работы: двести

29
__________________________

тридцать альбомов, и в них две тысячи рисунков. Перечень 157 номеров напечатан в Ревельской  Н о в и, кн. 8. Сто восемьдесят пять альбомов «так или иначе» разошлись.

Из всех рисунков писателей я больше всего люблю рисунки Пушкина. Как бы мне хотелось посмотреть на его движущиеся чудища из сна Татьяны! А полюбились мне рисунки Пушкина за их непосредственность. Ведь только непосредственность – ненамеренность передаёт мгновения в беспрерывном, взблеск жизни в ограниченном окостенелом событии.

И у меня, как и у каждого писателя, было когда-то такое в рисунках, но по мере того, как начал я выпускать мои альбомы, стал вырисовывать и обрамлять рисунки, моё «само-собой» – моё «исстрочное» пропало. И это безвозвратно: глаз осурьёзился, рука навострилась. И я невольно попал в круг Лермонтова и Бодлэра, писателей-рисовальщиков, но, не имея их душу и время пронизывающего имени, не могу претендовать ни на определение историка, ни на любопытство исследователя.

Алексей Ремизов

30
__________________________