Писать пьесы и играть на театре может всякий. Как писать и как играть, об этом никто не знает.
Сломай любую комедь и непременно найдешь сочувствующих. И нет такой драмы, от которой кто-нибудь да не умилится, и нет такой комедии, от которой кто-нибудь да не примется гоготать.
Первый королевский актер наверняка заморит циркового зрителя, а случайный и совсем не актер ‒ на провинциальной сцене, бывает, выпускают за неимением ‒ да тот же костюмер Семен Иванович Козаков, и совсем не чая, потрясет.
Софокл вызовет крик: подавай борцов! А другому Бог с ними, с борцами, даром не надо, а готов выстоять всего Эдипа.
Говяжий и черепковый закон «по барину говядина…» нигде так не прет, как в театре.
И когда, говорят: хорошая пьеса, или про актера ‒ хорошо играет! ‒ и если говорят не в угоду моде или преданию, то говорят только по своему.
И я буду говорить по моему.
***
Мне было всегда неловко, когда барыня представляла кухарку, ударяя по словам забытым: «знаешь», «знамо» «вестимо», «тапереча», «ушодши», «пришодши»;
мне было всегда неловко, когда наши военные писатели и бывалые рассказчики, представляя солдата, начинали солдатское повествование неизменным «так что»;
мне было всегда неловко, когда образованные люди, воспитанные на своей ложке, воротничках и ботинках, обряжались в черные косоворотки и высокие сапоги, чтобы представляться рабочими, при этом обязательно коверкали «магазин» в «мага́зин» и «офицеры» в «офицера́», «продукты» в «про́дукты»;
мне было всегда неловко, когда читали юбилейный адрес, сочиненный в русском стиле, где все сводилось к тому, чтобы определение поставить после определяемого, да заключить «бьем челом»;
мне было всегда неловко, когда я смот<рел> <про>изведения русских писателей, прославленных за свои русские обороты, где все было насыщено подбылинной и подпесенной слащавостью;
мне было всегда неловко, когда я смотрел пьесы для народа под народное: всякий знает, что это за калина-малина балалаешная;
мне было неловко в Париже на представлении Петрушки, когда вдруг выскочили актеры, наряженные кучерами, и стали откаблучивать что-то в роде кабацкого камаря;
мне было всегда неловко оттого, что все это страшная неправда и притом неправда, не украшающая горькую правду, а унижающая.
Та огромная часть русского народа, которая называется н а р о д о м, люди простые, с детства не подвергшиеся никакой культурной ломке, и потому сохранившие крепкую связь с матерью-землей, говорят сплошь-да-рядом дурно ‒ и таперечат и таекают, и кухарка ‒ деревенская, греша грехом бессловесным ‒ слово дар Божий и дается человеку не по его хотению! ‒ знала она слова и другие, прямо с куста взятые, и говорила их, да барыня-то слышала только оборыши да неправильности.
Заводские и фабричные, та часть русского народа, которая называется п р о л е т а р и а т о м, люди мускулинного труда, машинные, правда, теряя связь с землей, спутанные печатным газетным листком, находятся в самой тарабарской переходной поре, но корней земляных они еще не порвали и в снах и думах своих еще переговаривают кряжистым словом и перловым и, конечно, чуют слово острее и больнее многих из головиков, людей умственного труда, книжных, которые навек порвали связь с землей и погребли слово под грудой бумаги на саженной глубине, придавив его чугунной плитой.
И челобитные, с которых будто бы берутся юбилейные адреса, конечно, без «бью челом» никак невозможны, да писаны-то московскими и новгородскими дьяками, хитросплетены, лукавы, крепки.
Русский подлинный стиль ‒ строгий, сдержанный, крепкий, требует особой умелости и выдержанности и того народного вкуса, который старым людям давался земельною крепью.
А кабацкий камарь под звон серебряных каблучных подковок ‒ забулдущая рожа или писанная русская краса, все это совсем не то.
И вот когда я вижу все унижения слова и всякие подделки и подладки, мне всегда хочется в злые такие минуты заговорить по-эфиопски и не трижды, а трижды и три раза отречься, что я русский с Москва-реки от матери-муравы суздальской, от тучного пара тульского.
***
В странствиях моих по белому свету служил я однажды в провинциальном театре в роде настройщика, только не струнные инструменты настраивать, а человеков.
Много я читал тогда пьес и мне читали.
И вот раз приходит барышня с драмой. Ну, все как полагается: сначала подробное описание действующих лиц и с точным обозначением их возраста, само собой, потом до мелочных потребностей место ‒ «в глубине сцены диван, дверь справа, другая дверь слева, слышно ‒»
Жизнью наученный терпению, терпеливо слушал я, как велись разговоры то за чаем, то за обедом ‒ один акт, другой акт, третий акт, четвертый. И ничего не предвещало утешительного: по моему пьеса была плохая и не нужная. И вдруг под
2
___________________________
самый конец кто-то из действующих лиц говорит:
‒ а наша коровушка ‒
И все изменилось, и не потому что конец, а это единственное слово, эта «коровушка» ‒ сеном повеяло, зарей вечерней.
И помню, по моему лицу барышня поняла, и ободренная принесла к концу сезона еще пьесу, такую же, только в последнем акте вместо коровушки сказано было:
‒ травушка ‒
И помню, когда я про этот случай рассказывал, меня осуждали, что я все прощу и все приму за одну ‒ коровушку.
А я так думаю, что покорила меня «коровушка» простотой своей и среди всей чайной и обеденной словесности подлинным единственным живым словом.
И читая пьесы, я ищу таких слов ‒ слова от земли и сердца, живых.
***
Помянул я о коровушке ‒ херсонской стариной тряхнул, не могу не сказать и о Ладушках ‒ про московскую быль.
Это тоже из пьесы одной, но уж печатанной.
Три акта и все разговоры ‒ балалайка какая-то, а мысли истасканные, а слова ‒ съедки и слизки. И вдруг Ладушки:
Ладушки, Ладушки,
где были?
‒ У бабушки ‒
что ели?
‒ Кашку ‒
что пили?
‒ Брашку ‒
Шу!
полетели,
на головку сели,
ладушки запели ‒
А знаете, кто они такие Лядушки, не знаете?
Ладушки, это в роде зверюшек крылатых или карлики крылатые, усядутся за стол кашу-то есть: сами маленькие, мохнатенькие, голова большущая, и ложки большущие, а миски ‒ скорлупка ореховая.
Это я своими словами рассказываю, в пьесе не совсем так, уж очень мне понравилось.
В той же пьесе поется веснянка ‒ егорьева песня:
Юрий святой ‒
Ключ золотой
В той же пьесе есть имя ‒ Марыня.
Марыня ‒ вы слышите! ‒ сколько морока густого, желанности.
И это имя, веснянка и ладушки горят самоцветом.
***
‒ Будем собирать алые капельки человеческих сердец ‒
Это я в одной пьесе вычитал. И хоть ни одной алой капельки не брызнуло в меня, не отрываясь, дочитал.
Мало я верю в доброе слово, не очень верю и в игру. На хорошее натравить человека, ну-ка, попробуй, другое дело.
Знаю, что театр, только пока смотришь, чувствуешь, а ушел и забыл. И все алые капельки, которые, кажется, могли бы озарить душу, ‒ глухого заставить слышать, слепого видеть, из скотства вывести человека на Божий свет, так и останутся за занавесом дрожать для себя.
Но ради их самоцветного света ‒
‒ Будем собирать алые капельки человеческих сердец!
Рождественская ночь, средневековый город, рыцарь Ричард, портной, начальник дозора, лев каменный, гриф каменный, ей-Богу, когда такое читаешь, сердце замирает.
Над Петербургом белая ночь, а я слышу, как снег скрипит и воет ‒родимый ветер воет за моим бессонным окном.
Видится мне Frauenkirche, золотой нюренбергский источник и, как живые встают: каменный лев, каменный гриф, рыцарь, портной, начальник дозора.
Все знакомые, приятели, соседи.
А сам я переговариваю словами детей.
В канун Рождества, по другому в Васильев вечер на Овсеня звери, как известно, в полночь говорят по-человечьи!
‒ А игрушки?
‒ И игрушки.
В канун Рождества, когда говорят звери по-человечьи, камни и игрушки: чуют и говорят по-человечьи и в целом мире нет, кажется места, для злого чувства ‒ никто никому не смеет вредить! ‒ одно злое человеческое сердце, как и в будний день, костенеет.
Оклеветанную, одну из сестер моих крестовых, морят и гонят, а рыцаря ‒ не заступись каменный лев с грифом ‒ прикончили бы.
И хоть в сказке все это представляется, а все равно, как в жизни происходит, увенчанный человеком, человеком же и униженный.
Рождественская ночь, средневековый город, рыцарь Рычард, Лев каменный, Гриф каменный ‒
‒ Какой богатый театр!
***
Есть так называемые музыкальные строчки ‒ в решительные минуты ими обыкновенно наделяют героя ‒ говори под музыку.
И тут все, что хотите, из самого громкого и самого возвышенного, тут и «алмазные грани» и «чеканные формы» и «победные песни» со слезой и передыхом.
И думаю я, пусть лучше человек из бутафорского пистолета расстреливает, куда попало. А то ведь душу-то человеческую так изневечить можно этой музыкой, что ничего уж от нее не соберешь, и останется рык да мля.
Театр, как падаль, заражает.
3
___________________________