Вот и последние мои слова о Ремизове. Недолго пришлось ждать.
С месяц назад зашел я к нему, он сказал:
– Пришли проститься.
До того видел его летом, в день 80-летия. Разница оказалась огромная: просто другие черты – одутловатость, припухлость целой половины лица. И та слабость, которая ведет к Вечности.
Но за последние дни будто нечто в нем выровнялось – все мы, все-таки, чувствовали, что конец близок.
– И подумайте, сказал он тогда же: ведь никакой надежды… Задыхаюсь.
Его поддерживали кислородом. Почти слепой, тяжко дышащий, так и остался он до конца литератором: занимали его только книги, печатание, отзывы, переводы.
Литературная судьба его особенная, жизнь долгая и нелегкая, облик причудливый, трудный – порождение, однако, и России, и Москвы. Глубоко русский человек. И очень был умен, один из умнейших наших писателей. Но никак не «Декартовского» духа. Подземное, путаное и сложное было в нем, смесь горечи, ущемленности, как бы всегдашней обойденности с сознанием превосходства. Замечательная память и сновидчество, чувство древней Руси, древнего языка и близость к сюрреалистам. Фантастические рисунки (пока видел, любил рисовать) и склонность к мельчайшим, утомительным описаниям.
Его мало читали, но небольшой круг очень чтил.
Впрочем, теперь уж неважно, кто признавал и любил, кто нет.
Он уже в Вечности, где нет ни статей, ни рецензий, ни читателей.
А что есть, неведомо никому: можно лишь верить и надеяться.
Для меня в нем ушел последний сотоварищ по писанию – моего поколения. Своеобразнейше <sic!> одаренный писатель и книгочий, москвич с Земляного вала, дорогой Алексей Михайлович, кого знал полвека. К кому любил заходить в последние его годы парижские, мирно беседовать.
– Идите тихо, идите мирно, повторял он всегда, провожая до дверей квартиры. Позже не провожал уже: сил не хватало двигаться.
Ныне мы провожаем его в дальний, таинственный путь.
– Идите тихо, идите мирно.
Упокой, Господи, душу новопреставленного Алексия.