А. Ремизов. ‒ Посолонь. Изд. «Золотого Руна». Ц. 1 р. ‒ Морщинка. Изд. «Шиповника». Ц. 40 к.
Как хорошо, что на свете существуют сказки, эти царственные, милые, бесполезные, спасительные спутники человека. И только человека.
Пуделя можно научить азбуке. Муравьи и пчелы куда лучше нас и не только создали конституционный строй, но и умеют ему подчиняться, что, пожалуй, еще труднее. Но даже слон, мудрейший из мудрых животных, наверное не умеет рассказывать своим слонятам сказки.
Конечно, серьезные люди, занятые серьезными делами, высокомерно усмехаются, когда слышат рассказы о том, чего не было, или, что бывает реже, видят живого сказочника. Напрасно. Ведь певучая небывальщина, до обмана яркая выдумка может оказаться куда умнее самого разумного парламентского постановления. И у этой, родившейся в голове художника, красоты гораздо больше права на долголетие, чем у любой статьи любого закона. Но современники почтительно расступаются перед законодателем и покровительственно, точно ребенка, похлопывают по плечу сказочника.
Он и похож на ребенка. Он играет с Зайчиком Иванычем и Костромой Костромушкой, боится Змеи-Скарапеи, слушает Котофей Котофеича и весь целиком уходит, ‒ вернее, сливается с таинственной и жуткой жизнью матери-природы. Разверните белую, тоненькую, нарядную точно молодая девушка, книгу А. Ремизова, «Посолонь», и вы поймете, что в его лице воскресает старый сказочник, воспевающий всю природу, живую и мертвую, все, что в ней есть милого и грозного, ласкового и коварного, простого и вещего.
Он так и идет посолонь, т.е. вслед за солнцем, шаг за шагом переживая таинственный круг вечного возвращения вещей, на который мы обыкновенно смотрим слепыми, равнодушными к чуду глазами. Причудливо переплетая весну красну, осень темную, зиму лютую с детскими играми, с народными поверьями, с фантастическим звериным и бесовским миром, живущим в странной и чуткой душе поэта, Ремизов, точно сказитель-вещун, дает жизнь зверю и птице, камню и тучке, вихрю и травке.
Это выходит у него так просто, так естественно, точно он действительно слышит и видит, как Фиалка с Незабудкой в краски играют, как медведь, в знак удовольствия, «зайчику медом мордочку вымазал», как у «Ивана-пана из-под во́рота торчал козьей бородой чортов хвост», как Леший дороги крадет, как кряхтит старый дед Водяной, как «в белом на белом коне, в венке из зеленой озими едет но полю Егорий и сыплет, и сеет с рукава бел жемчуг».
Сообразно четырем временам года сказки делятся на четыре группы. Сначала полусказочное изображение игр, как их переживает здоровое и доверчивое детское воображение, для которого еще все на свете взаправдашное. Краски, Кострома, гуси-лебеди, кошки и мышки, у лисы ‒ бал, все это опоэтизировано, перенесено в нежную рамку весенней, пробуждающейся природы. Она намечена штрихами, как на старых японских картинках, но от этих беглых описаний веет запахом распаханных полей, чарами светлой зари, ароматом яблочных цветов.
С детскими играми связана весна, с народными поверьями ‒ жаркое знойное лето и темная осень, с их многоголосыми, полными заклятий и тревог ночами. Вот как описывает он одну из них. «Валили валом густые облака, не изликали, им сметы нет. За облаками возили кони и туча шла за тучей, как за копой копа по полю, поскрипывали колеса. Не веяли ветры, по крапнул дождик. Ни звериного потопу, ни змеиного пошипу. В тихих заводях лебеди пели. И разомкнулись тридевять золотых замков, раскуталось тридевять дубовых дверей ‒ туча за тучу зашла, ‒ затрещало, загикало, засвистело, загаркало…»
Такие картины природы только узкой каймой оторачивают его сказки, но их довольно, чтобы слить живую звериную, и бесовскую, и людскую небывальщину с полем, и лесом, и небом, и снегом. И все это рассказывается таким сочным и богатым русским языком, который кажется после нынешней, утратившей всякую связь с народной поэзией, худосочной стилистики, чем-то дерзким, а может быть и непозволительным. Творческая любовь к старине, с ее преданиями и сказаниями, с ее заговорами и заклинаниями, верой и суевериями, а главное с ее красочным, ядреным языком является одной из главных особенностей Ремизова. Какими-то непонятыми, неуловимыми нитями художественного восприятия связан он с отдаленнейшими духовными переживаниями русского народа, вернее даже славян, создавших богатый и сложный эпос, наполовину затерянный и загубленный последующими историческими эпохами.
Жадно роется он в старых рукописях и легендах, отыскивает забытые, померкшие слова, воскрешает затерянные образы. И потом с любовной силой истинного поэта претворяет их по-своему, в новой, ни на кого и ни на что не похожей форме. У него даже ритм свой, то ускоряющийся, до замедляющийся, в зависимости от развития сказки.
Если вы не утратили тоски по воле и простору полей, если вы не разучились отдаваться освежающей власти небывальщины, чарам того, чего нет, но что пленяет слаще всякой действительности, прочтите «Посолонь».
Если у вас есть дети, которые любят вечером забраться на диван и слушать сказки, если вы хотите, чтобы ваши дети вчитывали в себя и чуяли прелесть русской речи, поведите их вслед за Ремизовым по солнцу.