Новая книга А. Ремизова – «Пляшущий демон» <1> распадается на три отдела: первый – о древнерусских народных плясках, но балетных артистах. Вторая – содержит воспоминания, а третья, самая значительная, – «Писец – воронье перо», чудесный рассказ о русских книгописцах и первых печатниках.
<1> «Пляшущий демон» (танец и слово). Изд. «Дом Книги», Париж, 1949.
Н а з в а н и е к н и г и – «Пляшущий демон», несмотря на подзаголовок «танец и слово», на мой взгляд, не оправдано, лучшее в книге – «слово», а не «танец», встречи «книжные» глубже и подлиннее встреч «живых».
«Писец – воронье перо» принадлежит к лучшим вещам Ремизова. Тут все: глубокое ощущение психологии письменников 16 и 17 вв., чудесно воссозданная атмосфера эпохи, когда появилось новшество – «первый Печатный двор, по-тогдашнему – Штанба», и бедные книгописцы, влюбленные в свое мастерство, начали понимать, что им не под силу будет тягаться с машиной.
Прелесть рассказа увеличивается приемом как бы личного переселения писателя в книгописцев и печатников: Ремизов перевоплощается то в одного, то в другого, и ведет рассказ как бы от своего лица, соединяя в одном живом ощущении почти два столетия. Переписчик, списывающий вороньим пером древние рукописные книги, поджигает ненавистный ему Печатный Двор; печатник, работающий на восстановленной после пожара Штанбе, последователь и духовный сын протопопа Аввакума, ходит по воскресеньям слушать его проповеди «в Казанской, что нынче зовется Василий Блаженный».
Замечательны повествования о судьбе первопечатника Ивана Федорова и об огненной смерти протопопа Аввакума. Казнь его – «Царский венец» – одни из лучших страниц в книге: «И разве могу забыть я Пустозерскую гремящую весну, красу-зарю во всю ночь, апрельский морозный утренник, летящих на север лебедей.
На площади перед земляным острогом белый березовый сруб, обложен дровами, паклей, соломой. Посреди сруба четыре столба – четыре земляных узника привязаны веревками к столбам: трое с отрезанными языками и один пощаженный – рука у палачей не поднялась – и в нем я узнал моего духовного наставника, любимого протопопа Аввакума.
Мне и до сих пор чутко из веков, явственно слышу, жалобной пилой звенит стрелецкий голос Успенского кононарха: «По указу государя, царя и великого князя Федора Алексеевича, всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца – за великие на царский дом хулы – сжечь их!» И из замеревшей тишины, блеснув, пополз огонь – «жечь». Не сводя глаз, я следил: огонь шел и шел, как хряпающая пасть; разгораясь до краев, подымался полой мертвой водой…»
Протопоп Аввакум олицетворяет для Ремизова носителя «природного русского языка, гонимого и вытравляемого в веках». В «Пляшущем демоне» Ремизов особенно нетерпим к «немцам» – Гречу и Гроту: «Вы, просветители наши, образовавшие наш литературный язык, книжную речь, вы подняли руку на русский народ: ваша машинка – грамматика оболванила богатую природную русскую речь!» – и не только «Гречу и Гроту», но и всей русской литературе, с Пушкина начиная, Ремизов бросает этот упрек.
Следовало бы поспорить о законах развития литературной речи; но взгляды Ремизова известны, и многие уже вели с ним спор по этому поводу.
В отделе воспоминаний хороши «Послушный Самокей» – о поэте М. Кузьмине <sic!> и о постановке «Бесовское действо» – о пьесе самого Ремизова. Но в воспоминаниях с В.Ф. Коммиссаржевской встречаются высказывания, которые трудно принять. «Литература воспоминаний» прочно утвердилась у нас в эмиграции, почти все видные представители так называемого «старшего поколения» ею занимались и занимаются. Но несмотря на высокие художественные достоинства в этих воспоминаниях встречается порой элемент злости или, во всяком случае, не любви, врывается иногда нота безразлично-невнимательного отношения к человеку, – ради острой характеристики, не щадящая никого, т.е. «литература». В «Бесприданнице» неприятны именно своей литературностью мысли Ремизова о Мережковском, «стоя за гробом».
«На похоронах Мережковского, стоя за гробом, я понял, что в жизни он был ходячим гробом: гроб, закрытый крышкой и среди церкви ничего смешного, но каково в жизни – такая встреча».
Вряд ли справедливо такое определение игры самой Коммиссаржевской: «Научиться играть она не могла, она плохо играла, но вдохновляясь, она могла творить чудеса». Отдел «Русалии», первый отдел в книге, весь какой-то разрозненный и отрывочный, может быть, потому что «редко ладится слово – музыка – живопись – танец, а чаще кто в лес, кто по дрова».
Что, собственно, выражает такое определение танца: «танец – пляс, значит вьющийся взлет, вскипающий под плеск – хлопанье надземное к звездам – вершина танца, «звезда русской пляски, по-немецки «крест», по-древнему «перст», палец елки»?
Как будто бы борясь с демоном танца, стараясь определить существо танца – пляски (между пляской и танцем такая же разница, как между народным творчеством и словесным искусством, хотя стихия, их рождающая, одна и та же), Ремизов то находит твердую почву – свое испытанное словесное искусство – «Киев», «Псков», «Москва», то как бы скрывается за дымовую завесу панегириков знаменитым балетным артистам.
Париж