Тема слепой судьбы, фатума, перед которым бессилен человек, намечается у Пушкина. <…>
Вечная коллизия между законом необходимости и ощущением свободы, вечный тупик, перед которым бессилен человеческий разум, вспомнился мне сейчас при чтении неизданной еще книги Ремизова «Иверень». Мне представилось незаслуженное удовольствие прочесть «Иверень» до появления его в свет.
Книга посвящена пребыванию автора в ссылке. Воспоминание о множестве встреченных лиц проходит через все повествование. Как и всегда, Ремизов остается верен себе. «Иверень» ‒ книга о себе. Другая замечательная недавно появившаяся книга «Огонь вещей» посвящена литературной критике. Гоголь, Тургенев, Достоевский ‒ всегда и неизменно «через Ремизова».
Оскар Уайльд как-то сказал, что всякий критик пишет только о себе, а не о разбираемом произведении. К кому же применить этот ‒ не парадокс даже, а просто афоризм ‒ как не к Ремизову? Сквозь «призму Ремизова» парадоксальные, поражающие воображение образы кажутся странно- правдивыми: гоголевская душа за какие-то добрые дела из ада выгнана, Достоевский не жизнь воплощает, а собственные свои мысли ‒ и всюду истины, добытые не рациональным путем, а через какую-то своеобразную Ремизовскую интуицию.
В «Иверени» <sic!> он себя больше «скрывает», за описываемые лица прячется. Настоящая, «последняя» мысль не досказана. Так бывает с интересным, но очень сдержанным собеседником. Будто все, что полагается и рассказывает человек, а вот самое главное скрыто за словами. Однако, в последней главе ‒ «Судьба без судьбы» ‒ Ремизов «прорвался», самое главное досказал. Тут и ключ ко многому в творчестве этого удивительного писателя.
Послушаем самого Ремизова («Судьба без судьбы» из «Ивереня»).
«Судьба человека неизменна. И эта судьбинная непреложность смутно чувствуется каждым: каким зародился, таким и помрешь. Но ни одна живая душа не может принять неизбывность, неумолимость ‒ постоянство начертанной судьбы. Живой человек примет свою судьбу, но… без судьбы, ‒ силы надчеловеческой». «Не судьба мною играет, а я своей волей разрываю мою судьбу» ‒ так говорит и по-другому сказать не может живой человек. Но проходят какие-то сроки жизни и тебе послушная судьба даст себя знать ‒разбитый и уничтоженный он это почувствует ‒ она не смотрит на твое «хочу» или «не хочу». И тогда перед неизбежным только и скажется покорное: «отдаюсь в руки судьбы». И дальше ‒ вечное противоречие! ‒ пишет Ремизов: «никогда не скажет человек: отдаюсь в руки судьбе… Ведь довольных своею судьбой ‒ таких в природе нет и нельзя даже представить себе; довольным можно чувствовать себя только на лавке в мертвецкой»…
Ну, а что если попробовать всамделишно, всем скопом взбунтоваться, весь мир попробовать для освобождения от судьбы перестроить? ‒ и на это есть ответ у Ремизова:
«Все войны одинаковы, как и революции. Начало из-за "освобождения" во имя "блага человечества", а продолжают как спорт ‒ кто кого переплюнет, а конец ‒ сам черт шею свернет, ногу сломает… "Все для человека!" ‒ так начинается революция: "для человека". И начинает свою железную работу, ломая и втискивая по-своему живую человеческую жизнь и без всякого глаза на человека. Этот человек, для каждого человек ‒ "все", всегда только безличный материал для безнадежных опытов устроить по-другому человеческую судьбу.
Судьба человека неизменна».
И тем не менее ‒ странно, вне «логики необходимости» ‒ но как по- человечески правдиво и естественно ‒ и как многое в Ремизове объясняет: «чуть только повеет весть о какой-то надвигающейся в мире грозе и вдруг станет весело. Падаль почуяли!..
По душевной моей слабости ведь мне больно от мышиного писка, не только там от человеческих… Так почему же мне вдруг становится необыкновенно весело, когда там за окном ‒ я чую ‒ надвигается гроза»…
Это все та же попытка подшутить, поиздеваться над «неизменностью судьбы»…
Но в чем же настоящее спасение, победа, выход?
Три ответа находит Ремизов. Первый выход ‒ Кириллова (только кажется, он забывает, как Кириллов, за шкафом стоя, от страха смерти зверем завыл, в бездну провалилась философия Кириллова).
Второй ‒ основателя секты Кондратия Селиванова («сам имевший на себе три печати ‒ трижды оскопившийся ‒ без остатка»). Потому: «Звери и птицы пускай себе топчутся… не надо никаких соловьев и ни майских, ни осенних, при перелете птиц искушений; у оскопленного человека свой независимый, богатый мир: дар пророчества и дар восторга».
Третий выход ‒ Розановский: «собрались бы они (люди) все в один мировой корабль и не дожидаясь, пока земля столкнется с планетой или сгорит на солнце ‒ лучше бы, натанцевавшись, налюбовавшись, нацеловавшись, скушали бы все сладко друг друга»…
Самоубийство, оскопление, самоуничтожение — ох, как все это не весело!
Ремизов, кажется, нашел выход четвертый ‒ сны. Не те литературные, которые так тщательно, как упорный собиратель, выписывает он в русской литературе («Огонь вещей»). У Гоголя Чартков («Портрет») трижды заснул, трижды «и проснулся». Ремизов будто и не просыпается, и просыпаться не хочет. «Но это было не пробуждение в дневную призрачно-размеренную жизнь, а переход в другой, глубокий круг сновидений».
Все дневное, размеренное призрачно. Сновидение ‒ «вторая», настоящая реальность, где нет злой необходимости. Сон никаким внешним законам судьбы «надчеловеческой» не подчиняется, сон сам себе хозяин. Сон ‒ вторая, настоящая, свободная явь. И нет грани между сном и так называемой ‒ дневной и размеренной явью.
И каждый видит сон о жизни
И о своем текущем дне,
Хотя никто не понимает,
Что существует лишь во сне.
(Кальдерон «Жизнь есть сон»).
У Ремизова, например, византийский епископ очень свободно может на велосипеде разъезжать ‒ в сновидении это ведь так просто и естественно.
Французские сюрреалисты очень хотят сделать Ремизова своим, «своего лагеря». Однако, сюрреализм ‒ всего лишь литературный прием, школа, ‒ в лучшем случае попытка проверить реальный, сознательный мир, изучая и выявляя подсознательный хаос. Для человека же, написавшего «Судьба без судьбы», «вторая явь» есть жизненное ощущение, преодоление стены, загораживающей подлинный, свободный мир, где нет злой необходимости. «Наша живая реальность ‒ стена, отгораживает тот другой мир с загадочным, откуда появляется живая душа и куда уходит, оттрудив свой срок». («Огонь вещей»).
Может быть для Ремизова сновидения не только надежда, но и память о том, другом мире.
«Всякое творчество воспроизводит память, память раскрывается во сне».
Напрасно искать в русской литературе предшественников Ремизова. (Намеками у Лермонтова: стихотворение «Ангел»). Для Ремизова сон есть жизнь и жизнь есть сон.
В этом ощущении все своеобразие и неповторимость творчества Ремизова.