К какому роду литературному относится эта книжонка, ‒ не знаю; но знаю, что давно уже у нас не появлялось произведения, столь волнующего, трогательного и прекрасного.
Тут и розановские письма, скорее записки, и отрывочные воспоминания Ремизова об авторе «Уединенного», и заметки о жизни в Петербурге и Берлине, описания снов, размышления, анекдоты. Нет порядка, нет плана как будто, и все свалено в одну кучу, серьезное и шутливое, умилительное и легкомысленное, значительное и нелепое…
Кто-то при мне оскорблялся: до чего пала русская литература? Копаются в личной жизни, рассказывают неприличные анекдоты, считают грязное белье! Неужели все это нам интересно и нужно знать?
Нет, конечно, рассуждая откровенно. Прием этот очень опасен и нужно надеяться, что пример Ремизова не вызовет подражания (впрочем, первые образцы такой манеры показали нам уже Андрей Белый и Зинаида Гиппиус). Но Ремизову самому позволено так именно писать.
Из этих мелких подробностей, комичных часто, наивных, как будто не нужных иногда, почти оскорбительных – из этих записок – «Многоуважаемая Серафима Павловна. К сожалению, у меня нет просимых Вами книг, а где достать их – я тоже не знаю. Ваш искренно В. Розанов», ‒ из этих «рискованных» анекдотов как-то вырастает образ Розанова; и не одного только Розанова, а и Ремизова, и близких им. Ощущается самый ритм их жизни, запах ее, теплота.
Человеческая книга! В том именно особая, волнующая прелесть ее, что в ней дышит человек. – Искусство ли это, особенно изощренное, ибо вовсе незаметное? Гениальная ли интуиция? Вероятно, и то, и другое.
«Розанову, пишет Ремизов, было до тебя дело. А ведь это такое – никому ни до кого нет дела». И дальше о Розанове: «И сейчас же с незнакомым начинал самое, как в долголетнее знакомство, о самом, о чем обыкновенно считается просто неприличным спрашивать. Я это и потом заметил, что Розанов подходит прямо к человеку – к тебе, прямо посмотрит на тебя, и никогда не замечая глаз, а только или грудь, или «нижний этаж», или руку, принимает в тебе всего тебя»…
Вот так именно и подошел к Розанову сам Ремизов и принял его всего, включая и то в нем, «о чем обыкновенно считается просто неприлично спрашивать»…
Подобная «широта» не от доброты вовсе или всепрощения или гуманного чувства: нет здесь и того своеобразного морального оптимизма, который в каждом человеке усматривает положительную сущность. Скорее я назвал бы обоих, и Розанова, и Ремизова – иморалистами, если бы слово это в применении к Ремизову в особенности, не представлялось слишком рассудочным и грузным. Но, действительно, ни тот, ни другой не подходят к человеку, к явлениям жизни с моральной точки зрения. Та нежность, та чуткость, с которыми Ремизов говорит в воспоминаниях своих о том или другом из своих друзей и знакомых, ни в каком отношении не находится к моральным или умственным качествам этих людей.
И Розанова, ведь самого Ремизов не идеализирует нисколько (наоборот, принижает, скажут, вероятно); об уме Розанова, о нравственных качествах его не сказано ничего. Внимание Ремизова, чуткая любовь направлены на иное, на то, что за умом и за волей. Какими-то тончайшими щупальцами он проникает в ту смутную область, где физиология сливается с психологией, в самую живую, теплую сердцевину личности, «по ту сторону» всяких оценок и рассуждений: здесь область таинственных притяжений и отталкиваний иррациональных симпатий, любви.
Но к чему эти «рискованные» анекдоты и «неприличные» слова? Кое-что звучит, действительно, резко и способно задеть вкус; но в этой эротике столько наивности, теплоты и какого-то уюта, так просто все сказано домашними словами, и столько игры здесь и вместе с тем живого трепета, что чувствуешь – хорошо это и нужно; как пишет Ремизов: «И все прекрасно в своей звезде. Розанов это хорошо понимает».
Конечно, все зависит от того, как сказать, а сказано, действительно, бесподобно, по-ремизовски. Иногда словесные хитросплетения Ремизова утомляют и раздражают своей запутанной, перегруженной орнаментацией; но в «Кукхе» нет вычуры: короткие фразы то бегут, спотыкаются, то медленно ползу, заплетаясь: всегда напряженные, насыщенные; точно горячая кровь в них переливается, пульсирует. И слова все очень обыкновенные; речь простецкая, но меткость в ней и сила единственные.