3-го октября, в помещении Студии «Всемирной литературы», Ремизов читал свою переделку русской народной драмы «Царь Максимилиан».
Мне давно хотелось написать о царе Максимилиане. Судьба его меня беспокоила, я слыхал о Бакрыловской попытке создать сводный текст из семнадцати вариантов царя Максимилиана.
Сейчас то же попытался сделать Ремизов.
Перед чтением своего «Максимилиана» Ремизов сказал свое хитрое и красиво написанное слово о том, что по-старому «Царя Максимилиана» играть нельзя, и о том, что он, очистив от казармы, вернув к «золотой короне», очистил старую повесть и вернул ее народу.
Ремизов большой мастер, слова он вяжет крепко своим узором, и в узоре его слова оживают, но «Царь Максимилиан» для меня, по крайней мере, не ожил.
Первой неправдой Ремизова явилось, по-моему, то, что он захотел написать «для народа», а писать можно только для себя.
Все попытки создать литературу для народа, как и создать литературу для детей, терпят неудачу. Народ не воспринимает для него на корточках написанного произведения, а живет общей литературой, обычно только запаздывая. Например, народные песенники, популярные в конце 19 и 20 веков, составлялись из произведений поэтов 18 века и начала 19-го.
То же и в детской литературе: ни Гулливер Свифта, ни Робинзон Крузо, ни Купер, ни Гримм, ни Андерсен, ни Вальтер Скотт, никто из них не писал специально для детей. Писать можно только для самого себя, как читателя, а там будет видно, кто воспримет.
Вот, например, Ремизов пишет в «Царе Максимилиане» об «американском принце». Для Ремизова «американский принц» имеет свой аромат нелепости сказки, почти как «обезьяний князь», а в матроссейской земле России, в той среде, для которой писал Ремизов, «американский принц» такая же реальность, как австрийский - ведь они немного знают об Америке.
Сейчас же ремизовский Максимилиан – царь музейный и вещь антикварная. То же ведь случилось и с «Первым винокуром» Толстого в постановке Юр<ия> Анненкова. Вещь поставлена смело, текст изменен дерзко, а зрительный зал спокоен и не поражен. У него нет мерки - эталона для поверки – для ощущения новизны, и кажется ему, что так всегда и играют Толстого.
Вторая вещь, которую как-то не заметил Ремизов, это то, что «Царь Максимилиан» комедия импровизаций. Много и каламбурно-хорошо говорил Ремизов о чудилах - чудных людях, вставленных в действие комедии, и сам вставил их, но они у него не чудные, они не чудо речи, и действия их определены заранее. Ремизов, разрабатывая «Царя Максимилиана», стоял на почве совершенно другой, чем истинные создатели этих комедий, потому что они представляли себе текст текучим.
Те 17 или более вариантов «Царя Максимилиана» – не варианты, собственно говоря. Они стадии развития сюжета их, собственно говоря, и говоря не собственно, нельзя сводить. В детстве человек имеет росту, положим, поларшина, взрослый, положим, два аршина. Нельзя же писать, что в общем росту человек имеет аршин с четвертью.
К сожалению, я пишу газетную статью, но постараюсь в несколько строк вписать историю текста «Царя Максимилиана».
Самые старые и притом рукописные тексты наименее причудливы, в них логически развивается действие, само действие серьезно, каламбуры типа доктор – дохлый, черти – черви, почти не встречаются, мало развита и мотивировка их глухотой. В поздних же текстах чуть ли не все глухи и все перевирают слова, переспрашивая.
Например, в местностях, где в русское население были вкраплены евреи и старообрядцы, сценки с их участием вставлялись в комедию. Таким образом, материал, служащий для развертывания, ощущался актерами-импровизаторами, как живой и злободневный. С этой точки зрения Ремизов, если бы захотел создать нового Максимилиана, который относился бы к современной психике так, как старый к психике своих зрителей, должен был бы, может быть, сохранив сценарий, превратить его в своеобразное обозрение.–
Текст воспринимается потом, как сценарий, к разным местам его, пользуясь самой разнообразной мотивировкой, пристраиваются вне его развившиеся мотивы. Например, существует народная «драма» «Лодка» и другая – «Шайка». Иногда они вставляются в «Царя Максимилиана» без всякой мотивировки так, как пастушеские сцены в «Дон Кихоте» или стихи в «1001 ночи»; иногда же они, и я думаю, что это более позднее явление, вставляются, мотивируясь так: непокорный Адольф бежит от отца и поступает в шайку. Раньше вошел в текст эпизод «Аника и Смерть», может быть, это еще произошло в том тексте, который попал впервые в деревню и который мы можем для простоты неправильно назвать первоначальным. Гораздо позже вошел эпизод шуточных отпеваний, который тоже известен вне этой комедии.
Во многих случаях новые эпизоды, а особенно словесные игры, то есть нагромождение омонимов, мотивированное глухотой, так пышно разрослось, что совершенно вытеснило Максимилиана, он остался только, как предлог начинать комедию.
Пусть от первоначального «Царя Максимилиана», может быть, близкого к западной школьной драме, до позднего текста, разрушившегося, в каламбурах развивающегося совершенно по другому принципу, не короче, чем путь от Державина до Андрея Белого. Кстати сказать, державинские стихи попадали в текст драмы.
Такова приблизительно история изменения приема развития действия в тексте «Царя Максимилиана». Текст изменялся для каждого произведения, развёртываясь местным материалом.
Ремизов не учел динамический и не статический характер текста «Максимилиана». Получился сводный текст с невероятно друг на друга похожими эпизодами. Говорят, что еще дальше пошел товарищ Бакрылов, который в своей сводке 17 различных текстов народной драмы включил 17 сражений, очевидно, суммируя варианты.