«Много ли человеку нужно для счастья?» ‒ спрашивает Ремизов. ‒ «Забота не о себе и веселость духа и еще есть чем жив человек: очарование».
«Очарование», которое дано Ремизову и делает его одним из самых пленительных современных писателей, ‒ это его любовь и жалость ко всему живущему на земле. Все изумительное ремизовское искусство слова, непередаваемый ритм его писаний насквозь пронизаны острой печалью любви, робкой смиренной нежностью к беззащитному, пусть это хотя бы малая серая мышка. Дать ей лизнуть и обмахнуть хвостиком объедки с тарелок, оградить ее от подложенного «довоенного яда», удержать от следования за «волшебной дудочкой» крысомора: «и какой это был печальный путь дымчатых обреченных хвостиков. Миллионы ‒ большие и малые ‒ мыши, мышата и мышонки… собирались к дудочке, по дудочке ‒ на свалку». Кто этот крысомор с дудочкой, по чьей воле «печальной дорогой потянутся» мыши? «В изнывающем дуде было что-то бодрое и веселое, призывные беззаботные переклювы, но в самой глубине звука мне прозвучала щемящая тоска, ‒ эта душу выматывающая тоска, ее голос звучал во мне». Как ни ограждал, как ни спасал мышку, она все же в конце оказалась раздавленной каблуком. Подобно мышам, пропадали от безвестных крысоморов люди из соседних квартир, как ни ограждались, как ни прятались они. «В чью пользу?» ‒ недоумевает Ремизов.
Даже «сквозь огонь скорбей» прежних писаний у Ремизова был свет неугасимой лампады, пока упостели больной Серафимы Павловны можно было по вечерам сидеть и читать. «Она читала наизусть из "Онегина". Стихами и кончился вечер. Если бы знать, что последний… Неужто человек, оставляющий земную жизнь, разлучается с нами, живыми?» «Огонь скорбей» погас: «мои заботы кончились». Сохранился огонь памяти: «мое ‒ не вернешь»… «Теперь свободный от всех очередей ‒ я один: мне ничего для себя не надо, ‒ ничего такого, чтобы непременно». Остались л и ш ь «очарования», зачарованные фигуры жизни, на которые Ремизов из своего «затвора» смотрит с нежной улыбкой, как на чудесный театр, смысл которого у т е р я н. Он продолжает любить, продолжает гореть нежной жалостью к людям, но сам уже не может участвовать в их пленительной игре земных теней, которые в опустошенном мире продолжают повторять все те же былые, но утерявшие подлинное значение, жесты.
В последних рассказах из книги «О ч а р о в а н и я», напечатанных в «Новоселье», Ремизов достигает необычайной художественности в творении и сочетании образов, в создании волшебной сказки, в которой живые реальные люди, наши парижские знакомые, принимают облик фигур из какой-то новой Комедии делл'Арте: он приближается тут почти к мифотворчеству, вскрывая истоки поэтических вдохновений.
Оглядываясь вокруг на столь ему знакомые парижские улицы, Ремизов г о т о в по-тютчевски сказать: «Вот тот мир, где жили мы с тобой»… Он всматривается: «и ясно, и видно, ‒ я вижу». Самыми патетическими словами, самыми жуткими описаниями не удалось бы так передать тот предельный ужас, который прошел по миру, то опустошение, которое произведено в человеке, не удалось бы вызвать такое содрогание жалости к людям и горя, как Ремизову в его «игрушечной» повести «Чародеи» о людях живущих в Отэй. Как будто прошли века и эти живые люди уже отошли в какой-то исторический роман, он называет их всех по именам и в особенности играет Евреиновым ‒ бурным, «остервенелым» во вдохновении, Евреиновым, который теперь остался в покатившемся в пропасть «балаганчике» лишь «чародеем из чародеев», ‒ а Ремизов откуда-то из-за занавеса наблюдает его блистательные жесты.
Прелестные, разукрашенные ремизовским жемчужным словом, поставленные на высокую эстраду, фигурки кружатся, кланяются, говорят… Как в народной сказке о Колобке, каждый проглоченный пирожок с непонятной начинкой кажется чудом, занесенным Жар-Птицей, а властитель этих чудес, хозяин съестной лавки принимает облик Морского Царя, извлекающего сокровища из глубины океана ‒ с «морского дна» подвального склада.
В это движение опустелых фигурок, у которых только «отпечаток приемов», потерявших значение, врывается полнозвучно: «Как тысяча лет назад… Петербург» ‒ и уже другим голосом Р е м и з о в рисует исполненными жизни, страстями и творчеством этих же людей, у которых теперь лишь остались «воспоминания о встречах» да блистательные жесты, а за этим тоска «волшебной дудочки». Ремизов развертывает свой театр скорбей и опустошений, сохраняя беззаботный тон «чародейных» очарований, избегая нажима и жалобы и лишь изредка порываясь: «И ч т о же? ‒ Подойти к окну и вниз головой: прощайте?» По страницам ремизовской прозы движутся знакомые нам, но преображенные в нетленное л ю д и, которые могут защищаться от опустошенной жизни лишь «самозачарованностью» слов.
Р е м и з о в порывает логическую искусственную нить. Он в стороне от литературы, «где все равно, все в шаг, логично-окаменелое сердце и окостенелое слово». Он не ищет логических оправданий. У Ремизова сквозь весь «огонь скорбей» и пытку «очарований» ‒ «цветет жалостью» слово, изнывает любовью сердце.
Ремизовские «Чародеи» открывают новую книжку «Новоселья», в которой парижские и нью-иоркские авторы объединены основною темою о будущем человека. Книга получает единство мысли и, ‒ по-разному, но с одинаковой устремленностью, ‒ переживаемого чувства, а не является лишь собранным под одной обложкой, рядом отдельных, ничем не связанных между собой произведений. Это придает ей большой интерес и содержательность, делая особенно привлекательной.
<…>