Темное небо. По небу рассыпались алмазные звезды, зловещая комета перекинула свой серебряный хвост. Причудливый двурогий месяц.
«На распутье дорог с широкой дороги въезжает Живот – храбрец и богач, наслаждающийся красотами мира и не думающий о смерти и о будущем суде. А уж Смерть тут как тут: крадучись по узкой тропе, незаметно подошла она и встала с ним лицом к лицу. Начинается спор Живота со Смертью. Из ада, почуяв приближение конца Живота, вылезает демон Аратырь, пребывавший по указу Змия денно и нощно с душой Живота, чтобы взять в ад его душу. Сверху спускаются: Светлый Дух, приставленный охранять душу Живота, и Дух Смерти, разрешающий Смерти подкосить нить человеческой жизни. У Аратыря в руках свиток, весь испещренный грехами, а у Светлого Духа так две строчки добрых дел, да и те неразборчиво. Наступает последняя минута. Смерть произносит последнее слово о муках и начинает с помощью своих беспощадных орудий казни предсмертные мучительства. Демон Тимелих, распутывавший в аду оковы, которыми связывают демоны человеческие души, тоже вылезает из ада и вместе с Аратырем, принявшим душу Живота, они волокут ее в ад к Змию в огонь. Оруженосец Живота, спрятавшийся во время прения за камнем и увидевший воочию весь ужас смерти грешника, выходит потрясенный: минуту назад преданный своему господину и готовый готовый следовать за ним всюду на жизненном пути, теперь, отряхнув от себя прах прежней жизни, удаляется по узкой тропе вдаль от мира и его красот начать новую жизнь».
Таков пролог своеобразного представления для публики Алексея Ремизова под длинным и необычным заглавием «Бесовское действо над некиим мужем, а также прение Живота со Смертью». Содержанием дальнейших трех действий является изображение ухищрений бесов, старающихся одержать победу над удалившимся от мира в пещеру «некиим мужем», оруженосцем Живота. Бесы насылают на него некоего мужа червей, огонь, Грешную Деву, трех чертей, наряженных светлыми духами, Змия. Но муж, закопавшийся в пещере, остается победителем до конца. В эпилоге изображается «тихая смерть некоего мужа. Аратырь и Тимелих, разжалованные Змием за неудачное действо, исполняют на земле какие-то общественные обязанности, сортом куда ниже искушения Живота и некоего мужа и исконного своего назначения: отводить грешные души в темницу. В аду скука. Миллион миллионов раз на глазах демонов повторяется одно и то же, одна и та же неизменная и непонятная комедия жизни и смерти».
Пьеса Алексея Ремизова не представляет чего-либо нового в обычном смысле. Это – стильная, не везде, впрочем, одинаково удачная, подделка под старину, своеобразная переработка старинных апокрифов, произведение – в духе и тоне древнерусских сказаний, проникнутое их миросозерцанием, отразившее в себе особенности не только их настроения, но и формы.
Высказать определенное суждение о самой пьесе А. Ремизова на основании того, в каком виде она шла в театре В. Ф. Коммиссаржевской, нельзя. Пьеса прежде, чем увидела свет рампы, подверглась таким цензурным сокращениям, что явилась необходимость приложить к программе спектакля «краткое изложение «Бесовского действа» для руководства зрителя по причинам могущей возникнуть независимо от автора неясности». От целого ряда важных в развитии пьесы моментов, существующих в ней, судя по «краткому изложению», на сцене не осталось и следа. Идейная сторона пьесы, делавшая ее «непонятной комедией жизни и смерти», стушевалась, на первый план выдвинулся своеобразный комический элемент пьесы, лишившейся, однако, своей мрачной величавости.
Часть вины в этом падает, впрочем, и на автора. А. Ремизов несколько пренебрег той условной безжизненностью апокрифа, которая составляет его отличительную черту и прелесть. Он облек содержание апокрифов в слишком яркую, красочную реальную форму. Очевидно, в стремлении придать своей пьесе колорит старины А. Ремизов внес в нее ряд анахронизмов, составлявших одну из особенностей старинных представлений. Но на зрителя двадцатого века эти намеренные анахронизмы производят совсем не то впечатление, как на его предков. Упоминание об английской булавке, которой бесы подшпиливают свои хвосты, о бане, в которую ходит смерть, газета, которую читает бес в аду, сюртук на бесе, его зеркальце и записная книжка – все это производит чрезвычайно досадное впечатление и кажется ненужной «отсебятиной», которой иногда так и хотят угощать публику опереточные артисты, особенно на провинциальных сценах. Точно так же являются диссонансом такие комические приемы, как охорашивание бесов перед зеркалом, припрятывание хвостов, целование чертенятами ноги у беса и т. под.
Хвосты, бесы, змий, изрыгающий пламя, огонь в аду, бесовский хоровод скрыли от значительной части публики смысл пьесы, сделали непонятным и недоступным ее истинный характер. Эта часть публики увидела на сцене только балаган, мало чем отличающийся в ее глазах от балаганов на Семеновском плацу, и свое благородное негодование выразила в свисте, шикании, криках «долой», правда, заглушенных рукоплесканиями большинства.
О вкусах не спорят. Одним может нравиться пьеса Алексея Ремизова, другим – нет, но, чтобы возмущаться ею, для этого нет никаких оснований. Часть публики, негодовавшая на пьесу, совершенно забывала, что видит не обычное представление, а спектакль, носивший по существу исторический характер, и что, следовательно, прилагать к нему ту мерку, которая прилагается к пьесам нашего времени, совершенно невозможно. Русская публика не узнала в произведении А. Ремизова отголосков родной старины, потому что не знает ее. Нам еще несколько знакома внешняя, бытовая старина жизни наших предков, да и то, главным образом, по мнимо-историческим повестям, романам и пьесам, но старинное русское миросозерцание и его формы для нас совершенно чужды и непонятны. На школьной скамье мы читаем в учебниках, как Державин неодобрительно относился к народным былинам, видя в них «гигантеск, богатырское хвастовство как в хлебосольстве, так и в выражениях без всякого вкуса, что богатыри выпивают одним духом по ушату вина, побивают тысячи басурманов трупом одного, схваченного за ноги, и тому подобная нелепица, варварство и грубое неуважение к женскому полу изъявляющие», и услаждаемся при этом сознанием своего умственного превосходства над Державиным. Но совершенно напрасно. Если мы и не высказываем таких взглядов на народную поэзию, то лишь потому, что верим учебникам, что народная поэзия отличается высокими достоинствами, а не даем себе даже труда сознательно убедиться в этом. Относительно же древней письменности мы, кажется, выносим из школы только одно знание, – что она скучна и неинтересна, а потому, когда приходится сталкиваться с произведениями, отразившими ее миросозерцание, мы становимся в тупик и совершенно бываем бессильны разобраться в них, оценить их с той точки зрения, с какой их надо оценивать.
Отчасти неумение понять и передать настроение апокрифа, настроение лубочной картины, сказывалось и у исполнителей. Очень грешил в этом отношении г. Нелидов (Живот), игра которого внесла неприятный диссонанс в интересно задуманный и стильно выполненный пролог, – вообще наиболее удавшуюся часть пьесы. Грубость лубочного героя – вовсе не грубость кабака. В совершенно неверных тонах исполнил роль некоего мужа, закопавшегося в пещере, г. Аркадьев.
Наиболее близко подошла в исполнении к настроению пьесы г-жа Нарбекова, не везде одинаково ровно, но местами очень стильно и художественно изобразившая Смерть. Спектакль оказался триумфом для г. Добужинского, давшего действительно прекрасные во всех отношениях декорации и костюмы, проникновенно и стильно воссоздавшего своеобразную красоту русских лубочных картин XVIII века. Его примитивный ад, картины ночного неба, старинная церковь – удивительно хороши. Несколько досадно только было видеть зачем-то висевшие в аду фонари такого типа, какие обыкновенно вешаются у выходных дверей зрительного зала, да совершенно не гармонировавшую с общей картиной ада безвкусную красную занавеску, появившуюся в третьем действии. Она, очевидно, понадобилась, чтобы скрыть Змия, но для этого можно было придумать что-нибудь более художественное.
Я не понимаю, почему художественные критики, пишущие целые столбцы даже о таких выставках, на которых, по их собственным словам, нет ничего интересного, совершенно не уделяют внимания декорациям. Вероятно, здесь мы имеем дело с традициями доброго старого времени, когда даже в Императорских театрах декорации писались специальными декораторами, часто не имевшими ничего общего с искусством и даже в лучшем случае редко возвышавшимися над уровнем посредственности. Но в последние годы положение дел в этом отношении существенно изменилось. Декорации и костюмы теперь нередко исполняются по рисункам таких художников, как Александр Бенуа, А. Васнецов, Коровин, Головин, Бакст, Рерих, Билибин. Получаются декорации и костюмы не произведения ремесленников, а создания истинного искусства, имеющие высокую художественную ценность сами по себе, заслуживающие большего внимания, чем коротенькие, в две-три строки, отметки о них в отчете о спектакле. Достаточно вспомнить из сезона нынешнего года хотя бы высокохудожественные декорации и костюмы А. П. Бенуа к балету «Павильон Армиды», стильные декорации Болдырева к «Комедии о царе Навуходоносоре, о теле злате и о триех отроцех в пещи не сожженных», декорации Головина к «Маленькому Эйольфу», интересный по замыслу занавес для «Старинного театра» по рисунку А. Н. Бенуа и декорации для этого театра Рериха («Три волхва») и Билибина («Действо о Теофиле»).
На открытии «Старинный театр» блеснул не только занавесом и декорациями. Первый спектакль его представлял интерес во всех отношениях. Интересна уже сама по себе идея этого театра – показать в ряде спектаклей картину прошлой жизни театра. Приходится только пожалеть, что спектакли в «Старинном театре» начались средневековыми зрелищами, а античный театр оставлен без внимания. Правда, пьесы греческого театра уже ставились на сцене, но при этом они были настолько модернизованы, что истинного представления об античном театре получить было нельзя. При тщательной, художественной и исторически верной постановке, какую пьесы античного репертуара, несомненно, нашли бы в «Старинном театре», они, конечно, представили бы и не только исторический интерес для современной публики.
На первом представлении «Старинного театра» были исполнены два произведения: «Три Волхва» и «Действо о Теофиле». Предполагалось еще исполнение «Игры о Рабен и Марион», но недреманное око цензуры нашло исполнение этой пьесы в одном спектакле с мистерией и мираклем предосудительным.
«Три Волхва» – коротенькая мистерия в сотню слов, настолько коротенькая, что ее по сценическим условиям не решились ставить самостоятельно, и Н. Н. Евреинов написал специально для нее пролог и картину представления, иллюстрирующие средневековых зрителей во время исполнения драмы.
Представление мистерии приурочено к народным бедствиям от чумы. Собравшийся издалека народ ждет чуда – прекращения болезни, как следствия исполнения мистерии. К нему стекаются пришельцы и горожане, являются нищие и флагелланты. Приподнятое настроение толпы все растет. Начинается представление мистерии. Экстатически настроенная толпа болезненно-чутко отзывается на развертывающуюся перед нею драму, она ждет чуда, жаждет его, замирает в священном благоговении и восторге перед ангелом, готова растерзать безбожного Ирода.
Замысел пролога г. Евреинова очень недурен, но выполнен он не вполне удачно. Рамка, в которую обделали мистерию, оказалась настолько объемистой, тяжеловесной и громоздкой, что в ней терялась даже написанная не в особенно тонких и нежных тонах картина. Настроение Средневековья в пьесе передано несколько по Иловайскому, очень шаблонно и недостаточно стильно. Самый мотив «черной смерти» разработан не в духе эпохи и звучит отголосками из Кнута Гамсуна. Недостатки эти, впрочем, в значительной мере скрадывались, благодаря прекрасной постановке пролога и народных сцен г. Саниным, а ритуала «действа» г. Бурнашевым.
«Действо о Теофиле» – миракль трувера XIII века Рютбера, в переводе Александра Блока, представляет крупный шаг вперед в развитии религиозной драмы. Сюжет разработан уже довольно свободно. Теофил, раздавший все свое имущество бедным и лишенный кардиналом сана, обращается за помощью к волшебнику Саладину. Саладин спускается в ад и приказывает диаволу помочь Теофилу. Теофил дает диаволу расписку, «что будет служить ему, а не Богу», а диавол обещает Теофилу за это свою помощь. Теофилу возвращают сан. Скоро Теофил раскаивается и обращается к Светлому Духу с мольбою о прощении. Светлый Дух спускается в ад и вырывает из рук диавола расписку Теофила.
Действия миракля малодраматично, но, как зрелище и в бытовом отношении, он очень интересен. Поставлен миракль бар. Н. В. Дризеном и А. А. Саниным безупречно. В конце спектакля много вызывали г. Санина, и по заслугам. Это – истинный художник в области режиссерского творчества, блестящий полководец сценических масс, чутко относящийся к замыслам авторов пьес и талантливо осуществляющий эти замыслы в своих постановках. Недаром он не ко двору пришелся в Александринском театре.
Я одного только не могу простить «Старинному театру»: из-за его первого спектакля я не мог быть на «Витязе» в Малом театре, – по словам «Нового времени», прекрасной во всех отношениях пьесе, если не считать единственного недостатка, что кто-то из действующих лиц «навеян, как будто, тургеневским Марком Волоховым, а старуха-помещица словно нечто от Грибоедова».