<Редько А.>
Альманах издательства «Шиповник». Книга 18
[О повести «Пятая язва»]
Источник: Русское богатство. 1912. № 11. Ноябрь. С. 381‒385. |
Уже по заглавиям предчувствуешь нелегкую читательскую долю.
Особенно пугает А. Ремизов, обещая читателю язву, да еще пятую по счету. Правда, при чтении оказывается, что рассказ начинается прямо с этой пятой язвы... Но сейчас же приходится ставить и решать другие вопросы: кто автор «Пятой язвы» и сколько этих авторов? Подписал автор один, и этот автор А. Ремизов. Но в первой же главе чувствуются два автора.
Перед читателем русский уездный город Студенец, в котором живет и служит делу правосудия непреклонный судебный следователь Бобров, прозванный «пятой язвой». Он живет в русском уездном городе, но это только так кажется, что он живет в русском уездном городе. На самом деле он живет в библейском Содоме. И вот об этом-то Содоме и рассказывается какими-то двумя авторами. Один из этих авторов, видимо, живущий в Студенце, он же Содом, ‒ простодушно рассказывает о жизни жестокой, пьяной, бессмысленной, грязной, чудовищно глупой (не просто глупой) и беспощадно мерзкой (не просто мерзкой). И этот простец, рассказывая, недоумевает, почему не любят в городе следователя Боброва, о котором ничего дурного нельзя сказать: он не напивается до такой степени, как кладбищенский поп, потерявший одно время способность речи; ему не приходится «для протрезвления кровь из себя выпускать... ковыряя в носу», как это обычно делает соборный пономарь; он не разденется догола и не станет на показ для публики, как это сделал купец Тарелкин ‒ «магазин готового платья»; он не из тех, с кем можно поздороваться словами: «Жулик, мое почтение!», как это делается в Студенце при встрече с членом управы Рогаткиным. И все-таки именно Боброва, за ко-
|
381
|
торым «нет никаких безобразий», никто не любит. Читаешь это восхваление судебного следователя за то, что он не делает таких безобразий, какие делают пономарь, владелец магазина готового платья и кладбищенский поп, и усваиваешь себе умственный облик рассказчика: это тоже простец, один из исповедующих разные местные безобразия; очень может быть, что рассказчик не кто иной, как сам соборный пономарь, изобретший такое неожиданное средство трезветь при помощи расковыряния носа. Но вдруг рассказчик меняется: это становится очевидным потому, что рассказчик начинает философствовать, да так, что никакому простецу в городе Студенце в голову не пришло бы. Является какой-то новый рассказчик, говорящий иным языком, и для этого рассказчика ясно, почему судебный следователь Бобров не был никем любим и почему он погиб. Новый рассказчик, сменивший прежнего простеца, знает, что виной всему замкнутая обособленность Боброва и его желание служить закону и при помощи закона бороться с русским уездным Содомом, именуемым Студенцом. Бобров оказался ненужным никому человеком. Если бы он грешил как все, то жил бы он легко и просто, хотя и безобразно, «как все». Для иллюстрации этой психологической возможности автор заставляет своего героя вспомнить, как он ‒ в студенческие годы ‒ легко себя почувствовал однажды, когда «захворал...и после доктора вечером шел домой по Невскому, как-то чувствовал себя со всеми близко: так много встречалось подпорченных и с грешком, как и он, все ему братья и сестры»... Самое ужасное в современной художественной литературе – игра в литературу, игра в мысль, игра в совесть и искренность. Вот и в данном случае. Взял автор серьезную тему: столкновение человека-законника по душевному складу с русской жизнью, не ведающей законности не года, а целые века, – и вдруг ни с того, ни с сего, явная ужимка, до такой степени несерьезная, что не хочется читать дальше. И, только принудивши себя, продолжаешь следить за жизнью судебного следователя, который в Студенце не захотел чувствовать себя со всеми близко, как когда-то вечером на Невском, возвращаясь от врача неназываемой специальности!.. Но да будет так! Почему же не захотел Бобров быть со всеми близко ‒ с содержателем магазина, пономарем, «Жуликом» ‒ членом управы? Оказывается, что Бобров возненавидел отсутствие законности в русской жизни. Снова следует ряд скорострельных переживаний следователя, пишущего специальное сочинение, обвинительный акт против беззаконного русского народа. И в этом акте есть всё, что угодно: и Иван Грозный, заставляющий возить «новгородского владыку, обряженного шутом... с бубенцами верхом на белой кобыле»; и современные хулиганы, избивающие сектанта, совместно с полицейскими за отказ перекреститься; рево-
|
382
|
люционеры, которые «убивают направо и налево по указке какого-то провокатора»; и, наконец, какая-то мать, что поставила свою дочь на рельсы и приказала ей броситься под поезд, со словами: «Бросайся, ты никому не нужна»! Для Боброва все это одно и едино ‒ все результат отсутствия законности. От этого он стал в положение «откатного камня», по выражению автора. Никто Боброва не любит: ни земляки-горожане, ни даже начальство. Желание быть правосудным оказывается ненужным. А тут еще подвернулась ошибка, Бобров повел следствие по ложному пути, «завинив» неповинного. Другими словами, не только никто не любит правосудного Боброва, но и самое правосудие невозможно, ни для Боброва, ни для кого иного. Между всеми людьми стоит преградой взаимное непонимание; «все мы ‒ без переводчика», и всем нужен именно «переводчик» ‒ для возможности взаимного понимания. Откуда же взять при таких условиях решимость судить направлять людей в арестантские роты? Опять вы чувствуете себя близко, если не «со всеми», то с А. Ремизовым; он дотронулся до больного места совести не только у тех, кому приходится судить и выносить приговоры, не сделавши из этого простого ремесла, но и у всякого человека с живым чувством. Что же нужно России? Что спасет русский народ ‒ «беззаступный, бунташный ... проклятый народ», по отзыву законника Боброва?
После этой философии, несомненно искренней и внушенной серьезным чувством, вдруг вступает в свои права первый рассказчик–простец и рассказывает о том, как «приехал в монастырь на богомолье Бабахина предводителя небельмейстер и усердия ради поставил свечку в двадцать копеек».
Там и остаются до конца два автора, которых никак нельзя соединить в одно лицо, несмотря на то что под рассказом есть единоличная подпись: А. Ремизов. Читателю всё кажется, что рассказ сделан совместно с кем-то другим, одним из содомских простецов.
По грузности языка «Пятая язва» напоминает «Крестовых сестер». Для характеристики приведем следующий образчик: «Прасковья Ивановна, так Богом одаренная, была до конца желанной, поскольку, желая и действуя, оставалась сама собою в своей самости – животным прекрасным и добрым, и становилась невыносимой ‒ мелочной и мелкой, сварливой и завистливой, жадной и жестокой, как только выказывался в ней человек не безыменный, а с метрикою, занимающий определенное место в обществе». Не фраза, а какое-то проволочное заграждение для читателя, желающего понять значение слова «самости» (от слова «сам», по-видимому), обеспечивающей прекрасные качества пре- |
383
|
красного и доброго «животного» Прасковьи Ивановны – жены следователя Боброва.
По выдержкам, которые я уже приводил, читатель мог заметить, что в «Пятой язве» А. Ремизова сильно сказалась модная литературная манера ‒ вести рассказ в тоне карикатурных преувеличений, которые не вызывают ни повышенного чувства трагического, ни обостренного впечатления комичности. Зачем, при таких условиях, нужны эти «маски» жизни вместо «ликов» жизни, если говорить привычными терминами современной литературы, этого, вероятно, не знает никто, не исключая самих авторов. Тем не менее, успех «Мелкого беса» создал цену этим «маскам» жизни, и «Пятая язва» во многих отношениях соревнует с «Мелким бесом» на безвкусие, пополняя, кстати, один пробел в галерее псевдотипов Федора Сологуба: в Содоме А. Ремизова есть исправник Александр Ильич Антонов, который когда-то «разрешил цирковым танцовщицам прокатиться среди бела дня, и притом во всей их прекрасной натуре, на велосипедах по улице»...
К чему все это? Ведь автор «Петушка», о котором нам пришлось в свое
время говорить, умеет писать убедительно, не прибегая к псевдотипичным «рожам», кричащим, но не волнующим?
Любопытно, что почти одновременно с «Пятой язвой», написанной так удручающе тяжело, в печати появилась другая вещь А. Ремизова, написанная совершенно иначе, легко, просто и красиво. Мы говорим о «Царе Соломоне» в сборнике «Велес».
Следом за «Пятой язвой» в сборник помещен рассказ г. Пришвина «Никон Староколенный». Сначала у читателя является чувство отдыха. И то, что рассказ Пришвина о раскольнике, появившемся среди рыбаков Ильменского края, ведется в условном тоне приподнятого настроения, без скачков и переломов, тоже было приятно: казалось, что это только вступление, за которым последует важное, о чем хочет рассказать автор. Но рассказ все продолжается и все с приподнятостью, а о причине этой приподнятости никак нельзя догадаться. Так это и остается до конца. Остается непонятным все, не исключая и содержания рассказа. Правда, мы узнали, что Никон ‒ глубоко религиозный человек; что Никон любит «волю», понимая под этим обладание «землей», что в то же время он сторонник «палки», то есть крепкого руководительства людьми; что Никон хотел пойти к царю ‒ обличить перед ним все земные власти; что он хотел убить нигилистку (по мнению Никона), фантастически заподозрив в ней убийцу царя... Но все это не сливается в нечто цельное и определенное. Очень может быть, что в авторе говорит романтик, которого пугает маленький калибр современных людей и наоборот привлекает фигура старого |
384
|
раскольника, нелепого и диковатого, но крупнодушного в стремлении. И автору, быть может, жаль прошлого; ему кажется, что современная жизнь уже не создает таких единиц жизни, какие «были» в прошлом. На такое настроение как будто указывают две финальные строки рассказа: «Заболотилась, закислилась почва: не растет на ней настоящее высокое дерево».
Может быть, именно это хотел показать автор. Но, может быть, его привлекало другое: может быть, автору хотелось связать душевную стремительность Никона к правде с фанатичностью религиозного настроения, отличающей Никона: в сравнении с ним и священник, и дьякон совсем равнодушные к Богу люди: дьякон сам характеризует разницу между собой и спорщиком – Никоном, говоря, что он, дьякон, верит в «видимое и невидимое», а Никон ‒ «только в невидимое». Отсюда страстная решительность Никона и подавленность его оппонентов «видимым», то есть окружающей жизнью. Очень может быть, что г. Пришвин имел что сказать фигурой своего Никона Староколенного, но все это осталось только в замысле. Определенного внутреннего значения его раскольник не получил, об нем можно только догадываться по нарисованной схеме «яко зерцалом в гадании», что мы и пробовали сделать. Для художественного произведения этого недостаточно.
О «Заложниках жизни» Ф. Сологуба, третьем из произведений, составивших новую книгу «Альманахов», мы поговорим особо, в связи с постановкой пьесы на Александринском театре.
|
385
|
| |
|
| |
| |